Текст книги "Мемуары. Избранные главы. Книга 2"

Автор книги: Анри де Сен-Симон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

Обстоятельство это было самое трогательное, оно не имело отношения к делу, а уж каверза была прегнуснейшая, и направлена она была как против короля, чьим состоянием они бесстыдно воспользовались, так и против кардинала де Ноайля, которого они намеревались либо обуздать, либо совершенно очернить. Этот гнусный поступок восстановил против них все общество, возмущение усугубилось еще и тем, что близость кончины короля возвратила всем свободу, которая долго сковывалась страхом перед ним. Когда же стали известны подробности и про обращение короля к обоим кардиналам насчет того, что он возлагает на них ответственность за все, что им сделано в связи с папской буллой, и про то, как затем поступили с кардиналом де Ноайлем, всеобщее негодование прорвало все плотины и стало безудержным; в то же время никто не осудил кардинала де Ноайля, чей немногословный ответ канцлеру являл собой верх веры, скорби и мудрости.

В тот же понедельник 26 августа после ухода обоих кардиналов король отобедал в постели в присутствии придворных, имевших право входа. Когда убрали со стола, он попросил их приблизиться и сказал слова, запомнившиеся всем: «Господа, прошу простить меня за то, что подавал вам дурной пример. Хочу поблагодарить вас за службу, за верность и преданность, какие вы мне всегда выказывали. Я очень огорчен, что не сделал для вас все то, что хотел бы сделать. Причиной тому скверные времена. Прошу вас служить моему правнуку столь же ревностно и верно, как вы служили мне. На жизненном пути этого ребенка может встать множество препятствий. Так будьте же примером остальным моим подданным. Исполняйте приказания моего племянника. Он будет управлять королевством, и надеюсь, будет это делать хорошо; надеюсь также, что вы будете способствовать единению, а если кто сойдет с этого пути, вы поможете ему вернуться. Я вижу, что я расчувствовался и вы тоже; прошу вас простить меня за это. Прощайте, господа, надеюсь, иногда вы будете вспоминать меня».

Немного спустя, после того как все вышли, король пригласил маршала де Вильруа и сказал ему следующие слова, которые он запомнил и впоследствии пересказывал: «Господин маршал, перед смертью я даю вам новый знак своей дружбы и доверия. Назначаю вас на самую важную должность, какую могу дать, – воспитателем дофина. Из моего завещания вы узнаете, как вам надлежит обращаться с герцогом Мэнским. Не сомневаюсь, что и после моей смерти вы будете служить мне столь же верно, как служили при жизни. Надеюсь, что мой племянник будет относиться к вам с тем уважением и доверием, какое он обязан выказывать человеку, которого я всегда любил. Прощайте, господин маршал, и надеюсь, вы будете вспоминать меня».

После некоторой передышки король велел позвать его высочество герцога и принца де Конти, которые находились в кабинетах, и, не дав даже приблизиться, обратился к ним с советом сохранять желанное единство среди принцев крови и не следовать семейным примерам в возбуждении смут и гражданских войн; более он им ничего не сказал. Затем, услыхав из кабинета женские голоса, понял, кто там, и тотчас велел войти. То были герцогиня Беррийская, Мадам, герцогиня Орлеанская и принцессы крови; они рыдали, и король сказал им, что не стоит так плакать. В немногих словах он выказал им свое расположение, особо выделил Мадам, а под конец призвал герцогиню Орлеанскую и ее высочество герцогиню помириться. Все это заняло очень немного времени, после чего он отпустил их. Они уходили через кабинеты в слезах и с такими воплями, что снаружи, поскольку окна были открыты, решили, что король умер; слух распространился по Парижу и дошел до провинций.

Чуть позже король попросил герцогиню де Вантандур привести к нему дофина. Он велел мальчику приблизиться и в присутствии г-жи де Ментенон, очень немногих ближайших приближенных и слуг сказал ему следующие слова, запечатлевшиеся в памяти присутствующих: «Дитя мое, вы станете великим королем. Не подражайте мне ни в моей склонности к строительству дворцов, ни в склонности к войне, напротив, старайтесь жить в мире с соседями. Воздавайте должное Богу, сознавайте свои обязанности по отношению к нему, заставляйте своих подданных чтить его. Всегда следуйте добрым советам, постарайтесь облегчить тяготы народа, чего я не смог сделать и потому чувствую себя несчастным. Не забывайте о признательности, какой вы обязаны г-же де Вантандур. Сударыня, – обратился он к ней, – дайте я его поцелую, – и, поцеловав, продолжал:– Дорогое мое дитя, благословляю вас от всего сердца». Когда маленького принца взяли с кровати, король снова попросил поднести его, поцеловал и, воздев руки и глаза к небу, еще раз благословил. То было крайне трогательное зрелище; герцогиня де Вантандур поспешила увести дофина в его покои.

