Текст книги "Мемуары. Избранные главы. Книга 1"

Автор книги: Анри де Сен-Симон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

Кавалер Лотарингский и Шатильон благодаря своей смазливости составили себе на службе у Месье весьма крупное состояние, и он приблизил их к себе более, чем других. Последний, не имевший ни средств, ни ума, ни души, возвысился и разбогател. Первый же, ведший себя как истый Гиз,[83]83
  Кавалер Лотарингский, Филипп (1643–1702), брат графа д'Арманьяка, находился в родственной связи с Гизами. Сен-Симон неоднократно с нескрываемым презрением отзывается о страсти к интригам, отличавшей, по его мнению, всех «гизаров».


[Закрыть] который, что бы ни случилось, никогда не краснеет, вертел Месье до конца жизни, как хотел, без счету получал для своего рода деньги и пожалования, а также все, что желал, и, совершенно не скрывая этого, командовал Месье; поскольку же, унаследовав гордыню Гизов, он унаследовал также их хитрость и ум, то сумел встать между королем и Месье, заставил того и другого приноравливаться к нему, чтобы не сказать – опасаться, и пользовался явным уважением, доверием и влиянием как у короля, так и у Месье. Словом, огорчен кавалер был утратой не столько самого Месье, сколько олицетворенного в нем инструмента, которым он так хорошо умел пользоваться в своих интересах. Кроме подарков, карманных денег, которые он вытягивал у Месье сколько хотел, подношений, какие он насильно требовал у всех поставщиков Месье, кавалер имел еще пенсион в десять тысяч экю и самые лучшие квартиры в Пале-Рояле и Сен-Клу. Квартиры по просьбе герцога Шартрского он сохранил, но от получения пенсиона отказался из высокомерия, поскольку лишь из высокомерия ему предложили продолжать его выплату.

Хоть трудно было найти человека, который держался бы с королем более робко и покорно, чем Месье, угождавший его министрам, а прежде – любовницам, тем не менее при всем внешнем почтении он вел себя свободно и непринужденно, как королевский брат. В частном общении он позволял себе большие вольности: усаживался в кресло, не дожидаясь, пока король пригласит его сесть; в кабинете после ужина при короле не сидел, кроме него, ни один принц, даже Монсеньер. Но в официальной обстановке, а также при встречах и прощаниях с королем никто другой не выказывал такой почтительности, и эти весьма обычные церемонии Месье исполнял с присущим ему от природы изяществом и достоинством. Иногда он позволял себе отпускать королю колкости, но быстро переставал, и так как карточная игра, Сен-Клу и фавориты дорого обходились ему, а деньги давал король, Месье не злоупотреблял этим. Однако он так и не сумел примириться с г-жой де Ментенон и время от времени говорил королю о ней что-нибудь шутливое либо пускал в свете остроту. Но это не потому, что он был уязвлен ее возвышением, – просто для него была невыносима сама мысль, что его невесткой стала Скарронша.[84]84
  Мадам де Ментенон, в прошлом жена писателя Поля Скаррона (1610–1660).


[Закрыть]

Он был чрезвычайно горд, но без кичливости и ревниво следил, чтобы ему отдавали все почести, какие положены. Опираясь на привилегии, дарованные побочным королевским детям, принцы крови весьма занеслись – не столько принц де Конти, пользовавшийся ими, никого не задевая, сколько их светлости принц и герцог,[85]85
  Анри-Жюль, принц де Бурбон-Конде, и Луи III, герцог де Бурбон-Конде.


[Закрыть] который все чаще пользовался возможностью увильнуть от службы Месье, что было нетруднго, и притом имел нескромность похваляться, что, дескать, служить ему никогда не будет. В свете немало людей, любящих поугодничать за счет других, и Месье было скоро донесено об этой похвальбе; в сильном гневе он пожаловался королю, а тот ответствовал, что надо не сердиться, но найти повод вынудить его служить, а уж если он откажется, сделать ему внушение. Послушавшись короля, Месье стал ждать случая. Как-то утром в Марли, где Месье жил в одном из четырех нижних апартаментов, он увидал в саду г-на герцога, открыл окно и позвал его. Г-н герцог подошел к дверям, Месье спросил, куда он направляется и, постепенно отступая, вынудил герцога войти в дом, чтобы ответить, и тут Месье совершенно неожиданно сбросил халат. В тот же миг по знаку первого камер-юнкера обер-камердинер подал герцогу рубашку Месье, а Месье тем временем разделся до пояса, так что захваченный врасплох герцог не посмел отказаться подать Месье рубашку. Приняв ее, Месье расхохотался и сказал: «Прощайте, кузен, можете идти. Больше я не стану вас задерживать». Герцог прекрасно понял хитрость, ушел в крайнем раздражении, и это долго еще было для Месье поводом относиться к нему с пренебрежением.

