Текст книги "Мемуары. Избранные главы. Книга 2"

Автор книги: Анри де Сен-Симон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Поразительней же всего были уже упоминавшиеся прогулки по парку Марли, которые г-жа де Ментенон совершала, только чтобы оказать любезность королю. Даже с королевой он держался бы стократ свободней и выказывал бы меньше галантности. То была подчеркнутая почтительность, хотя дело происходило при дворе и в присутствии всех обитателей Марли, пожелавших присутствовать при сем. Бывая в Марли, король считал, что находится в домашней обстановке. Они двигались рядом, так как г-жа де Ментенон не садилась в открытую коляску, в которой ехал король: ее несли в портшезе. Когда их сопровождали дофина, герцогиня Беррийская или дочери короля, они шли пешком сзади либо по бокам, а если ехали с дамами в экипаже, то следовали за ними на расстоянии, никогда рядом. Часто король шел рядом с портшезом. Ежеминутно, снимая шляпу, он наклонялся, чтобы что-то сказать г-же де Ментенон или ответить ей, когда она обращалась к нему, что она делала куда реже, чем король, у которого всегда было что ей сказать или на что обратить внимание. Боясь сквозняков даже в самую лучшую, тихую погоду, она всякий раз опускала на три пальца стекло боковой дверцы и немедленно закрывала его. То же происходило, когда носилки ставили на землю, чтобы она полюбовалась новым фонтаном. Иногда герцогиня Бургундская присаживалась на переднюю ручку портшеза и вступала в разговор, но переднее стекло в таких случаях никогда не опускалось. К концу прогулки г-жи де Ментенон король провожал ее до дворца, просил позволения покинуть ее и продолжал прогулку. То было зрелище, к которому невозможно привыкнуть. Такие мелочи обычно не попадают в мемуары, а между тем они дают особенно верное понятие о том, чего ищут в мемуарах, а именно о характере происходившего, что естественней всего изображается фактами и подробностями.

В круг занятий г-жи де Ментенон входило все: поведение внучатых невесток короля[156]156
  Герцогинь Бургундской и Беррийской.


[Закрыть] и его внебрачных дочерей, доведение до их сведения распоряжений в связи с их поведением, любовные приключения, набожность или соблюдение обрядов придворными дамами, всевозможные происшествия, манеры жен министров да и их самих, слежка и наушничество, весьма распространенные при дворе, увеселения, которые устраивали принцессы вместе с молодыми дамами или дамами своего возраста, а равно и все, что происходило на них, наказания, иногда легкие, а иногда заключавшиеся в удалении от двора, награды, единовременные или неоднократно повторяющиеся, отличия в виде позволения участвовать в поездке в Марли или в развлечениях у дофины. Г-жа де Ментенон забавляла всем этим короля, склонного слишком серьезно воспринимать подобные дела; они служили темой для разговора, позволяли кому-то оказать услугу или навредить либо заранее соответственно настроить короля в том или ином деле, поскольку она ловко умела вертеть им так и сяк.

Как уже рассказывалось, всем, кто обращался к ней за помощью, она отвечала, что ни во что не вмешивается; рассказывалось и о том, что все, кто сближался с нею, весьма страдали от поразительного непостоянства ее натуры: она часто без всякой на то причины меняла вкусы, склонности и прихоти. Лекарства, которые пытались изыскать от этого ее непостоянства, оказывались ядами. Единственным средством было не приближаться, но осторожно держаться в отдалении точно так же, как, попав в пути под дождь, лучше свернуть в сторону, дабы окончательно не вымокнуть. Иногда она сама вновь сближалась и раскрывалась так же неожиданно, как прежде отдалялась и замыкалась; на иное средство вернуть ее расположение нечего было и надеяться. Такие перемены в отношении людей и дел были весьма тягостны для министров, для лиц, имевших с нею какие-либо деловые отношения, а равно и для женщин, чье поведение ей взбредало в голову исправить, хотя таковых было очень немного и случалось это редко. То, что ей не далее как вчера еще нравилось, сегодня оказывалось пороком; то, что она недавно одобряла и даже поощряла, вдруг подвергалось поношению, так что никто никогда не был уверен, достоин ли он любви или ненависти. Указать в оправдание на такое ее непостоянство означало погубить себя, а непостоянство это распространялось и на близких к ней людей, и затрагивало все, вплоть до манеры одеваться и причесываться; ни один из тех, кто в разной мере был приближен к ней, не избежал в той или иной степени этой невыносимой ее превратности. Любонача-лие и властность – вот единственное, в чем она была постоянна.