После небольшой передышки король велел позвать герцога Мэнского и графа Тулузского, попросил тех немногих, кто был в спальне, выйти и закрыть двери; этот разговор втроем продолжался довольно долго. Когда он был закончен и все вернулись в спальню, король послал за герцогом Орлеанским, который находился у себя. Говорил он с ним недолго, а когда тот выходил, попросил вернуться и сказал что-то еще, но это заняло совсем мало времени. Тогда же он распорядился, после его смерти перевезти будущего короля в Венсен, где очень хороший воздух, на то время, пока не будут завершены все траурные церемонии и дворец после них не будет очищен, и лишь после этого дофин может вернуться в Версаль, назначенный ему резиденцией. По-видимому, король прежде поговорил об этом с герцогом Мэнским и маршалом де Вильруа, потому что после ухода герцога Орлеанского распорядился обставить Венсенский замок и привести его в порядок, чтобы там незамедлительно смог поселиться его наследник. Герцогиня Мэнская, которая до сей поры не побеспокоилась выехать из Со, где приятно проводила время в обществе, наконец-то прибыла в Версаль и попросила у короля дозволения на миг повидаться с ним, как только он покончит с распоряжениями. Она уже находилась в приемной, вошла и через минуту вышла.

Во вторник 27 августа в королевскую спальню вошли только о. Телье и г-жа де Ментенон, а во время мессы – кардинал де Роган и два очередных священника. Около двух король послал за канцлером и в присутствии г-жи де Ментенон приказал ему открыть два ларца, полные бумаг, одни из которых велел сжечь, а относительно других дал распоряжения, как с ними поступить. Около шести часов вечера он вновь потребовал к себе канцлера. Г-жа де Ментенон в течение всего дня не выходила из спальни, а входили туда лишь лакеи да временами слуги, в которых была необходимость. К вечеру король велел позвать о. Телье и почти сразу после беседы с ним послал за Поншартреном, которому отдал распоряжение перенести его сердце сразу же после смерти в церковь иезуитской конгрегации в Париже, поместив оное рядом с сердцем короля, его отца, и точно таким же образом. Чуть погодя он вспомнил, что Кавуа, обер-гофмаршал, никогда не распределял комнаты придворным в Венсене, потому что вот уже пятьдесят лет двор ни разу не находился там; он указал шкатулку, в которой лежал план Венсен-ского замка, велел взять ее и отнести Кавуа. Немного спустя после этих распоряжений король сказал г-же де Ментенон, что он слышал, будто трудно примириться со своей смертью, а вот он в сей роковой для человека час видит, что это, оказывается, не так уж и страшно. Она ему ответила, что умирать страшно, когда либо чувствуешь в душе привязанность или ненависть к людям, либо чего-то не сделал. Король заметил: «Никому из людей я уже ничего не должен, а относительно же того, что я должен сделать для государства, надеюсь на милосердие Господне». Ночь была очень неспокойная. Слуги видели, как король то и дело складывал руки, и слышали, что он читает молитвы, которые обыкновенно читал, когда был здоров, и, произнося «Confiteor»,[39]39
  «Верую» (лат.).


[Закрыть] ударяет себя в грудь.

В среду 28 августа король дружески разговаривал с г-жой де Ментенон, но ей его слова не слишком понравились, и она ничего на них не ответила. Он сказал ей, что, оставляя ее, утешается тем, что ввиду ее возраста они скоро встретятся. Около семи утра он призвал о. Телье, и, когда тот толковал ему о Боге, король увидел в каминном зеркале, что в ногах у него на постели сидят двое слуг и плачут. Он обратился к ним: «Почему вы плачете? Неужели вы считали, что я бессмертен? Я-то так никогда не думал, и вы, зная, в каком я возрасте, должны были бы приготовиться к тому, что меня не станет».