Месье был маленького роста, пузат и, казалось, ходил на ходулях – такие высокие он носил каблуки; рядился он, как женщина, – весь в кольцах, браслетах и драгоценных камнях, щеголял в длинном черном напудренном парике с коком и всюду, где мог, цеплял ленты, очень сильно душился, но притом был воплощение чистоты. Поговаривали, что он слегка румянится. У него был длинный нос, красивые глаза и рот, лицо полное, но очень вытянутое. Глядя на Месье, мне было горько думать, что он сын Людовика XIII, поскольку он был схож с портретами этого великого государя, но ничем, кроме храбрости, решительно на него не походил.

В субботу 11 июня двор вернулся в Версаль, где по приезде король навестил Мадам, герцога и герцогиню Шартрских – каждого в их покоях; Мадам, бывшая в затруднительном положении по причине своих отношений с королем в момент, когда от него зависело все, склонила герцогиню де Вантадур повидаться с г-жой де Ментенон. Та отправилась, но г-жа де Ментенон отделалась общими словами и сказала только, что после обеда придет к Мадам, но хочет, чтобы при беседе в качестве третьего лица присутствовала г-жа де Вантадур. Было это в воскресенье, на другой день после возвращения из Марли. После приветствий все, кто был в комнате, кроме г-жи де Вантадур, удалились. Тогда Мадам пригласила г-жу де Ментенон сесть, но для этого ей понадобилось вполне осознать свое положение. Она стала распространяться о холодности, с какой король отнесся к ней во время ее болезни; г-жа де Ментенон позволила ей выговориться, а затем ответила, что король повелел ей передать, что общая их утрата изгладила в его сердце всю горечь и что в дальнейшем он надеется быть более доволен Мадам, нежели в последнее время, и не только по поводу герцога Шартрского, но и по другим, куда более важным, о которых он не хотел вспоминать, но которые и были подлинной причиной его холодности, каковую он соизволил выказать ей во время ее болезни. При этих словах Мадам, убежденная в своей правоте, возмутилась и воскликнула, что, за исключением обстоятельств, связанных с ее сыном, она никогда ни словом, ни делом не могла вызвать неудовольствия его величества, и принялась перемежать жалобы с оправданиями. Поскольку Мадам стояла на своем, г-жа де Ментенон вытащила из кармана письмо, показала ей и спросила, узнает ли она почерк. То было письмо, написанное рукой Мадам и адресованное ее тетке герцогине Ганноверской, с которой она состояла в постоянной переписке; в нем Мадам после придворных новостей в соответствующих выражениях сообщает, что не может понять отношений короля и г-жи де Ментенон: то ли это брак, то ли конкубинат; затем она переходит к внутренним и внешним делам и распространяется о бедствиях королевства, из которых, как она пишет, Франции не подняться. На почте вскрыли письмо, как это делалось и делается посейчас почти со всеми письмами, и, найдя его содержание слишком резким, чтобы ограничиться, как обычно, извлечениями из него, передали королю в подлиннике. Можно представить себе, что, увидев и услышав это письмо, Мадам готова была под землю провалиться. Она расплакалась, а г-жа де Ментенон в самых сдержанных выражениях указала ей на недопустимость этого письма, тем более адресованного в иностранное государство; тут затараторила г-жа де Вантадур, давая Мадам время передохнуть и прийти в себя, чтобы хоть что-нибудь ответить. Наилучшим извинением Мадам было признание в том, что отрицать уже невозможно, просьба о прощении, раскаяние, мольбы и обещания.

