Текст книги "Иван Тургенев"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Глава VII
Либерализм и нигилизм

Окунувшись в водоворот русской интеллектуальной среды, Тургенев все больше и больше убеждался, что спасение его страны было в быстрых реформах и широких связях с Европой. Благодаря смелым инициативам Александра II комиссия разрабатывала проект отмены крепостного права. Либеральнее стала цензура. Волновались студенты, желая принять участие в ниспровержении старого строя. Тургенев мечтал с некоторых пор рассказать об этих стремительных переменах в новой книге. Он также хотел быть свидетелем своего времени. В голову пришла мысль создать образ девушки-идеалистки, порывающей с мещанским обществом ради того, чтобы разделить судьбу деятельного, решительного и сильного человека. Несколько лет назад деревенский сосед Тургенева Каратеев, отправляясь в начале Крымской войны на фронт, передал ему тетрадь, где очень неумело рассказал о своей любви к девушке, которая отвергла его чувства. Впоследствии эта девушка познакомилась с болгарином-патриотом, полюбила его и уехала с ним в Болгарию, где он умер от туберкулеза.

Эта история, которой Тургенев не придал сначала значения, вдруг, по прошествии нескольких лет, настойчиво напомнила ему о себе. Он нашел в ней, наконец, своего героя с сильным характером, который покорил независимую девушку! Если Рудин был «лишним человеком», человеком прошлого, то этот герой будет честным человеком, душой и телом преданным благородному делу, человеком сегодняшнего дня и, может быть, человеком будущего. Увлеченный своей идеей Тургенев в марте 1859 года в Спасском принялся за работу над новым романом, который назвал «Накануне». Он продолжил ее в Санкт-Петербурге, Париже, Виши и, наконец, в Куртавнеле, где с горечью сделал для себя вывод, что для Полины Виардо он всего лишь старый безобидный друг. «Здоровье мое хорошо; но душа моя грустна, – писал он графине Ламберт. – Кругом меня правильная семейная жизнь… для чего я тут, и зачем, уже отходя прочь от всего мне дорогого, – зачем обращать взоры назад? Вы поймете легко и что я хочу сказать, и мое положение. Впрочем, тревоги во мне нет; говорят: человек несколько раз умирает перед своей смертью… Я знаю, что во мне умерло; для чего же стоять и глядеть на закрытый гроб?» (Письмо середины июля 1859 года.)

По возвращении в Россию в начале осени 1859 года он занялся распределением участков земли среди своих крестьян и определил им умеренный оброк, не дожидаясь обнародования крестьянской реформы. Наконец, он переписал начисто свою рукопись и перечитал ее со смешанным чувством удовлетворения и беспокойства. Это был первый его социальный роман. Русская девушка бежала, наконец, из своего «гнезда» и последовала за сильным человеком, который сражался за освобождение своей родины, находившейся под турецким игом. Однако если сила чувства Елены внушала уважение читателям, то железный демагог Инсаров был героем более чем условным. До конца книги он являл собой абстрактную идею, в которую писатель не смог вдохнуть жизнь. Запоминалось то, что этот патриот был болгарином, восторженным и упрямым. Это оказалось недостаточным для того, чтобы он стал реальной личностью.