Некий неотесанный мужлан-провансалец по пути из Марселя в Париж услыхал, что король при смерти, и в это утро явился в Версаль со снадобьем, которое, по его словам, вылечивает гангрену. Королю было до того плохо, а врачи совершенно не знали, как ему помочь, и потому без сопротивления в присутствии г-жи де Ментенон и герцога Мэнского согласились испробовать снадобье; Фагон пытался что-то сказать, но этот мужлан, именовавшийся Лебреном, грубо отбрил его, отчего Фагон, привычный обрывать других врачей, встречая в ответ лишь почтение, граничащее с трепетом, даже обомлел. И вот около одиннадцати часов утра королю дали десять капель этого эликсира в вине из Аликанте. Какое-то время он чувствовал себя гораздо лучше, но потом пульс замедлился и стал весьма слабым; около четырех ему вторично дали это снадобье, сказав, что оно должно вернуть его к жизни. На что, принимая бокал с лекарством, он ответил: «К жизни или к смерти, как будет угодно Господу». Г-жа де Ментенон вышла от короля с опущенной вуалью в сопровождении маршала де Вильруа, который шел впереди нее, и, не заходя к себе, спустилась по большой лестнице, после чего подняла вуаль. Не проронив ни слезинки, она поцеловала маршала, сказав: «Прощайте, господин маршал», села в королевскую карету, которой всегда пользовалась, где ее ждала одна г-жа де Келюс, и поехала в Сен-Сир, а следом покатила ее собственная карета, в которой сидели ее служанки. Вечером у себя герцог Мэнский открыто потешался над столкновением Фагона с Лебреном; все только и говорили о его поведении, обсуждали также поведение г-жи де Ментенон и о. Телье в эти последние дни короля. Эликсир Лебрена продолжали давать королю, и он сам наблюдал, как король принимает его. Когда же короля спросили, не хочет ли он бульона, он ответил, что с ним уже пора говорить не так, как с другими людьми, и нужен ему не бульон, а духовник, и велел позвать о. Телье. А однажды, очнувшись после беспамятства, он попросил о. Телье дать ему полное отпущение грехов, и тот спросил, очень ли ему больно. «Нет, – ответил король, – и это-то меня огорчает. Мне хотелось бы, чтобы боль была сильней и искупила мои грехи».

В четверг 29 августа после тяжелой ночи и тяжелого предыдущего дня лица, охранявшие вход в спальню, ушли, сочтя, что в них теперь уже нету нужды, и это дало возможность более свободного доступа высшим офицерам, которых до сих пор туда не допускали. Уже накануне мессу не служили и полагали, что больше не придется ее служить. Герцог де Шаро, капитан гвардии, проскользнувший в спальню, через одного из слуг спросил у короля, не хотел бы он послушать мессу. Король ответил, что хотел бы; тотчас послали за необходимыми для этого людьми и утварью, и все последующие дни уже служили мессу. Этим утром у короля вроде бы прибавилось сил и появился проблеск улучшения. Он даже съел, чуть ли не с аппетитом, два бисквита, смоченных в аликанте. В тот же день около двух часов пополудни я зашел к герцогу Орлеанскому, в покоях которого всю неделю в любое время теснилась такая толпа, что яблоку негде было упасть. Но сейчас я не нашел ни одного человека. Увидя меня, герцог рассмеялся и сказал, что я первый, кто сегодня пришел к нему; в его покоях до самого вечера было пусто. Таков свет.