Когда этому настал конец, г-жа де Ментенон, исполнив поручение, данное ей королем, попросила дозволения высказаться от своего имени и посетовать на то, что Мадам некогда оказала ей честь, пожелав ее дружбы и поклявшись в своей, однако вот уже много лет, как совершенно изменила к ней свое отношение. Тут Мадам решила, что у нее есть возможность отыграться; она заявила, что весьма рада этим словам, поскольку у нее самой есть все основания жаловаться на то, что г-жа де Ментенон внезапно переменилась к ней и отдалилась, вынудив наконец и ее отдалиться после множества попыток восстановить отношения, какие были между ними прежде. После такого объяснения г-жа де Ментенон доставила себе удовольствие, как и в предыдущем случае, дать Мадам возможность высказать жалобы, а также упреки и сожаления; затем она призналась, что действительно она первая отдалилась от Мадам и более не решилась с ней сблизиться, но у нее были весьма веские причины вести себя именно так, а не иначе; это объяснение лишь усилило сетования Мадам, которая принялась настаивать, чтобы ей были сообщены эти причины. Г-жа де Ментенон ответила, что это тайна, которую она никому не открывала, хотя уже десять лет была вольна сделать это по причине смерти той, что доверила ей эту тайну, взяв слово никому ее не выдавать; и тут она пересказала тысячи отзывов, один оскорбительней другого, которые Мадам высказывала о ней дофине,[86]86
  Дофина – жена Монсеньера, Мария-Анна-Кристина Баварская (ум. в 1690).


[Закрыть] когда та поссорилась с г-жой де Ментенон, а после примирения передала ей слово в слово. После этого второго удара грома Мадам застыла, словно статуя. На несколько секунд воцарилось молчание. Г-жа Де Вантадур выступила в той же роли, чтобы дать Мадам прийти в чувство, после чего та поступила, как и в прошлый раз, то есть начала плакать, стенать, наконец, призналась, попросила прощения, стала раскаиваться и умолять. Г-жа де Ментенон довольно долго предавалась холодному торжеству, позволяя Мадам объясняться, лить слезы и хватать ее за руки. Да, для столь спесивой и надменной немки это было страшное унижение. В концеконцов, достаточно насладившись местью, г-жа де Ментенон дала смягчить себя, как ею и было заранее задумано. Они расцеловались, пообещали предать прошлое забвению и вновь поклялись в дружбе; г-жа де Вантадур от радости прослезилась; примирение завершилось обещанием прощения короля, который более ни словом не затронет оба обсуждавшихся сегодня предмета, что особенно успокоило Мадам. При дворе все рано или поздно обнаруживается, и если я, возможно, слишком много места уделил этой истории, то лишь потому, что узнал ее от человека, заслуживающего доверия, и она показалась мне весьма любопытной.

Король, знавший и о визите г-жи де Ментенон к Мадам, и о предмете их разговора, дал последней поуспокоиться и потом в тот же день пришел к ней, чтобы в присутствии ее и герцога Шартр-ского вскрыть завещание Месье; при сем присутствовали также канцлер и его сын как государственные секретари королевского дома и Терра, канцлер Месье. Ясное и разумное завещание, составленное в 1690 году, назначало исполнителем воли покойного того, кто в момент вскрытия будет первым президентом парижского парламента. Король сдержал слово, данное г-жой де Ментенон, ни о чем не вспоминал и вел себя крайне дружественно с Мадам и герцогом Шартрским, которому выказал чрезвычайную – и это слово не будет преувеличением – благосклонность.

Король пожаловал герцогу Шартрскому, кроме пенсиона, который тот получал и сохранил, пенсион покойного Месье, что составляло шестьсот пятьдесят тысяч ливров; таким образом, вместе с землями, принадлежавшими ему как принцу крови, и другими владениями у герцога Шартр-ского после выплаты Мадам вдовьей части и другого причитающегося ей наследства оставался доход в миллион восемьсот тысяч ливров; это не считая Пале-Рояля, Сен-Клу и других дворцов. Он сохранил то, что предоставлялось всегда лишь детям королей Франции, – гвардию и швейцарцев, которые были у Месье, кордегардию в крыле Версальского дворца, которая принадлежала Месье, своего канцлера, своего генерального прокурора, чтобы вести тяжбы от его имени, а не от своего, и право раздавать на своих землях все бенефиции, кроме епископских; короче, он полностью получил все, что имел Месье. Сохранив свои пехотные и кавалерийские полки, он получил и те, что имел Месье, а также его роты легкой и тяжелой кавалерии; кроме того, он принял титул герцога Орлеанского. Столь огромными, небывалыми почестями, равно как и увеличением пенсиона на сто тысяч экю в сравнении с тем, что получал Месье, герцог Шартрский обязан исключительно своему браку и недавним упрекам Месье, которые сами по себе могли принести ему лишь бесчестье, не испытывай король угрызений после ссоры с братом, которая, возможно, ускорила его смерть.