Когда графиня Ламберт познакомилась с романом, она была неприятно поражена. Все в этой истории возмущало ее. И более всего поведение Елены, которая порывала со своей семьей из-за любви к политическому авантюристу. Глубоко огорченный подобной реакцией своего лучшего друга, Тургенев хотел сначала уничтожить рукопись. Анненков разубедил его. Однако с публикацией «Накануне» в «Русском вестнике» на роман обрушилась критика. Консервативные газеты обличали аморальность героини и противопоставляли ее истинной русской женщине, набожной, скромной, достойной и уважающей семейные традиции. Либеральные газеты сочли, что герой не был достаточно убедительным в своих действиях и что все произведение имело ярко выраженную славянофильскую окраску. Самые грубые обвинения исходили прямо из «Современника», журнала, в котором Тургенев постоянно сотрудничал. Возглавляемый по-прежнему Некрасовым, журнал с некоторых пор – с приходом в его команду молодых писателей, бескомпромиссных и дерзких, – был больше ориентирован влево. Скромный, как обычно, Тургенев попытался дружелюбием и советами расположить их к себе. Однако они не оценили ни любезности, ни мягкосердечия старшего товарища. Они судили о нем как о «человеке прошлого», сочетавшем в себе манеры знатного барина, изысканную элегантность, приторное красноречие, утонченный гастрономический вкус с бесплодными чувствами и устремлениями. Он, со своей стороны, страдал от их плохого воспитания, их высокомерия, их грязных ногтей, их нечесаных шевелюр и разрушительных теорий, которые они открыто провозглашали. Таким образом, либерал старой школы столкнулся с новым поколением революционных демократов.

Во главе шеренги разрушителей был в «Современнике» экс-обожатель Тургенева публицист Чернышевский, который настолько «радикализовался», что совершенно не переносил изысканную и размеренную прозу «старого мастера». Был также в группе иконоборцев молодой, больной туберкулезом критик большого таланта – Добролюбов. Когда Тургенев попытался дружески заговорить с ним, он резко оборвал его: «Иван Сергеевич, мне скучно разговаривать с вами, оставим!» На только что вышедший «Накануне» Добролюбов написал гневную статью, в которой объявлял, что Тургенев робко писал портрет своего героя, что ему следовало бы быть русским человеком, а не болгарином и что он в любом случае патриот должен быть более действенным в борьбе против «чужеземного ига». Критикуя книгу, Добролюбов явно исходил не из романической позиции, а из позиции идеологической и упрекал автора в том, что он не сумел наделить своего героя душой настоящего революционера. Перед публикацией рукопись была передана Тургеневу, который, почувствовав предательство, написал по горячим следам Некрасову: «Убедительно тебя прошу, милый Н<<екрасов>>, не печатать этой статьи: она кроме неприятностей ничего мне наделать не может, она несправедлива и резка – я не буду знать, куда деться, если она напечатается». (Письмо от 19 февраля (2) марта 1860 года.) Возмущение Тургенева было совершенно искренним, ибо он считал, что показал в «Накануне» всю свою веру в «новых людей», которым предстоит обновить мир. Как они, он ненавидел крепостное право, как они, он мечтал о будущем, построенном на равенстве и справедливости, как они, он был другом Герцена. Однако они с презрением отталкивали его. Когда же они поймут, что его позиция в политике была однозначной и что он, несмотря на кажущуюся податливость характера, никогда не изменит ей? Противник кровавых мер, он не смирялся с существующим положением вещей. Более, чем они, может быть, называвшие себя «прогрессистами», он был обращен в будущее. Временами он спрашивал себя, не возраст ли его был причиной их неосознанных упреков? Статья Добролюбова появилась в мартовском номере «Современника». За нею последовали другие, написанные в том же тоне. Юмористическая газета «Свисток» язвила по поводу того, что Тургенев «тащился за шлейфом бродячей певички». Но более тяжелую рану нанес ему именитый собрат. Напоминая о подозрениях, которые он высказывал по поводу «Дворянского гнезда», Гончаров обвинял теперь Тургенева в том, что «Накануне» был равно заимствован у него. Измученный болезненной чувствительностью автора «Обрыва», Тургенев потребовал третейского суда. Избранные арбитры – Анненков, Дружинин и Дудышкин, – крайне затрудненные делом, поставили двух противников спиной к спине, объясняя, что совпадение их романов было обязано обращением к одной общей, «исконно русской» теме. Следствием этого спора было то, что Тургенев разорвал с Гончаровым отношения.