Я воспользовался этим безлюдьем, чтобы о многом поговорить с ним. Тогда-то я и узнал, что он уже не за созыв Генеральных штатов и что после нашего недавнего разговора о составе советов он больше об этом не думал, равно как и о многих других вещах, каковым его поведением я позволил себе открыто выразить недовольство. Я узнал, что он не изменил решения удалить Демаре и Поншартрена, однако снисходительность его высказываний о канцлере вынудила меня проявить упорство и заставить герцога объясниться. В конце концов он с крайним смущением признался, что герцогиня Орлеанская, которую тайком ото всех и даже от него посетил маршал де Виль-руа, крайне настаивала, чтобы он встретился с маршалом и переговорил с ним о весьма важных вещах, которые тот хотел сохранить в строжайшей тайне; герцогиня предупредила, что ежели он откажется от встречи, то поставит себя в затруднительное и даже опасное положение, и извинялась, что не может раскрыть ему предмет переговоров, поскольку дала маршалу слово хранить его в секрете, без чего тот не открылся бы ей; он сперва противился этому свиданию, но потом согласился, и вот дней пять назад маршал тайно пришел к нему и в обмен на сведения, которые собирался раскрыть, и на будущее содействие попросил дать обещание сохранить за Вуазеном его должности канцлера и хранителя печати, а за это маршал получит слово канцлера уйти в отставку с поста государственного секретаря, как только ему будут полностью возвращены заплаченные за этот пост деньги, и гарантирует, что оно будет выполнено; после сильных препирательств и данного герцогом обещания относительно канцлера маршал сообщил ему, что герцог Мэнский назначен руководителем воспитания нового короля, а сам он – воспитателем со всеми полномочиями, затем рассказал о приписке к завещанию и о ее содержании и заверил, что не намерен воспользоваться ею в полном объеме; это опять вызвало жаркий спор, в котором так и не пришли к соглашению касательно маршала, а договорились лишь в отношении канцлера, каковой в кабинете короля поблагодарил герцога Орлеанского, подтвердил свое обещание уйти в отставку с поста государственного секретаря на вышеуказанных условиях и в знак признательности тут же показал ему самое приписку к завещанию. Признаюсь, я был вне себя от столь бесхарактерного и ошибочного начала дел, чего не стал скрывать от герцога Орлеанского, пребывавшего в крайнем смущении. Я спросил, куда подевался его здравый смысл; ведь он же сам не делал различия между герцогом Мэнским и герцогиней Орлеанской и сам неоднократно советовал мне опасаться и не откровенничать с нею, повторяя, что тут надо держать ухо востро, как среди разбойников; неужели он не догадался, что герцог Мэнский и герцогиня Орлеанская сговорились запугать его с помощью маршала де Вильруа и решить, как им действовать, в зависимости от того, как он воспримет предложение и тайное сообщение о мерах, которые поистине направлены на то, чтобы погубить его; при этом они, ничем не рискуя, пытались такой малой ценой спасти своего пособника, предназначенного к отставке, злокозненный инструмент, посредством которого они причинили столько зла герцогу Орлеанскому, и сохранить его на столь важном при регентском правлении посту, твердо намереваясь оставить регенту только видимость власти. Мы с герцогом долго спорили на эту тему, но слово уже было дано. Герцог не нашел в себе сил противиться и, при всем своем уме, дал себя провести, решив, что совершает выгодную сделку, согласившись на отставку и пообещав заплатить за нее, меж тем как в выгоде остался канцлер, обеспечив себе полную компенсацию за должность, которую, как он чувствовал, ему ни за что не удастся сохранить и отказ от которой позволял остаться на куда более важной; а ведь достаточно было бы простого указа, чтобы принудить его отдать государственную печать, выслать куда заблагорассудится и тем самым лишить должности, которая, как известно, уже ничего ему не стоила, потому что король вернул ему все, что он за нее заплатил; у канцлера же, понимавшего, чего он заслужил от герцога Орлеанского, и стяжавшего вполне справедливые презрение и ненависть двора и армии, после смерти короля не оставалось ни защитника, ни покровителя, если королевское завещание с общего молчаливого согласия не станет исполняться, в чем он не сомневался. Но что сделано, то сделано, и я лишь заклинал герцога Орлеанского научиться на этом горестном уроке держаться отныне настороже по отношению к врагам всех мастей, избегать подвохов, слабости, сговорчивости, а главное, понять, каким бесчестьем и угрозой чревато для него добавление к завещанию, если он допустит хоть в малой степени исполнение его. Он так и не смог мне сказать, о чем они договорились с маршалом де Вильруа. Он только подтвердил, что вопрос о герцоге Мэнском не поднимался и, следственно, тот рассчитывал стать полным и ни от кого не зависимым хозяином и королевского дворца, и гвардии, а при таком положении вещей вся болтовня маршала де Вильруа не имела никакого значения, разве что для него самого, и герцог Мэнский превращался во всесильного майордома, а герцог Орлеанский-в бессильную и нелепую видимость регента, который в любой момент мог стать жертвой кинжала майордома. Но герцог Орлеанский, при всем его уме, не разглядел этой опасности. Я ушел от него в большой задумчивости и очень огорченный столь грубой ошибкой. Он весьма резко поговорил с герцогиней Орлеанской, так что все они перепугались, как бы он, надавав столько обещаний, не отказался их исполнить. Она вызвала к себе маршала де Вильруа, и тот мигом присмирел, думая лишь о том, как бы удержать достигнутое, и дав понять, что сам он не намерен протестовать против чего бы то ни было, могущего вызвать опасения герцога Орлеанского, однако королю оставалось уже так мало жить, что он легко сумел избежать объяснения; судя же по тому, что произошло в королевском кабинете между канцлером и герцогом Орлеанским, последнего облапошили, если мне будет дозволено использовать столь грубое слово.

Поздний вечер не подтвердил радостных надежд, которые, казалось бы, обещал день, когда король сказал кюре дворцовой церкви, воспользовавшемуся возможностью войти в спальню, что речь идет не о его жизни, о сохранении коей, по словам кюре, все молятся, а о спасении его души и надо молиться об этом. В тот же день, отдавая распоряжения, он оговорился, назвав дофина молодым королем. Заметив смущение присутствующих, король промолвил: «Ну что вы, меня это нисколько не огорчило». Около восьми он принял эликсир провансальца. Кажется, соображал он плохо и сам сказал, что чувствует себя скверно. Около одиннадцати врачи осмотрели его ногу. Гангрена распространилась на всю ступню и голень, бедро тоже распухло. Во время осмотра король потерял сознание. Он с огорчением заметил отсутствие г-жи де Ментенон, которая уже не собиралась возвращаться сюда. В течение дня он несколько раз спрашивал ее, так что пришлось сообщить ему об ее отъезде. Он послал за нею в Сен-Сир, и вечером она приехала.