Уже рассказывалось, с какой ловкостью г-жа де Ментенон воспользовалась принцессой дез Юрсен для вмешательства во все придворные и государственные дела Испании, дабы изъять их, насколько возможно, у де Торси, после того как потерпели неудачу ее попытки вынудить его приходить работать у нее, как делали остальные министры, и какие выгоды сумела извлечь из этого г-жа дез Юрсен. Церковные дела тоже очень долго были предметом ее устремлений. Несколько раз, правда, походя она делала поползновения завладеть ими в связи с янсенистами и отменой Нантского эдикта, но сумела лишь чуть прикоснуться к сей великой цели, что стало причиной предпочтения, оказанного герцогу де Ноайлю, о чем в свое время упоминалось при рассказе о той свадьбе. Теперь пришел черед подробней объяснить, как ей в конце концов удалось так войти в дела церкви и захватить верховенство в этой сфере управления.

Долго и с огорчением она наблюдала, как о. де Ла Шез самовластно управляет этим ведомством, будучи не только независим от нее, но даже почитая это вполне естественным, меж тем как она пребывает в полном неведении по части его дел. Внезапная, после долгой и безграничной благосклонности опала архиепископа Парижского д'Арле, причину которой мы уже знаем, удовлетворила мстительность г-жи де Ментенон, но не ее стремления. В результате этого духовник короля стал полностью распоряжаться раздачей бенефиций и управлять всеми делами, от которых был устранен архиепископ. Поэтому г-же де Ментенон пришелся не по вкусу брак ее племянницы с внуком герцога де Ларошфуко, который хотел устроить король, и предпочтение было отдано представителю рода де Ноайлей. Не стану утверждать, что это было сделано с дальним прицелом, чтобы облегчить ей назначение брата маршала и герцога де Ноайля архиепископом Парижским после смерти Арле в августе 1695 г., поскольку его не любили иезуиты и плохо знал король, так как тот почти не бывал в Париже, а если приезжал, то ненадолго, и его пришлось привезти в Париж без всякого участия о. де Ла Шеза. Назначить его туда без ведома духовника было невозможно, потому что пришлось преодолевать сопротивление сего прелата, который не только противился всеми мыслимыми способами, но и притворялся, будто находится под подозрением по части толкования доктрины. Поначалу он был назначен епископом Кагора, а через несколько месяцев переведен в Шалон. Ни близость к королю, ни достоинство архиепископской кафедры, поскольку занимающий ее является графом и пэром Франции, не могли вынудить его покинуть стезю, к которой он был предназначен рукоположением в епископы, хоть и не смог ее как следует узнать; потребовалось повеление папы, дабы заставить его подчиниться. В Шалоне он блистал ангельской жизнью, постоянным исполнением своих обязанностей, пастырским служением, кротким, усердным, поучительным, обильным добрыми примерами и полным неучастием во всем, что не имело отношения к его священническим делам. Значение его рода, подкрепленное столь прекрасной репутацией, позволило избежать обычных путей. В Париже он преуспел так же, как в Шалоне, не поддавшись, обольщениям этой огромной сцены; он чрезвычайно понравился королю и г-же Ментенон, и в завершение его характеристики добавим, что он не выглядел ни новичком, ни неумехой в делах, вызывал восхищение своей просвещенностью, ученостью, а также – редкое сочетание! – простотой и величием, достойными соборов галликанской церкви, на которых он председательствовал по воле духовенства и двора. Наконец в 1700 г. он стал кардиналом, хоть отказывался так же, как тогда, когда его принуждали сменить кафедру. Все эти многочисленные добродетели принесли ему в конце концов в награду от общества множество мук и терзаний, которые он ради блага церкви сносил мужественно, с великим смирением, присутствием духа, со строгостью к самому себе, с бережностью и милосердием к тем, кто сполна этим воспользовался и под конец стал почитать его и благоговеть перед ним, не сумев поколебать ни его души, ни чистоты его помыслов и веры; в последние годы жизни разум его ослаб под бременем лет, трудов и преследований. Я был очевидцем всего этого и, если Господь продлит мои дни, не премину описать это в конце своих «Мемуаров», хотя события эти выходят за пределы, которые я себе поставил.