Тем временем он написал большую повесть «Первая любовь», которая была опубликована в марте 1860 года в «Библиотеке для чтения». Ее сюжет был автобиографичным. Тургенев рассказал о своем юношеском увлечении соседкой по даче Катериной Шаховской (в повести – Зинаида), в которую он влюбился и которая была любовницей его отца. Все здесь соответствовало правде: ситуация, характеры, место действия. Изящный легкий стиль, верные наблюдения, выбор характерных деталей сделали этот текст настоящим психологическим и поэтическим шедевром. Однако в который раз мнения критики разделились. Одни – из среды либералов – упрекали автора в том, что не воспроизвел в повести ни одного из значительных политических и социальных вопросов, которые волновали Россию. Другие – из ряда консерваторов – обвиняли в том, что снизошел до неприличий, показав отца и сына, влюбленных в одну женщину, написал о девушке – любовнице женатого человека. Графиня Ламберт объявила Тургеневу, что император прочел «Первую любовь» императрице и был восхищен ею. Однако тотчас добавляла: «Мне кажется, что эта книга – одно из ваших плохих деяний, но вы делаете зло, которому трудно противиться». (Письмо от 30 января 1861 года. В книге: А. Гранжар «Ivan Tourguenev, la comtesse Lambert et „Le nid des seigneurs“».) Тургенев ответил ей: «Я писал вовсе не с желанием бить, как говорится, на эффект <<…>> она дана мне была целиком самой жизнью. <<…>> Если бы кто-нибудь меня спросил, согласился ли бы я на уничтожение этой повести, так, чтобы и следа бы от нее не осталось… я бы покачал отрицательно головой». (Письмо от 16 (28) февраля 1861 года.) Даже Луи Виардо, столь снисходительный к неверности своей жены, возмутился тем, что писатель величины Тургенева мог находить удовольствие в такой «нездоровой» литературе. «Снова адюльтер, всегда процветающий и прославляемый адюльтер! – писал он. – И кто же рассказывает эту скандальную историю? Его сын (сын неверного мужа), какой стыд! Его собственный сын, который не следует за детьми Ноя, закрывающими опьянение и наготу своего отца, а выставляет их на всеобщее обозрение… Чему же служит после этого талант, растрачиваемый на подобный сюжет?» (Письмо к И. С. Тургеневу от 23 ноября 1860 года, опубликовано А. Звигильским в книге «Tourguenev. Nouvelle correspondance inedite».) Однако большая часть читателей была восхищена «Первой любовью», сочетавшей свежесть и смелость, порок и невинность, грубость и нежность.

Тургенев мог бы использовать эту сентиментальную струю для создания следующего романа. Он предпочел найти нечто новое. Став жертвой нападок фракции интеллектуальной молодежи, он захотел написать в своей будущей книге портрет одного из этих «героев нашего времени», которые не думали уже о созидании, как их старшие товарищи, но о разрушении. Этот новый роман должен был получить название «Отцы и дети». По сложившейся привычке он провез рукопись через Европу – из Спасского в Лондон, в Куртавнель, в Париж.

Именно в Париже он узнал об обнародовании императорского манифеста 19 февраля 1861 года, принесшего освобождение крепостным. Его радость была так велика, что он, считавший себя человеком далеким от религии, отправился на благодарственный молебен в православную церковь. Он торопился вернуться в Россию, чтобы переживать на месте волнующие события освобождения, однако под разными предлогами задержался во Франции. Герцену, который упрекал его за эти уловки, Тургенев, ничуть не смущаясь, писал: «Охота же тебе поворачивать нож в ране! Что же мне делать, коли у меня дочь, которую я должен выдавать замуж, и потому поневоле сижу в Париже? Все мои помыслы – весь я в России». (Письмо от 25 февраля (9) марта 1861 года.) И умолял Анненкова осведомить его о настроениях в русской деревне после шока эмансипации. «Здесь, – писал он ему, – господа русские путешественники очень взволнованы и толкуют о том, что их ограбили». (Письмо от 22 марта (3) апреля 1861 года.)