Пятница 30 августа была такой же тяжелой, как ночь; король испытывал сильную сонливость, а подчас впадал в забытье. Время от времени он съедал ложечку желе и выпивал воды, поскольку уже не мог пить вина. В спальне находились только самые необходимые слуги, врачи, г-жа де Ментенон, да несколько раз заходил о. Телье, за которым посылали Блуэн и Марешаль. Он очень ненадолго задерживался в кабинетах, точно так же, как герцог Мэнский. Король охотно обращался к благочестивым мыслям, когда г-жа де Ментенон или о. Телье видели, что голова у него проясняется, но такое случалось редко и ненадолго. Около пяти часов вечера г-жа де Ментенон ушла к себе и раздала всю мебель из своих покоев прислуге, после чего уехала в Сен-Сир и больше оттуда не выезжала.

В субботу 31 августа и ночь, и день прошли ужасно: король приходил в себя лишь изредка и ненадолго. Гангрена распространилась на колено и на все бедро. Ему дали снадобье покойного аббата Эньяна,[40]40
  Францисканец Франсуа Эньян (ум. в 1709), пользовавшийся покровительством Великого Конде, привез из Леванта рецепты всевозможных лекарств, основал в Лувре лабораторию и с помощью собрата-францисканца о. Руссо стал изготовлять лечебные снадобья. Придворные острословы прозвали монахов луврскими капуцинами.


[Закрыть] прекрасное лекарство от оспы, которое прислала и предложила попробовать герцогиня Мэнская. Врачи соглашались на все, поскольку утратили всякую надежду. Около одиннадцати вечера король был так плох, что над ним стали читать отходную. От этого он очнулся. Он так громко повторял слова молитв, что перекрывал голоса многочисленных священнослужителей и всех, кто был в спальне. Кончив молиться, он узнал кардинала де Рогана и молвил ему: «Вот последняя благодать, даруемая церковью». Кардинал был последним, к кому он обратился. Несколько раз он повторил: «Nunc et in hora mortis»,[41]41
  «Ныне и в смертный час» – заключительные слова молитвы «Аве Мария».


[Закрыть] после чего произнес: «Господи, поспеши мне на помощь, спаси меня». То были его последние слова. Всю ночь он не приходил в сознание и скончался после длительной агонии в четверть девятого утра 1 сентября 1715 года, за три дня до своего семидесятишестилетия и на семьдесят втором году царствования.

Он сочетался браком в двадцатидвухлетнем возрасте в 1660 году, заключив знаменитый Пиренейский мир. Ему было двадцать три, когда смерть избавила Францию от кардинала Мазари-ни, и двадцать семь, когда в 1666 году он потерял королеву-мать. Овдовел он в сорок четыре, в 1683 году, в шестьдесят три, в 1701-м, потерял Месье и пережил всех сыновей и внуков, кроме своего наследника, короля Испании, и детей этого монарха.[42]42
  Луи-Филиппа, принца Астурийского (1707–1725), Марии-Анны, инфанты Испанской (1718–1761), и дона Филиппа, инфанта Испанского (1720–1765).


[Закрыть] Европа доселе не знала столь долгого царствования, а Франция – короля столь преклонного возраста.

При вскрытии, которое произвел его первый лейб-хирург Марешаль в присутствии всех положенных лиц и с соблюдением всех положенных формальностей, выяснилось, что внутренние органы короля не разрушены, настолько здоровы и совершенно устроены, что он явно мог бы прожить больше ста лет, если бы не те ошибки, о коих уже говорилось и из-за коих у него в крови началась гангрена. Обнаружилось также, что объем его желудка и кишок чуть ли не вдвое больше, чем у людей его комплекции, по каковой причине он был столь великим и беспримерным чревоугодником.

То был государь, которому нельзя отказать во многих достоинствах и даже величии, но следует признать, что преобладали в нем мелочные и дурные страсти, среди коих невозможно различить, какие присущи ему от природы, а какие благоприобретены, и чрезвычайно редки писатели, которые были бы в равной мере хорошо осведомлены о тех и других его свойствах, а еще труднее сейчас найти людей, которые сами знали его и притом способны были настолько смирить себя, чтобы писать о том, что было в нем дурного и хорошего, без ненависти или подобострастия, а одну только чистую правду. Что касается знания короля, на эти воспоминания можно положиться, касательно же второго, то есть нелицеприятности, я попытаюсь достичь ее, самым искренним образом отринув всякую пристрастность.

Здесь нет резона говорить о первых годах его царствования. Король чуть ли не с рождения был обезволен коварством матери, которая сама хотела править, а еще более – своекорыстными интересами злокозненного министра,[43]43
  Кардинала Мазарини.