Не станем повторяться, рассказывая о епископе Шартрском Годе и даже о Бисси, ставшем впоследствии кардиналом. Ограничимся только напоминанием, что Ла Шетарди и Бисси не были тогда близки к королю и что Годе, не имея поводов для свободного доступа к государю, мог представать перед ним крайне редко, да и то это требовало подготовки со стороны г-жи де Ментенон; он не мог часто бывать при дворе, и ему был недоступен могучий инструмент намеков, которым последовательно действуют в частых беседах, якобы не имея определенной цели. Отец же Ла Шез обладал этим инструментом и очень опасался, чтобы его не похитили и чтобы оным не воспользовался епископ Шартрский, которому это иногда удавалось, так что каждый такой случай еще усиливал бдительность королевского духовника. Архиепископ Парижский, который обладал привлекательностью новизны– он ведь был избран и назначен так недавно, а привлекательность эта была подкреплена его репутацией, принадлежностью к столь высокому роду и всем искусством г-жи де Ментенон, каковая поначалу не чаяла в нем души как в творении рук своих, – имел более чем верный инструмент в виде регулярной еженедельной аудиенции у короля, причем у него было чем заполнить время, отведенное для нее, а при желании он всегда мог получить и вторую аудиенцию. Это-то и стало причиной великой благосклонности к нему, все преимущества коей он впоследствии утратил из-за своей прямоты и внутренней мягкости, поскольку всегда был строг к себе, а не к другим; г-жа де Ментенон извлекла из этих достоинств все возможные выгоды для своих людей, дабы войти наконец в церковные дела. Приблизилась она к ним через дело епископа Камбрейского, которое близко свело ее с архиепископом Парижским и епископом Шар-тра. Таким образом, она перехватила у короля ключ к той единственной сфере дел и милостей, которой прежде могла касаться лишь вскользь, что и побудило ее в марте 1698 года предпочесть племянника архиепископа всем прочим женихам. Как уже говорилось, она вынудила короля присоединиться к Риму в споре с епископом Камбрей-ским и даже самому открыто заняться им и тем самым добивалась все большего доверия в вопросах религии, а следственно и неизбежно в раздаче бенефиций и возможностях продвигать либо придерживать, кого ей заблагорассудится.