Наконец 21 апреля (3) мая 1861 года он отправился в дорогу. По приезде в Спасское он занялся определением судьбы своих крестьян. Согласно новому статусу, каждый мужик получал в полную собственность свой дом, прилегающий к нему участок и надел, равный тому, который обрабатывал раньше. Государство выдавало компенсацию деньгами за этот надел помещику, а крестьяне должны были в течение 49 лет вернуть долг государству по шести копеек на предоставленный рубль, включая амортизацию и проценты. Мировые посредники на общественных началах, избираемые из почетных граждан местности, должны были наблюдать за разделом. Чтобы определить площадь предоставляемых бывшим крепостным наделов, следовало принимать во внимание характер почвы, климат, местные обычаи. Исходя из этого Россия была разделена на три зоны: черноземные, или плодородные, земли, неплодородные земли, степи. Эта сложная система вызывала недовольство и помещика, который считал, что у него отняли состояние, которое унаследовал от предков; и мужиков, которые не понимали, почему господские земли не передаются им целиком и бесплатно. Тургенев, который ожидал вздоха облегчения со стороны народа, был разочарован. Вместо братского сближения между освобожденными крепостными и их старыми хозяевами он видел с обеих сторон рост недоверия, лжи, враждебности. Каждая сторона старалась обмануть другую. Жестоко спорили за определение малейшей пяди земли при установке межевых знаков. «С моими крестьянами дело идет – пока – хорошо, – писал Тургенев своему другу Полонскому, – потому что я им сделал все возможные уступки, – но затруднения предвидятся впереди». (Письмо от 21 мая (2) июня 1861 года.) И тому же Полонскому говорил: «Будем мы сидеть поутру на балконе и преспокойно пить чай и вдруг увидим, что к балкону от церкви по саду приблизится толпа спасских мужичков. Все, по обыкновению, снимают шапки, кланяются и на мой вопрос: „Ну, братцы, что вам нужно?“ – отвечают: „Уж ты на нас не прогневайся, батюшка, не посетуй… Барин ты добрый, и оченно мы тобой довольны, а все-таки, хошь не хошь, а приходится тебя, да уж кстати вот и их (указывая на гостей) повесить“. А Анненков получил от Тургенева следующее признание: „Мои уступки доходят до подлости. Но Вы знаете сами, что за птица русский мужик: надеяться на него в деле выкупа – безумие. <<…>> Всякие доводы теперь бессильны“». (Письмо от 7 (19) июня 1861 года.)

Толстой согласился самолично быть мировым, чтобы полюбовно уладить споры между помещиками и крестьянами. Тургенев пригласил его в Спасское и после обеда, желая засвидетельствовать свое доверие, передал ему рукопись только что законченного романа «Отцы и дети». Уставший от дороги и отяжелевший от обеда Толстой, пробежав глазами несколько страничек, заснул. Тургенев расстроился, однако досады своей не показал. На следующий день мужчины отправились в имение Фета Степановку, находившееся от них в 70 верстах. Едва сели за стол с самоваром, как разгорелась ссора. Разговор зашел о благотворительности. Тургенев с гордостью рассказал, что его дочь Полинетта, которую воспитывала английская гувернантка мадам Иннис, получала каждый месяц определенную сумму, чтобы оказывать помощь «своим бедным». «Теперь, – сказал Тургенев, – англичанка требует, чтобы моя дочь забирала на руки худую одежду бедняков и, собственноручно вычинив оную, возвращала по принадлежности». – «И это вы считаете хорошим?» – спросил Толстой. «Конечно, это сближает благотворительницу с насущною нуждой». – «А я считаю, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю, театральную сцену». – «Я вас прошу этого не говорить», – воскликнул Тургенев с раздувающимися ноздрями. «Отчего же мне не говорить того, в чем я убежден», – отвечал Толстой. Фет хотел было изменить тему разговора, однако побледневший от гнева Тургенев уже подскочил к Толстому: «Так я вас заставлю молчать оскорблением!» С этими словами он выскочил из-за стола и, схватившись руками за голову, взволнованно зашагал в другую комнату. Через минуту, успокоившись, он вернулся в столовую и сказал Фету и его жене: «Ради бога, извините мой безобразный поступок, в котором я глубоко раскаиваюсь». (Эта сцена подробно описана в «Воспоминаниях» А. Фета.) Пробормотав несколько извинительных слов Толстому, сконфуженный и расстроенный Тургенев уехал в Спасское.