[Закрыть] тысячекратно рисковавшего благом государства ради собственной власти; до конца жизни своего первого министра король повиновался ему, и посему эти годы должно вычеркнуть из царствования этого монарха. Однако и под таким ярмом он проявлял свою натуру. Он испытал любовь, понял, что праздность– враг славы, простер слабые еще руки и к той, и к другой; оказался достаточно сообразительным, чтобы понять, что смерть Мазарини дала ему свободу, раз уж он не нашел в себе достаточно силы, чтобы освободиться раньше. То был один из самых прекрасных периодов его жизни, и плодом его стало правило, которое впоследствии ничто не могло поколебать: ненавидеть своих первых министров, а также духовных лиц, членов своего совета. Тогда же он принял и другое правило, но не смог держаться его с той же неколебимостью, поскольку не замечал, что, в сущности, непрестанно забывает о нем, а правило это было: править самому; и это более всего он ставил себе в заслугу, за это более всего его прославляли и льстили, хотя это меньше всего ему удавалось.

Будучи одарен от природы даже менее чем посредственным умом, но способным развиваться, шлифоваться, утончаться, без стеснения перенимать чужие мысли, не впадая в подражание, он извлекал величайшую пользу из того, что всю жизнь прожил среди знаменитых людей, бывших куда умнее, чем он, людей самых разнообразных, мужчин и женщин разного возраста, разного происхождения и положения. Его вступление в жизнь, если можно так говорить о двадцатитрехлетнем короле, было счастливым, так как то время изобиловало замечательными умами. Его министры и посланники были тогда самыми искусными в Европе, генералы – великими полководцами, их помощники, ставшие, пройдя их школу, выдающимися военачальниками, – превосходными; имена тех и других единодушно чтут потомки. Волнения, которые после смерти Людовика XIII изнутри и извне неистово потрясали государство, вызвали к жизни плеяду талантливых, прославленных людей и таких царедворцев, которые и составили двор.

Апартаменты графини де Суассон, которая как обер-гофмейстерина двора королевы жила в Париже, во дворце Тюильри,[44]44
  Дворец в Париже, старинная резиденция французских королей. Строился начиная с 1564 г. по проекту архитектора Филибера Делорма (1515–1570).


[Закрыть] где пребывал двор, и блистала там благодаря остаткам великолепия после покойного кардинала Мазарини, ее дяди, а еще более благодаря собственному уму и хитрости, стали центром самого изысканного общества. Именно там собирались самые замечательные мужчины и женщины, превратившие ее апартаменты в средоточие придворной галантности, интриг и честолюбивых происков, в которых имели большое значение родственные связи, кои в те поры столь же учитывались, ценились и почитались, сколь ныне пребывают в забвении. В этот могучий, блистательный вихрь и ринулся поначалу король, там он приобрел те галантные, учтивые манеры, которые сумел сохранить на всю жизнь, всегда великолепно сочетая их с благопристойностью и величием. Он, можно сказать, был рожден, чтобы стать олицетворением величия, и среди остальных людей все в нем – рост, осанка, изящество, красота лица, сменившаяся с годами важностью выражения, вплоть до звучания голоса, тонкости, прирожденной приятности и величавости облика-до последнего дня выделяло его среди них, как выделяется матка среди пчел, и, даже не будь он королем, он все равно проявил бы тот же дар к празднествам, наслаждениям, покорению женских сердец и самым безрассудным любовным приключениям. Он был счастлив, если бы все его любовницы были подобны м-ль де Лавальер, которая, полюбив его прежде, чем он стал ее домогаться, стыдилась своего положения любовницы, а еще более стыдилась того, что плоды их любви узаконены и возвышены вопреки ее желанию; скромная, бескорыстная, кроткая, бесконечно добрая, она непрестанно боролась с собой, жестоко терзаемая любовью и ревностью, которые были для нее одновременно пыткой и источником жизни, но в конце концов победила, сумела в страданиях сделать выбор, порвала эту связь, чтобы предаться суровейшему покаянию в монастыре. Надо признать, король гораздо более достоин сожаления, чем порицания, за то, что был так привержен радостям любви, но заслуживает похвалы за то, что временами умел порывать с ними ради славы.

Интриги и приключения, в которые он, несмотря на свой королевский сан, был вовлечен вихрем, кружившим вокруг графини де Суассон, произвели на него впечатление, ставшее пагубным, так как оно оказалось сильней его. Он стал испытывать подозрение, а вскоре и ненависть к любым проявлениям ума, благородства чувств, независимости, самоуважения, высокой души, образованности. С годами он все больше укреплялся в этой своей неприязни. Он распространял ее даже на своих генералов и министров, и тут, как будет видно из дальнейшего, смиряла ее только потребность в них. Он хотел править сам, и здесь его подозрительность неизменно граничила со слабостью. Он действительно правил, но в малом, в большом же не мог этого достичь, но, даже когда он правил в малом, его зачастую направляли другие. Взяв впервые бразды правления, он выказал и крайнюю суровость, и крайнюю доверчивость.

Несчастный Фуке пал жертвой первой, Кольбер стал министром, воспользовавшись второй: он целиком захватил управление финансами, сумев заставить короля поверить, будто все проходит через него, поскольку давал ему на подпись множество бумаг, прежде подписывавшихся суперинтендантом финансов, чью должность Кольбер упразднил, поскольку сам не мог претендовать на нее.