Уже говорилось, что епископ Шартрский был пламенным сульпицианцем и, приезжая в Париж, всегда жил в этой семинарии, которую воздвиг на развалинах семинарий Иностранных миссий, Сен-Маглуар и отцов ораторианцев; умирая, он передал ее с согласия г-жи де Ментенон Ла Шетарди, кюре церкви св. Сульпиция, чьим был духовным отцом и кому вполне доверял. Надо еще сказать, что сульпицианцы при их вопиющем невежестве, крайней безвкусице и бешеном ультрамонтанстве не могли стать помехой обширным планам иезуитов, но сделали все, чтобы свести на нет благородство, высокую нравственность, вкус к античности и точному и истинному знанию, присущие отцам ораторианцам, весьма далеким от настроений, господствовавших в Обществе Иисуса, и в основном согласных с университетом и с тем немногим и драгоценным, что осталось от Пор-Рояля и что было предметом вражды и преследования со стороны иезуитов. Таким образом, те окончательно разрушили образование, пользуясь твердолобо-стью людей, всецело преданных Риму и почитавших главным исполнение ничтожных, тщетных и нелепых обрядов, которыми они обременяли и отупляли доверенную им молодежь, поскольку ничему не могли ее обучить, так как сами ничего не знали. До небес взлетела популярность отцов миссионеров, чье заведение готовило разве что для обучения катехизису в деревнях, и отцов из Сен-Сюльпис, соперничавших друг с другом в неотесанности, невежестве и ультрамонтанстве, так как отныне дверь к бенефициям была окончательно закрыта для всех, кто обучался не у них. Г-жа де Ментенон, заманенная Ла Шетарди и Бисси на те дороги, на которые уже давно завлекал ее покойный епископ Шартрский, царила в этих новомодных семинариях. Она была объявлена их покровительницей, после того как коварство иезуитов незаметно рассорило ее с ректорами Иностранных миссий, которых уже давно назначала она, а потом это право назначения было передано епископу Шартрскому; случилось это, когда знаменитое дело об обрядности для китайцев и индийцев привело к раздору между миссионерами и иезуитами, сделав их ярыми и непримиримыми врагами. Это не значит, что иезуиты не завидовали этим тупым попам, приобретшим, по их мнению, слишком большое влияние, а те не испытывали таких же чувств к иезуитам, тем не менее они вынуждены были терпеть и сосуществовать, поскольку нуждались друг в друге в общей ненависти к отцам-ораторианцам и просвещенности, которую на всякий случай именовали янсенизмом. Во главе последних стоял кардинал де Ноайль, который великолепно знал святых отцов, но недостаточно – людей и не смог ни поддержать их, ни сам удержаться: в нем было слишком много прямоты, совести и милосердия, чтобы предвидеть последствия своих действий и исправить положение в час испытаний.

Бисси издалека, из Туля, сумел добиться секретного содействия иезуитов, Сен-Сюльпис и епископа Шартрского, который привязался к нему и оставил его г-же де Ментенон как своего Елисея;[157]157
  Персонаж ветхозаветных преданий, пророк, ученик пророка Илии. Став свидетелем вознесения Илии на огненной колеснице, обрел способность творить чудеса.