Толстой в свою очередь попрощался с гостями. Однако в дороге утихший было гнев воспылал с новой силой. Он остановился в Новоселках, имении своего друга Борисова, и оттуда отправил с верховым угрожающую записку Тургеневу: он требовал прислать письмо-извинение, которое мог бы «показать Фету и его жене», или явиться самолично на дуэль на почтовую станцию Богослов, где он будет его ждать. Оскорбленный, униженный, но сознающий нелепость ситуации, Тургенев ответил: «Я могу повторить только то, что я сам почел своей обязанностью объявить Вам у Фета: увлеченный чувством невольной неприязни, в причины которой теперь входить не место, я оскорбил Вас безо всякого положительного повода с Вашей стороны – и попросил у Вас извинения. Это же самое я готов повторить теперь письменно – и вторично прошу у Вас извинения. – Происшедшее сегодня поутру доказало ясно, что всякие попытки сближения между такими противуположными натурами, каковы Ваша и моя, – не могут повести ни к чему хорошему; а потому я тем охотнее исполняю мой долг перед Вами, что настоящее письмо есть, вероятно, последнее проявление каких бы то ни было отношений между нами». (Письмо от 27 мая 1861 года.)

Примирительный тон письма, конечно, сгладил бы гнев адресата, но Тургенев по недосмотру переправил его Борисову в Новоселки, считая, что Толстой еще находится там, в то время как тот уже переехал на почтовую станцию Богослов, где ждал ответа на свой вызов. Так как курьер на почтовой станции не появился, то Толстой, обезумевший от гнева, написал второе письмо, требуя немедленной дуэли. Не той пародии на удовлетворение чести, на которой два писателя обменяются несколькими пулями, заботясь о том, чтобы промахнуться, и закончат вечер, распивая шампанское. Он назначил место выяснения отношений – опушка леса у Богослова – и просил Тургенева быть там следующим утром с пистолетами. На заре слуга, приехавший из Новоселок, привез ему ответ Тургенева на его первое письмо; затем другой слуга – из Спасского – спешно прибыл с ответом на второе. «Скажу без фразы, – писал Тургенев, – что охотно бы выдержал Ваш огонь, чтобы тем загладить мое действительно безумное слово. То, что я его высказал, так далеко от привычек всей моей жизни, что я могу приписать это не чему иному, как раздражению, вызванному крайним и постоянным антагонизмом наших воззрений. Это не извинение, я хочу сказать – не оправдание, а объяснение. И потому, расставаясь с Вами навсегда, – подобные происшествия неизгладимы и невозвратимы, – считаю долгом повторить еще раз, что в этом деле правы были Вы, а виноват я. Прибавлю, что тут вопрос не в храбрости– которую я хочу или не хочу показывать – а в признании за Вами – как права привести меня на поединок, разумеется, в принятых формах (с секундантами), так и права меня извинить. Вы избрали, что Вам было угодно – и мне остается покориться Вашему решению». (Письмо от 28 мая 1861 года.) Толстой ответил ему со злобным удовлетворением: «Вы меня боитесь, а я вас презираю, и никакого дела с вами иметь не хочу». (Дневники гр. С.А. Толстой.) Затем он отправил оба письма Тургенева Фету, сопроводив их язвительными комментариями. Тургенев, считавший ссору погашенной, уже отправился в Париж, когда узнал от своего друга Колбасина, большого любителя сплетен, новость о том, что Толстой распространяет о нем клеветнические слухи. Неужели эта грязная история будет преследовать его всю жизнь? Казалось, что свора шавок мчится за ним по пятам. Весь его старый гнев вспыхнул вновь. Он написал Толстому: «Я узнал, что Вы распространили в Москве копию с последнего Вашего письма ко мне, причем называете меня трусом, не желавшим драться с Вами, и т. д. <<…>> Но, так как я считаю подобный Ваш поступок после всего того, что я сделал, чтобы загладить сорвавшееся у меня слово, – и оскорбительным и бесчестным, то предваряю Вас, что я на этот раз не оставлю его без внимания и, возвращаясь будущей весной в Россию, потребую от Вас удовлетворения». (Письмо от 26 сентября – 8 октября 1861 года.)