Со всем постепенно свыкаешься, но поначалу такие исключительные пожалования вызвали бесконечное изумление. Принцы крови были этим смертельно уязвлены. Дабы утешить их, король даровал Принцу и его дому пожизненно все привилегии первого принца крови, которые имел его отец, и увеличил пенсион на десять тысяч экю, так что теперь он составлял не сорок, а пятьдесят тысяч; это и был пенсион, причитающийся первому принцу крови. Герцог Шартрский имел все это при жизни Месье как внук короля Франции, но получил много больше после смерти Месье, и г-н Принц воспользовался этим. Пенсион Мадам и новой герцогини Орлеанской тоже был увеличен. Они приняли все визиты, в том числе и послов, и в течение сорока дней король часто навещал Мадам, и она бывала у него, у отпрысков королевского дома и у герцогини Бургундской, причем все они, за исключением короля, видели ее в длинном плаще и с траурной вуалью, а в Сен-Жермене она показывалась в полном вдовьем наряде; по прошествии срока она получила дозволение ежевечерне ужинать в обществе за королевским столом, бывать в Марли и появляться всюду без траурной вуали и вдовьего чепца, от которого, как она заявляла, у нее болит голова. Что касается остальных траурных одеяний, король отменил их, чтобы не видеть вседневно столь мрачных предметов. Отныне уже не казалось странным, когда Мадам встречали в обществе, даже на музыкальной мессе Монсеньера, рядом с ним, а там был весь двор, и вообще всюду, в привратницкой у сестер-визитандинок,[87]87
  Монахини ордена, основанного св. Франциском Сальским и баронессой де Шанталь в 1610 г. Сестры герцогини де Сен-Симон были монахинями монастыря св. Марии де Шайо.


[Закрыть] разве что не в алтаре у них, и все это под предлогом, что, бывая с королем и у него, она находится среди родных. Поэтому не было уже речи ни о монастыре, ни о Монтаржи, Мадам сохранила в Версале и свои апартаменты, и апартаменты Месье. Некоторое время сохранялось еще ограничение на спектакли, но уже зимой король часто просил Мадам приходить к г-же де Ментенон. где перед ним игрались музыкальные комедии, и все это под предлогом близкого семейного общения.

Король был в трауре полгода и взял на себя все расходы по великолепным похоронам. В понедельник 13 июня весь двор предстал королю в длинных мантиях. Монсеньер, лишь утром прибывший из Медона, снял мантию ради заседания государственного совета, но, выйдя из него, вновь надел и отправился в Сен-Клу подать святую воду вместе со всеми принцами крови, герцогом Вандомским и многими герцогами в порядке старшинства; его карету встречал герцог Орлеанский и его двор. Аббат де Грансе, первый капеллан Месье, подал кропило Монсеньеру и двум его сыновьям,[88]88
  Герцогам Бургундскому и Беррийскому.


[Закрыть] принцам крови Франции, а другой капеллан – всем остальным. В тот же день после обеда все придворные дамы в траурных вуалях пришли к герцогине Бургундской, у которой уже собрались все принцессы крови. Дамы присели всего лишь на минуту, после чего герцогиня Бургундская в сопровождении двора проследовала к королю, к Мадам, к герцогу и герцогине Орлеанским, затем поднялась в карету, где села на заднее сиденье с ее высочеством великой герцогиней,[89]89
  Маргарита-Луиза Орлеанская (1645–1721), дочь Гастона Орлеанского, брата Людовика XIII, с 1661 г. – жена Козимо III Медичи.


[Закрыть] а на переднем сиденье расположились три принцессы крови;[90]90
  Анна Баварская (1648–1723), жена Анри-Жюля де Бурбона, принца Конде, принцесса де Конти и Мария-Анна де Бурбон-Конде, мадемуазель Энгиен (р. в 1678), дочь Анри-Жюля де Бурбона, принца Конде, с 1710 г. – жена герцога Вандомского.