[Закрыть] он пошел в гору и чувствовал потребность в каком-нибудь большом деле, чтобы, занимаясь им и строя вокруг него интриги, завладеть г-жой де Ментенон, а через нее королем, установить тайное и тесное согласие с иезуитами, действуя заодно с ними к обоюдной пользе – они бы старались для него при г-же де Ментенон, а он для них в Риме, – и таким образом руководить всеми церковными делами. Иезуиты испугались возвышения кардинала де Ноайля, произошедшего без их участия, благосклонности к нему короля, поддержки, которую он получал от своего семейства, и пришли в ярость. О. Телье, тот из них, что заменил о. де Ла Шеза, весьма отличался от своего предшественника. Он не замедлил дать почувствовать свою силу, запутал, словно паук муху, в свои сети кардинала де Ноайля, воздвиг перед ним тысячи препятствий, воспользовался его добродетелью, чистосердечием, умеренностью и, наконец, даже заставил его уступить в вопросе об окончательном уничтожении остатков прославленного Пор-Рояля, в котором еще теплилась жизнь; варварское изгнание живших еще в этом аббатстве монахинь, разрушение до основания зданий, так что от них камня не осталось, осквернение могил, надругательство над этим святым местом, превращенным в пустыню, вызвало общественное негодование и нанесло непоправимый ущерб кардиналу де Ноайлю. Постепенно с помощью многих интриг завязывалось чудовищное дело с Буллой, погубившее кардинала в глазах г-жи де Ментенон, а еще более – в глазах короля. Эти же интриги вынудили короля и г-жу де Ментенон объявить, на чьей они стороне, и перейти к насильственным мерам, на которых Бисси сделал карьеру и завоевал доверие г-жи де Ментенон, не любивший иезуитов и о. Телье. Таким образом, после многих лет вожделений и козней исполнились все чаяния Бисси, он стал первым лицом и уж тут-то пустился во все тяжкие, поймав г-жуде Ментенон на приманку своего лицемерия. Обманутая его угодливостью, низкопоклонством, восхвалениями, которые он расточал с притворно простецким видом и деланой неуклюжестью, она сочла себя пророчицей, спасающей избранный Богом народ от заблуждений, мятежа и нечестия. Укрепившись в этой мысли, подзуживаемая Бисси, испытывая все более острое желание вмешиваться в церковные дела, она подвигла короля на всевозможные ужасы, насилия, тиранические действия против убеждений и достояния людей, и тюрьмы заполнились. Бисси добивался всего, что бы ни внушал ей. Именно тогда она вполне вошла в управление делами церкви и Бисси вынудил о. Телье, несмотря на все его увертки, считаться с нею во всем, включая и распределение бенефиций. Это ужасно угнетало о. Телье, но восставленные им гонения, главной жертвой которых был кардинал де Ноайль, коего он намеревался лишить не более и не менее как кардинальского пурпура, кафедры и свободы, а также торжество их новейшей школы на развалинах всех прочих оказались для него столь желанными и завлекательными целями, что не было на свете ничего, чем бы он не пожертвовал ради них. Уже сообщалось, что единственное, чего он не мог перенести, был выбор Флери воспитателем будущего короля. Поэтому о. Телье назначили исповедником и младшим воспитателем. Для него же главным было остаться распорядителем, он хотел, чтобы так было во всем, а посему желал назначения воспитателя по своему выбору. Он открыто воспротивился королю и г-же де Мен-тенон в ее комнате и пусть не преуспел в своих усилиях, но тем не менее нагнал страху, чего Флери не забыл ему до конца жизни, а Флери довольно было даже слегка задеть, чтобы он никогда не простил. Телье недостаточно долго прожил, чтобы воочию узреть или хотя бы вообразить себе вершины успеха, к каким привела Флери та первая ступенька его карьеры. Знай он, откуда пришел успех и до какой степени монарх покорен тем же самым страстям, что полностью владеют нашими душами, пока они пребывают в союзе с телом, он искренне восхитился бы безмерным искусством, с каким иезуиты управляли сим владыкой королевства, несмотря на всю его неприязнь к ним, вертя им, да так, что он и не догадывался, и вынуждая его делать то, что было им на пользу, уничтожать все, что они ненавидели и чего боялись, и заменять уничтоженное тем, что было им выгодно. Но здесь не место и не время распространяться на эту тему. Дело из-за Буллы, последовательно развивавшееся с великим коварством, ожесточением, насилиями и тиранством, было, как ясно из вышеизложенного, горьким плодом настоятельной необходимости для иезуитов, когда им пришлось отступить в китайских и индийских делах, безмерных амбиций Бисси в построении карьеры, стремлений де Рогана ускорить свою, после того как Талар из своекорыстных соображений подтолкнул ее, желания их обоих стать главарями всемогущей партии и, наконец, намерений г-жи де Ментенон управлять церковью так же, как она издавна управляла государством, и уж более не выпускать из рук сию важнейшую сферу. Однажды открывшееся поприще оказалось безграничным. Вследствие интриг де Бисси, сульпицианцев и миссионеров, подстрекаемых и вдохновляемых иезуитами, переменчивая г-жа де Ментенон отвернулась от кардинала де Ноайля. Она больше не нуждалась в нем, чтобы приобщиться к делам церкви; сей мост, которым она воспользовалась с такой пользой для себя, был ей теперь без надобности. Очарованная новизною Бисси, этого Елисея, приставленного к ней покойным епископом Шартрским, и восторгами дурака Ла Шетарди, она каждый свой шаг считала боговдохновенным.

Разрыв с семейством и кардиналом де Ноайль, дружба с которым сменилась озлоблением против него, она превозносила как жертву, принесенную на алтарь истины и покорности церкви.