На этот раз Толстой посчитал урок достаточным. Впрочем, с недавних пор он чувствовал себя настроенным на христианское благодушие. Перейдя легко с гнева на милость, он ответил своему противнику: «Милостивый Государь, Вы называете в письме своем мой поступок бесчестным, кроме того, Вы лично сказали мне, что вы „дадите мне в рожу“, а я прошу у вас извинения, признаю себя виноватым – и от вызова отказываюсь». Одержав верх, Тургенев написал Фету, чтобы попросить его объявить Толстому, что он тоже отказывается от дуэли. «А теперь – всему этому делу – de profundis[23]23
  …конец (лат.).


[Закрыть]», – заключал он. (Письмо от 8 (20) ноября 1861 года.) Фет счел необходимым довести до сведения Толстого слова этого письма. Но тот тем временем вышел из миролюбивого периода. Он ввязал в ссору всех: и седеющего мандарина[24]24
  Мандарин – европейское название крупных чиновников в старом феодальном Китае.


[Закрыть] с хрупкими нервами, который посмел оказывать ему сопротивление, и друзей, которые пытались помирить их. В крайнем раздражении он написал Фету: «Тургенев – подлец, которого надобно бить, что я прошу вас передать ему так же аккуратно, как вы передаете мне его милые изречения, несмотря на мои неоднократные просьбы о нем не говорить. И прошу вас не писать ко мне больше, ибо ваших, так же, как и Тургенева, писем распечатывать не буду».

В течение семнадцати лет Тургенев и Толстой не будут больше ни видеться, ни переписываться. Внимание русской публики привлекало теперь другое имя. Достоевский, вернувшийся из ссылки, с блеском уже опубликовал роман «Униженные и оскорбленные» и повесть «Записки из мертвого дома», о своих страшных испытаниях на сибирской каторге. Кроме того, он издавал журнал «Время». Тургенев пообещал ему выслать в ближайшее время фантастическую повесть «Призраки». Однако работал над ней вяло, всецело поглощенный завершением большого романа «Отцы и дети». Он очень рассчитывал на это произведение, которое, думал он, со всей искренностью выражало его обеспокоенность новой ориентацией молодежи. Он не так давно разорвал отношения с «Современником» из-за постоянных нападок со стороны молодых прогрессивных сотрудников этого журнала и обратился в «Русский вестник» Каткова для публикации «Отцов и детей». Рукопись была отправлена по почте 24 января (5) февраля 1862 года. «Повесть моя отправлена в „Русский вестник“, – писал Тургенев Полонскому, – и, вероятно, явится в февральской книжке. Жду большой брани, но я на этот счет порядочно равнодушен». (Письмо от 24 января – 5 февраля 1862 года.)