Право на почетное первенство, уступленное Испанией, и полное удовлетворение,[45]45
  Король Испании Карл II дезавуировал барона Ватвиля, оскорбившего 10 октября 1661 г. Годфруа д'Эстрада (1607–1686), чрезвычайного посла в Англии, а также продал Франции за 50 миллионов Дюнкерк (24 марта 1662), что необычайно подняло престиж д'Эстрада в глазах его соотечественников, поскольку с 1658 г. Дюнкерк принадлежал Франции и был передан Англии на основании договора, заключенного между Кромвелем и Мазарини.


[Закрыть] которое та дала Франции за оскорбление, нанесенное в споре по этому поводу испанским послом в Лондоне бароном де Ватвилем послу Франции графу, а впоследствии маршалу д'Эстраду, и блистательное удовлетворение,[46]46
  Шарль III герцог де Креки (1623–1687) вынудил папу принести извинения за оскорбление, нанесенное герцогине де Креки солдатами корсиканской гвардии.


[Закрыть] полученное за оскорбление, которое нанесли французскому послу герцогу де Креки губернатор Рима, родственники папы и корсиканцы из его гвардии, стали первыми результатами самостоятельного правления короля.

Вскоре смерть короля Испании[47]47
  Филипп IV умер 17 сентября 1665 г.


[Закрыть] дала юному государю, жаждущему славы, повод к войне, от которой его не смогло удержать отречение от прав на испанский престол,[48]48
  В соответствии с договором, подписанным 7 ноября 1659 г., Мария-Терезия и Людовик XIV отказывались от прав на испанский престол. В договоре отмечалось, что отказ от испанской короны вступает в силу после получения Людовиком XIV приданого в пятьсот тысяч экю. Поскольку приданое так никогда и не было выплачено, а кортесы не утвердили пункт об отречении, Людовик XIV получил формальный повод начать Деволюционную войну за Испанские Нидерланды (1667–1668).


[Закрыть] столь тщательно сформулированное в совсем еще недавнем брачном контракте королевы. Он двинулся во Фландрию и одержал мгновенные победы, было объявлено о переходе через Рейн,[49]49
  12 июня 1672 г.


[Закрыть] тройственный союз Англии, Швеции и Голландии лишь раззадорил короля. Среди зимы он захватил всю Франш-Конте, что позволило ему ценой ее возвращения сохранить по Аахенскому миру[50]50
  По Аахенскому мирному договору, заключенному 2 мая 1668 г., Франция сохраняла за собой 11 городов, возвратив Испании Франш-Конте.


[Закрыть] завоевания Франции во Фландрии.

Государство процветало и богатело. Кольбер поднял финансы, морской флот, торговлю, мануфактуры и даже литературу на высочайший уровень, и в сей век, сравнимый с веком Августа,[51]51
  Сравнение царствования Людовика XIV с правлением римского императора Августа (27–14 гг. до н. э.), отмеченным расцветом наук и искусств, стало общим местом во французской официозной поэзии. Впервые оно прозвучало в поэме Шарля Перро «Век Людовика Великого», прочитанной автором на заседании Академии 27 января 1687 г. Метафора Перро вызвала возмущение Буало, Расина и др., усмотревших в этом панегирике утверждение преимуществ «новых» поэтов над «древними».


[Закрыть] во всех областях в изобилии явились великие люди, в том числе и такие, которые хороши только для увеселений. Летелье и сын его Лувуа, стоявшие во главе военного ведомства, опасаясь успехов и влияния Кольбера, легко внушили королю мысль о новой войне, протекавшей столь успешно, что Европа исполнилась ужасом, от которого она не смогла избавиться, и, хоть думали, что он давно прошел, тягостные и бедственные последствия его Франция ощущала еще очень долго.

Такова была истинная причина пресловутой войны с Голландией,[52]52
  Заключив 27 апреля 1662 г. альянс с Соединенными провинциями сроком на двадцать пять лет, Франция оказывала Голландии военную помощь в ходе англо-голландской войны 1667 г. Однако, заключив между собою мир 31 июля, Англия и Голландия, обеспокоенные военными успехами Франции на континенте, создали новую антифранцузскую коалицию, к которой в январе 1668 г. присоединилась Швеция. Людовик XIV начал военные операции по захвату Соединенных провинций, в то время как государственный секретарь по иностранным делам Лионн, а после его смерти (1671) Арно де Помпонн по дипломатическим каналам делали все от них зависящее, чтобы развалить этот тройственный союз. 12 июня 1672 г. французская армия форсировала Рейн и через неделю вступила в Утрехт. Лишь наводнение спасло Амстердам от уничтожения.