Варварское обращение, которому подвергались гугеноты после отмены Нантского эдикта, послужило образцом обращения, а иногда и полностью повторялось в отношении тех, кому Булла могла не понравиться. В этом причина бесчисленных интриг, имевших целью запугать и склонить на свою сторону епископов, школы, второе сословие и низшее духовенство, бесконечного и неудержимого потока королевских приказов о заключении в тюрьму, нападок на парламенты, обращений без числа и меры в разные судебные инстанции, отказов от приема дел во всех судах, наконец, всеобщего и явного неправосудия и невозможности защититься для всякого, чья совесть не склонилась под новым игом, а паче под способами навязывания его; в этом причина неприкрытой инквизиции, распространявшейся даже на простых мирян, и неприкрытых гонений, огромного количества изгнанников и узников, сидящих в тюрьмах, причем многие заключены были без суда и следствия; в этом причина волнения и разброда в монастырях; в этом причина неистощимой клеветы, очернявшей всех, кого заблагорассудится клеветникам, даже людей, которых ни в чем невозможно заподозрить, и порочившей их перед королем, если это касалось придворных и особ из общества; и все это – чтобы устранить и подвергнуть проскрипциям самых разных лиц, а их должности раздавать по усмотрению главарей правящей партии, иезуитов и сен-сюльпицианцев, кои стали всемогущи и получали должности даже без малейшего экзамена; в этом причина того, что без счету людей самого разного состояния и обоего пола вынесли те же муки, которые претерпели христиане при правлении императоров-ариан и особенно при Юлиане Отступнике,[158]158
  Римский император (с 361 г.), объявив себя сторонником язычества, издал эдикты против христиан, за что получил прозвище Отступник.


[Закрыть] чью политику тогда, казалось, переняли и чьи жестокости повторяли; и если в тот раз старались не проливать кровь, то, уверенно скажу, лишь потому, что многие жертвы и без этого заплатили жизнью, а то, что обошлось без кровопролития, отнюдь не заслуга иезуитов, которые в своем рвении перешли все границы разумного и в открытую требовали крови.

Уже рассказывалось, как погубило французский епископат безмерное влияние епископа Шартрского Годе, ставившего на епископские кафедры непросвещенных и безродных педантов из семинарий и их воспитанников, единственными достоинствами коих были невежество и неотесанность, и как Телье довершил гибель епископата, в открытую торгуя епископскими жезлами, но не за деньги, а за поддержку своих планов и на условиях, при которых он со своим гневливым, безжалостным в преследованиях нравом, прозорливостью, коварством и осторожностью мог не бояться обмана; это не могло долго оставаться тайным, но, даже когда все раскрылось, положение, которого он достиг, ничуть не поколебалось. Можно себе представить, а еще лучше увидеть по тому, что мы сейчас имеем, чего можно ждать от выбранных таким образом епископов. Бисси, следуя теми же путями, изо всех сил поддерживал его, а впоследствии извлек много пользы из его уроков. Таковы были пагубные средства, погубившие галликанскую церковь, которая последней из всех национальных церквей склонилась под иго власти Рима, который, действуя всевозможными путями, уже подавил все остальные.