[Закрыть] у одной дверцы сидела г-жа герцогиня, У другой – герцогиня дю Люд; сопутствовали им пятьдесят дам в собственных либо королевских каретах. Тут-то все и смешалось. Принцессам крови, каждая из которых должна была занимать отдельную карету, вздумалось сесть с герцогиней Бургундской. Никто этого не ожидал, поскольку такое случилось впервые; не знаю, какое преимущество они надеялись из этого извлечь. Это нарушило порядок следования других карет, который был установлен с предпочтением герцогинь над принцессами, одна из которых, г-жа д'Эльбеф, с досады бросилась в последнюю карету. Принцесса д'Аркур устроила г-же де Ментенон такой скандал, что король впервые приказал, чтобы в случаях, когда присутствуют принцессы, святую воду подавали лишь принцессы крови, и это было исполнено. Крик стоял чудовищный, и герцогиня Бургундская, которая неделю назад приезжала в Сен-Клу, где Месье давал ей парадный обед и устроил празднество, была до того удручена, что почувствовала себя дурно, и ей довольно долгое время пришлось пробыть в покоях герцога Орлеанского, прежде чем она смогла выйти подавать святую воду. Служба была великолепная, на ней присутствовали оба двора; герцог Бургундский, герцог Беррийский и герцог Орлеанский возглавляли траурную процессию, так как Монсеньер, не вполне еще оправившийся от удара, не решился подвергать себя риску, участвуя в долгой церемонии на жаре. Г-н де Лангр произнес надгробную речь, и довольно неплохую.

Не могу закончить рассказ о Месье, не вспомнив известную очень немногим историю о смерти Мадам, первой жены Месье, насчет которой никто не сомневался, что она была отравлена, причем совершенно явно. Ее любовные связи возбуждали ревность Месье, его извращенные склонности возмущали Мадам: его фавориты, которых она ненавидела, как могли, углубляли раздор между супругами, чтобы полностью завладеть мужем. Кавалер Лотарингский,[91]91
  Филипп (1643–1702), младший брат графа д'Арманьяка, именовавшийся Лотарингским кавалером, поскольку его должны были посвятить в рыцари Мальтийского ордена, фаворит герцога Орлеанского, вызывал глубокую неприязнь Генриетты Английской, которая добилась от короля его удаления. Уязвленный Месье не мог простить этого жене и долгое время противился ее поездке в Англию, куда она намеревалась отправиться для встречи со своим братом Карлом II. В январе 1670 г. после внезапной смерти Мадам кавалер Лотарингский был арестован по подозрению в ее отравлении и заключен в замок Иф. Виллер-Котре – старинный замок, пострадавший во время Столетней войны, был заново отстроен при Франциске I (1494–1547); окружен парком, разбитым по проекту Ленотра.


[Закрыть] родившийся в 1643 году и бывший в ту пору в расцвете юности и красоты, взял над Месье полную власть и давал это почувствовать как Мадам, так и всему двору. У прелестной Мадам, которая была на один год младше кавалера Лотарингского, были все основания страдать из-за той власти, которую он забрал над Месье; король был тогда исключительно благосклонен к ней, и она добилась в конце концов изгнания кавалера Лотарингского. При известии об этом Месье упал без чувств, потом залился слезами и пал в ноги королю, умоляя отменить указ, повергший его в беспредельное отчаяние. Не добившись этого, он впал в ярость и удалился в Виллер-Котре. Пометав громы и молнии в короля и Мадам, которая всегда протестовала против того, что ее оттесняют, он не смог долго играть роль недовольного, тем паче в деле, постыдном в глазах общества. Король согласился ублаготворить его в другом: Месье получил деньги, заверения в благосклонности и дружбе; он возвратился весьма расстроенный, но постепенно наладил подобающие отношения с королем и Мадам.

Д'Эффиа, человек дерзкого ума, обер-шталмейстер Месье, и граф де Беврон, человек мягкий и спокойный, но желавший занимать высокое положение при Месье, у которого он был капитаном гвардии, а главное, жаждавший тянуть из него деньги, чтобы составить себе состояние, так как он был младшим сыном в бедном нормандском роду, состояли в тесной связи с кавалером Лотарингским, чье отсутствие нарушило все их планы; кроме того, они опасались, как бы его место не занял новый любимчик, который не станет так их поддерживать. Ни один из троих не надеялся на благополучную отмену изгнания, поскольку видели, что Мадам начала входить во все дела и что король только что посылал ее с таинственной миссией в Англию,[92]92
  Людовик XIV, возлагая надежды на родственные отношения Генриетты Английской с Карлом II, направил ее в Англию для обсуждения перспектив создания антиголландской коалиции. С 24 мая по 12 июня 1670 г. Генриетта Английская вела переговоры в Дувре, завершившиеся подписанием договора, направленного против Соединенных провинций.