В течение всей работы над «Отцами и детьми» он старался быть беспристрастным. Его главной мыслью была мысль о том, что художник ничего не должен доказывать. Показывать, подсказывать, просвещать, но не выносить никаких суждений о характере и поступках своих героев. Тема книги на этот раз была взята из драматической действительности. Речь шла о воспроизведении напряженных отношений между двумя поколениями, которые были разделены пропастью ссор. С одной стороны – дети – жестокие, упрямые, враги существующего строя, уверенные в своей правоте; с другой – стареющие родители, желающие сблизиться со своими сыновьями, своими дочерьми и наталкивающиеся на их отказ, их презрение. Этот старый как мир конфликт стал особенно напряженным в России в шестидесятые годы. Научный материализм уже начал брать верх над мечтательным либерализмом в студенческой среде. Чтобы развить этот идеологический замысел в романе, Тургеневу нужна была модель. Он нашел ее, по его собственному признанию, в августе 1860 года во время пребывания в Вентноре на острове Уайт, где принимал морские ванны. «С своей стороны, я должен сознаться, что никогда не покушался „создавать образ“, если не имел исходною точкою не идею, а живое лицо. <<…>> Точно то же произошло и с „Отцами и детьми“; в основание главной фигуры, Базарова, легла одна поразившая меня личность молодого провинциального врача. В этом замечательном человеке воплотилось – на мои глаза – то едва народившееся, еще бродившее начало, которое потом получило название нигилизма. Впечатление, произведенное на меня этой личностью, было очень сильно и в то же время не совсем ясно; я, на первых порах, сам не мог хорошенько отдать себе в нем отчета – и напряженно прислушивался и приглядывался ко всему, что меня окружало, как бы желая проверить правдивость собственных ощущений». (И.С. Тургенев. «Литературные и житейские воспоминания».)

К этой особенной личности он добавил черты, взятые у молодых писателей, с которыми встречался в Петербурге, и из подобной духовной смеси родил тип холодного бунтаря Базарова. Человек нового времени, Базаров не признает ни религиозных, ни моральных или установленных законом ценностей и склоняется только перед научными доводами. Однако в отличие от Рудина, который не пошел дальше споров по поводу какой-либо теории, он претворяет эту теорию в жизнь. Он презирает комфорт, он циничен, он считает себя недоступным для душевных переживаний. Но именно здесь судьба расставила для него сети. Отрицая реальность любви, презирая нежность, он не может противостоять влечению к женщине. И в конце этой борьбы должен признать, что идеи бессильны перед зовом сердца, зовом крови. Он глупо погибает от заражения крови; родители оплакивают его, не сумев понять.

Чтобы определить философию этого трагического отрицателя, Тургенев ввел слово «нигилизм». «Нигилист – это человек, который не склоняется ни перед какими авторитетами, который не принимает ни одного принципа на веру, каким бы уважением ни был окружен этот принцип…» «Да, – ответил дядя. – Прежде были гегелисты, а теперь нигилисты. Посмотрим, как вы будете существовать в пустоте, в безвоздушном пространстве; а теперь позвони-ка, пожалуйста, мне пора пить мой какао».

Нигилист Базаров намерен приложить к политике строгие научные методы. Он заявляет, что устал от реформаторских дискуссий отцов. Он пытается упрекать старших в том, что они теряют время на слова, проповедует искусство ради искусства, парламентаризм, дружеское согласие вместо того, чтобы думать о хлебе насущном. Он представляет себя реалистом рядом с вялым поколением мечтателей. Что касается отцов, то рядом с этими одержимыми деятелями они робко возражают против того, что их называют бесполезными и надоедливыми демагогами. «Наша песенка спета», – вздыхают они. Тем не менее сознают, что и они когда-то увлеченно боролись за идеалы справедливости. Они не отрицают своего былого преклонения перед искусством, перед поэзией. Они пытаются несмело передать свои вкусы вновь пришедшим. Однако те отрицают любую литературу, если она недейственна, неангажированна, небоеспособна. Только прямая политика имеет для них цену. Они даже не отрицают идеи использования насилия ради осуществления своих намерений.

Изобретая Базарова, Тургенев осуществил сложную задачу, создав типичного представителя эпохи и наделив его человеческими очертаниями. Благодаря таланту автора этот доктринер получился существом из плоти и крови. В сознании читателя, закрывшего книгу, надолго оставался образ, наваждение, нечто тяжелое и незабываемое: спутник на всю жизнь. Другие персонажи были написаны так же страстно. «Отцами и детьми» Тургенев значительно превзошел все свои предыдущие удачи и достиг в анализе характеров, описаниях природы, социальной среды такого совершенства, которое поставило его во главе писателей своего времени.