[Закрыть] в которую король позволил себя втянуть и которая из-за его любви к г-же де Монтеспан оказалась пагубной и для государства, и для его славы. Все было завоевано, все крепости взяты, Амстердам собирался уже прислать ему ключи от ворот, как вдруг король, подстрекаемый любовным нетерпением, оставляет армию,[53]53
  Людовик XIV покинул армию 16 июля 1672 г., назначив своими заместителями Тюренна и герцога Люксембургского. Одной из причин его внезапного отъезда явилось, по-видимому, провозглашение принца Вильгельма Оранского голландским штатгальтером.


[Закрыть] мчится в Версаль и в один миг губит все, чего добились его войска. Он искупил это бесчестье, самолично вновь завоевав Франш-Конте,[54]54
  При содействии Вобана Людовик XIV захватил Франш-Конте в феврале-июле 1674 г. Нимвегенский мирный договор (1678), завершивший голландскую войну (1672–1678)., окончательно закрепил эту провинцию за Францией.


[Закрыть] и отныне эти земли стали принадлежать Франции.

В 1676 году король снова вернулся во Фландрию, взяв крепость Конде, а Месье взял Бушен. Неожиданно армии короля и принца Оранского сошлись и оказались, не имея укрепленных позиций, друг против друга у деревушки Уртебиз. Надо было решать, и притом немедленно, вступать или нет в сражение. Месье еще не подошел из-под Бушена, но и без него армия короля превосходила числом неприятельскую. Маршалы Шенберг, Юмьер, Лафейад, Лорж и другие, а также несколько главнейших генералов и важнейших придворных собрались верхом вокруг короля на своего рода военный совет. Армия требовала сражения, и все собравшиеся понимали, что его придется дать, но их стесняло присутствие короля, а паче Лувуа, который, прекрасно зная своего повелителя, уже в течение двух часов, как только смекнул, к чему клонится дело, вел свою интригу. Чтобы внушить робость собравшимся, он докладывал первым и отговаривал от сражения. Маршал д'Юмьер, его близкий друг, к тому же весьма зависевший от него, а также маршал Шенберг, подстраивавшийся под Лувуа, согласились с его мнением. Маршал де Лафейад, не связанный с Лувуа, но бывший любимцем короля и прекрасно понимавший, какого мнения надо держаться, высказал некоторые сомнения, но в заключение согласился с ними. Маршал де Лорж, несгибаемый поборник истины, ревнитель славы короля и блага государства, к которому Лувуа относился крайне скверно, поскольку он был любимым племянником погибшего в прошлом году де Тюренна, и который совсем недавно вопреки желанию министра стал маршалом Франции и капитаном личной гвардии короля, изо всех сил стоял за сражение; он привел столь неколебимые доводы, что ни сам Лувуа, ни маршалы не смогли их опровергнуть. Немногие выступившие после этого генералы и вовсе не посмели навлечь на себя неудовольствие Лувуа, но, поскольку не могли поколебать доводов де Лоржа, бормотали что-то невнятное. Выслушав всех, король вновь собрал мнения, а верней сказать, голоса присутствующих, прося не повторять обоснования, затем в нескольких словах выразил сожаление, что принужден покориться столь основательным суждениям и пожертвовать своими желаниями ради блага государства, повернул коня, и речи о сражении больше не было. На другой день – а я сам неоднократно слышал, как маршал де Лорж, подлинное воплощение правдивости, с негодованием рассказывал про этот случай, – так вот, на другой день ему случилось послать парламентера к уже начавшему ретираду противнику. В неприятельской армии его задержали не то на день, не то на два. Принц Оранский пожелал повидаться с ним и очень интересовался, что помешало королю атаковать его, имея превосходящие силы, тем паче что обе армии стояли в чистом поле в виду друг у друга и ничто их не разделяло. Выслушав в присутствии своего окружения рассказ парламентера, принц хитро усмехнулся и, дабы показать, что он был заранее оповещен, и уязвить короля, сказал, что парламентер непременно должен сообщить маршалу де Лоржу, что тот был совершенно прав, стремясь и так упорно настаивая на сражении, и что сам он никогда еще не был в таком безвыходном положении и никогда еще так не радовался, избежав битвы; если бы его атаковали, то разбили бы наголову и никаких возможностей избежать разгрома для него не было; после чего принц в нескольких словах привел доводы, почему так случилось бы. Парламентер, весьма гордый тем, что имел с принцем Оранским столь долгую и интересную беседу, пересказал ее не только маршалу де Лоржу, но и королю, который немедленно пожелал его повидать, а также маршалам, генералам и вообще всем, кто хотел его слушать, и это еще усугубило возмущение армии и вызвало большое неудовольствие Лувуа. Эта ошибка, и сам ее характер, произвела большое впечатление в войсках, а по всей Франции, во всем мире и при иностранных дворах дала повод для язвительных насмешек. После этого король больше не оставался при армии и, хотя еще был только май, уехал к своей любовнице.