[Закрыть] где она полностью преуспела, отчего возвратилась еще более торжествующей, чем прежде. Родилась она в июне 1644 года, отличалась прекрасным здоровьем, и это вынуждало их оставить все надежды на возвращение кавалера Лотарингского. А он в то время развеивал свою злость в Италии и Риме. Не знаю, кому из троих первому пришла эта мысль, но кавалер Лотарингский прислал двум своим друзьям надежный и быстродействующий яд с нарочным, который, возможно, даже не знал, что он везет. Мадам была в Сен-Клу и уже некоторое время выпивала в семь вечера, чтобы освежиться, бокал цикориевой воды. Воду эту приготовлял особый слуга; он держал ее вместе с бокалом и пр. в шкафу одной из передних при покоях Мадам. Эта цикориевая вода наливалась то ли в фаянсовый, то ли в фарфоровый кувшин, а рядом стояла простая вода для разбавления цикориевой, ежели она покажется Мадам слишком горькой. Через эту переднюю проходили к Мадам все посетители, и там никогда никто не дежурил, потому что всегда было полно народу. 29 июня 1670 г., следуя через эту переднюю, маркиз д'Эффиа улучил момент, которого так долго ждал. В передней не было ни души, и он видел, что позади тоже нет никого, кто направлялся бы к Мадам. Он свернул с дороги, подошел к шкафу, открыл, всыпал принесенный с собой яд, но, услышав чьи-то шаги, схватил кувшин с простой водой, а когда водворил его на место, слуга, приставленный к цикориевой воде, вскрикнул, подбежал и грубо спросил, что он делает около шкафа. Д'Эффиа, нисколько не смутясь, ответил, что просит прощения, но он умирал от жажды, а поскольку знал, что в шкафу стоит вода – тут он указал на кувшин с простой водой, – то не удержался и попил. Слуга продолжал ворчать, но д'Эффиа, успокоив его и еще раз извинившись, вошел к Мадам и, не выказывая ни малейшего волнения, принял участие в беседе вместе с другими придворными. О том, что последовало часом позже, я рассказывать не буду: это и без того наделало много шума по всей Европе.

Мадам скончалась 30 июня в три часа ночи, и король исполнился величайшей скорбью. Вероятно, днем он получил какие-то показания, слуга тоже не молчал, и к тому же имелись сведения, что Пюрнон, первый дворецкий Мадам, хоть и человек низкого звания, был посвящен в тайну и состоял в заговоре вместе с д'Эффиа. В момент получения известия о смерти Мадам король спал, он поднялся, приказал разыскать Бриссака, который в те поры служил у него в гвардии и был всегда под рукой, повелел ему отобрать полдюжины надежных и умеющих хранить секреты гвардейцев, поехать за соучастником преступления, схватить его, доставить и через задний ход провести в кабинет. Еще до наступления утра приказ был выполнен. Увидев привезенного, король велел Бриссаку и своему обер-камердинеру выйти, оглядел задержанного с головы до ног и, приняв грозный вид, голосом, внушающим ужас, произнес: «Друг мой, послушайте, что я вам скажу. Если вы во всем признаетесь мне, скажете правду относительно того, что я хочу знать, то, что бы вы ни сделали, я вас прощу и никогда не вспомню о содеянном вами. Но если вы скроете от меня хоть самую малость, берегитесь – живым вы отсюда тогда не выйдете. Мадам отравлена?» «Да, государь», – отвечал тот. «Кто это сделал и как?» – спросил король. Тот отвечал, что кавалер Лотарингский прислал Беврону и д'Эффиа яд, и далее поведал то, что уже рассказано мною. Тогда король, вновь повторив обещание простить и угрозу смерти, задал вопрос: «А мой брат знал об этом?» «Нет, государь. Никто из нас троих не был настолько глуп, чтобы открыться ему. Он не способен хранить тайну, и мы пропали бы». Услышав такой ответ, король облегченно вздохнул, словно человек, у которого стеснило дыхание и он вдруг получил возможность отдышаться. «Это все, что я хотел узнать от вас, – промолвил он. – Но вы ничего от меня не скрыли?» Он позвал Бриссака, велел увести этого человека и немедля вернуть ему свободу. Этот самый человек много лет назад рассказал эту историю г-ну Жоли де Флери, генеральному прокурору парламента, от которого я и узнал ее.