Книга потрясла общественное мнение. Однако читатели и критики, захваченные сюжетом, не заметили художественного достоинства произведения, заинтересовавшись только его политическим содержанием. Между тем Тургенев с нежностью относился к своему герою-бунтарю. Он сдерживал слезы, описывая его смерть. «За исключением воззрений Базарова на художества, – я разделяю почти все его убеждения», – скажет писатель несколько лет спустя. (И.С. Тургенев. «По поводу „Отцов и детей“».) Для всех консерваторов этот герой служил осуждению заблуждений русской молодежи. Они поздравляли автора со смелостью, которая позволила ему изобличить опасности свободомыслия. Напротив, левая пресса во главе с «Современником» была беспощадна. Некто Антонович упрекал в этом журнале Тургенева в «отжившем эстетизме», карикатурном изображении прогрессивной доктрины, в презрении к делу женской эмансипации и в бесстыдном использовании некоторых статей Добролюбова для насыщения содержанием речи Базарова. Молодые увидели в авторе «Отцов и детей» приспешника жесткой реакции, человека прошлого, держащегося за свои привилегии и неспособного понять дух независимости, который не так давно родился в России. Они отворачивались от него, они поносили его на своих собраниях, они сжигали его фотографии. «Я замечал холодность, доходившую до негодования, во многих мне близких и симпатических людях; я получал поздравления, чуть не лобызания, от людей противного мне лагеря, от врагов. Меня это конфузило… огорчало; но совесть не упрекала меня: я хорошо знал, что я честно, и не только без предубежденья, но даже с сочувствием отнесся к выведенному мною типу». (И.С. Тургенев. «По поводу „Отцов и детей“».)

Русским студентам в Гейдельберге, возмущенным «Отцами и детьми», которых они рассматривали как резкую критику молодого поколения, Тургенев ответил не прямо, а через письмо к поэту Случевскому, который был среди них. Его задачей, говорил он, было заставить полюбить Базарова «со всей его грубостью, бессердечностью, безжалостной сухостью и резкостью…» «Мне мечталась фигура сумрачная, дикая, большая, до половины выросшая из почвы, сильная, злобная, честная – и все-таки обреченная на погибель – потому, что она все-таки стоит еще в преддверии будущего <<…>> а мои молодые современники говорят мне, качая головами: „ты, братец, опростоволосился и даже нас обидел. <<…>> Мне остается сделать, как в цыганской песне: „снять шапку да пониже поклониться““». И там же: «Вся моя повесть направлена против дворянства как передового класса. Вглядитесь в лица Н<<икола>>я П<<етрович>>а, П<<авл>>а П<<етрович>>а, Аркадия. Слабость и вялость или ограниченность. Эстетическое чувство заставило меня взять именно хороших представителей дворянства, чтобы тем вернее доказать мою тему: если сливки плохи, что же молоко?» (Письмо от 14 (26) апреля 1862 года.) Однако напрасно он – то унижаясь, а то возмущаясь, то в личных разговорах, а то в письмах – оправдывался перед друзьями. Для большей части его читателей левого направления он предал свои идеи. Если Достоевский, Анненков, Боткин, Тютчев рассыпали похвалы, то Фет, Аксаков, даже Герцен упрекали его в том, что написал памфлет, слишком откровенно направленный против новой команды «Современника». Его хулители легко забыли его позицию в защиту преследуемых революционеров. В начале года, находясь в Париже, он принял Бакунина, бежавшего из Сибири, обеспечил его годовым содержанием в тысячу пятьсот франков и поставил подпись в его защиту. По возвращении в Санкт-Петербург испросил и добился разрешения посетить братьев Бакуниных, заключенных в Петропавловской крепости. Эти неоднозначные демарши, помноженные на его дружбу с Герценом, вызывали подозрительное отношение властей. Однако их было недостаточно для того, чтобы обелить его в глазах прогрессистов. Имя Базарова висело на его груди как табличка бесчестия. Что бы он ни делал, что бы ни говорил, – отныне он был виновен в преступлении против молодого поколения.