Таковы были последние годы долгого царствования Людовика XIV, когда на самом деле правил не столько он, сколько, непрерывно сменяя друг друга, правили другие. В эти последние годы, подавленный бременем неудачной войны, ни от кого не получая помощи по причине бездарности министров и генералов, став жертвой невежественного и коварного семейства, терзаясь, но не из-за собственных ошибок, которые он не желал признавать, а из-за бессилия противостоять объединившейся против него Европе, дойдя до самой горестной крайности из-за расстройства финансов и невозможности оборонять границы, он избрал единственное средство – замкнуться в себе и подавить свое семейство, двор, совесть, своих подданных и все несчастное королевство гнетом все более ужесточающейся власти, стремясь с помощью плохо согласованных средств как можно больше расширить ее пределы, чем только выказывал свою слабость, которой с презрением злоупотребляли его враги. Стесненный в средствах, даже в расходах на стол в Марли и на строительство, он, что касается последнего, оказывался жертвой тех же хитростей, с помощью которых им управляли и в крупных начинаниях. Мансар, смотритель его построек, человек бездарный, но обладавший все же лучшим вкусом, чем его господин, одолевал короля новыми проектами, которые раз за разом приводили ко все большим расходам. Все это давало ему возможность обогатиться, в чем Мансар великолепно преуспевал, а кроме того, приближало к королю, так что он стал персоной, перед которой заискивали даже министры, а следом за ними и все придворные. Он исхитрился представить королю такие проекты зданий, несовершенство коих было очень легко увидеть, тем паче что этот бойкий каменщик незаметно наводил на эту мысль. Король тут же указывал на недостаток либо говорил, как его исправить. Мансар всякий раз изумлялся верному глазу короля, рассыпался в восторгах и уверял, что он школяр в сравнении с его величеством и что тот постиг все тонкости архитектуры и разбивки садов столь же глубоко, как и тонкости управления. Король с удовольствием верил ему, и, если, как это часто случалось, настаивал на каком-нибудь безвкусном решении, Мансар так же восхищался им и исполнял его, пока склонность короля к переменам не давала ему возможности исправить это. Постепенно Мансар обнаглел, стал докучать королю просьбами для себя и своих близких, часто весьма странными, и до того надоел, что король почувствовал великое облегчение, когда он умер. Его внезапная смерть положила начало карьере д'Антена, получившего его должность, правда, весьма урезанную и по названию, и по пределам власти, очевидно, из-за такого своего недостатка, что он не рожден, как Мансар, в подлом звании. Пока была жива г-жа де Монтеспан, г-жа де Ментенон не позволяла отличать его, разве что только в пустяках, но, избавившись от своей бывшей хозяйки, смягчилась к ее сыну, который сумел воспользоваться этим и гигантскими шагами стал выдвигаться в приближенные короля, добился даже известного его доверия и такими же шагами пошел к богатству.

К бедствиям государства присоединились семейные беды, причем весьма чувствительные для короля. Наученный опытом детских лет, он старался держать принцев крови в возможно более униженном состоянии. Их положение улучшалось только для того, чтобы возвысить побочных детей, к тому же законные члены семей бастардов получали преимущества, бесконечно обидные для принцев крови. Они не имели ни губернаторств, ни должностей, кроме тех, что были возвращены великому Конде при заключении Пиренейского мира – и даже не ему, а его сыну – и перешли от этого принца к его сыну, женившемуся на побочной дочери короля, а затем его сыну от этого брака, унаследовавшему их после смерти отца. Принцы крови не входили в число приближенных, не имели права свободного доступа к королю и вообще никаких привилегий, кроме тех, что получали благодаря браку с побочными дочерьми короля, что ничего не дало принцу Конти,[159]159
  Франсуа-Луи, принцу Конти, женатому на Марии-Терезе де Бурбон, дочери Анри-Жюля, принца Конде.


[Закрыть] и ранее уже рассказывалось, как неуклонно их не подпускали командовать армиями.[160]160
  Герцог Шартрский и принцы крови устранялись от командования в начале войны за Испанское наследство.


[Закрыть] Потребовались крайние бедствия и все личное влияние Шамийара, чтобы он решился предложить поставить во главе одной из них принца де Конти или хотя бы герцога Орлеанского, к которому король относился чуть терпимее, но не потому, что тот был его племянником, а как к мужу своей побочной дочери; когда же на грани катастрофы король вынужден был дать армию во Фландрии принцу де Конти, было уже поздно, и принц, чья жизнь протекала в немилости, скончался, сожалея, что не может принять назначения, которого так долго и тщетно желал; единственным его утешением явилась мысль, что того же желали двор, армия и Франция, чьим утешением и надеждой он был. В своем месте уже рассказывалось о невзгодах герцога Орлеанского в Италии и о буре, которую подняла против него в Испании г-жа дез Юрсен, безоглядно поддерживаемая во Франции г-жой де Ментенон. С 1709 года домашние беды в королевском семействе с каждым годом усиливались и уже не прекращались. Несчастье, приведшее – но слишком поздно – к опале герцога Вандомского, было тем более жестоким, что почти никому не открыло глаза. Чуть позже смерть унесла с перерывом в полтора месяца принца де Конти и его высочество Принца. Не прошло и года, как за ними последовал его высочество герцог, так что самому старшему из оставшихся в живых принцев крови было всего семнадцать лет. Следующим умер Монсеньер. А вскоре после этого короля поразили удары еще чудовищней; сердце его, о существовании которого он прежде словно бы не подозревал, было потрясено утратой очаровательной дофины, безмятежность – утратой несравненного дофина, спокойная уверенность в том, что есть кому наследовать его корону, – последовавшей через неделю смертью наследника, а равно возрастом и состоянием здоровья единственного отпрыска царственного рода, которому было всего лишь пять с половиной лет; удары эти обрушились один за другим и почти все еще до заключения мира, когда королевство находалось в страшной опасности. Но кто смог бы рассказать о страхах, сопутствовавших трем последним ударам, об их причинах и вызванных ими подозрениях, в корне противоречивших друг другу, но с таким коварством рассеивавшихся и вбивавшихся в головы; кто смог бы описать их чудовищные последствия, несмотря на всю их шаткость? Перо отказывается от описания глубинных тайн человеческой гнусности. Лучше оплачем их гибельные следствия, ставшие источником новых ужасов, которые породили иные бедствия, не уступающие прежним; оплачем это торжество сил мрака, эту чувствительнейшую утрату, последствия которой Франция будет ощущать на протяжении многих поколений, этот верх злодеяний, этот крайний предел бедствий, обрушившихся на королевство, и пусть каждый француз непрерывно вопиет к Господу об отмщении за это.

Таковы были долгие и тяжкие обстоятельства ужаснейших бед, испытывавшие стойкость короля и все же больше послужившие его славе, чем блеск всех его побед и долгая цепь удач. Несравненно было величие духа, кое неизменно выказывал в столь длительных невзгодах, среди горестных семейных потрясений этот монарх, привычный к безграничной и всеохватывающей власти у себя дома, к блистательным успехам в своих предприятиях и вдруг узревший, что судьба решительно отвернулась от него. Извне он был тесним разъяренными врагами, которые, видя его безвыходное положение, радовались его бессилию и насмехались над его былой славой; он оказался в беспомощном состоянии, без министров, без генералов, потому что выбирал и назначал их по своим склонностям и прихотям, убежденный в гибельной своей гордыне, будто может и способен сам создавать их. У себя же дома, терзаемый самыми чувствительными и мучительными катастрофами, он ни в ком не находил сочувствия, страдая от собственной слабости; принужденный бороться в одиночестве с мерзостями, тысячекрат более ужасными, чем самые невыносимые его несчастья, с мерзостями, которые непрерывно устраивали ему те, кто был ему ближе и дороже всех, неприкрыто и безудержно злоупотребляя зависимостью, в которую он попал от них, он не мог и не хотел вырваться из нее, хотя и ощущал всю ее тягостность; впрочем, он уже был не способен и по непреодолимой главнейшей склонности и по привычке, ставшей чертой характера, рассуждать об интересе и поведении своих тюремщиков; в сих домашних оковах он сохранил стойкость, твердость духа, внешнюю невозмутимость, стремление всегда, насколько это возможно, держать в руках бразды правления, сохранил надежду в безнадежности благодаря мужеству и мудрости, а не слепоте и держался, как подобает в любых испытаниях держаться королю, на что были бы способны немногие, и именно за это он мог бы удостоиться прозвища Великий, которое дано ему было крайне преждевременно. Именно этим снискал он неподдельное восхищение всей Европы, а равно и тех своих подданных, кто был тому свидетелем; именно этим он вернул себе многие сердца, которые отвратились от него за долгие и тягостные годы его царствования. Он сумел втайне смириться под десницей Господа, признать праведность Его суда, молить Его о милосердии, не унизив ни своего достоинства, ни своей короны в глазах людей, а напротив, тронув их возвышенностью своих чувств. И счастлив был бы он, если бы, любя длань, что насылала на него удары, и принимая их с достоинством, которое безмерно возвышало его смирение, он обратил бы взоры на очевидные и еще устранимые причины, которые были явны всем, кроме стоящих вокруг него, а не занимался бы теми, которые уже невозможно было исправить, а следовало только признать, сокрушаться да предаваться бесполезному раскаянию!