Текст книги "Мемуары. Избранные главы. Книга 1"

Автор книги: Анри де Сен-Симон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Я распространился об уловках и хитрых затеях г-на де Водемона потому, что свидетелями, а частенько сдуру и сообщниками этого были все придворные, и потому, что все это происходило у меня на глазах, а я внимательно следил за всем этим; но главное, хочу напомнить, благо, все это видели, каким образом иностранным князьям присваивались ранги во Франции лишь на том основании, что они умели воспользоваться благоприятной минутой и узурпировать право на то, что сперва ввели в обиход потихоньку, под покровом тьмы, чтобы потом взобраться на самый верх. Нужно преодолеть одну за другой те ступени, на которые вскарабкался Водемон, чтобы сверху окинуть все взглядом и более к этому не возвращаться. Мое повествование забежит вперед на месяц, не более.

Весь остаток года ушел у Водемона на достижение цели, которую он себе поставил; в начале 1708 года он ее достиг. Он прожил весь 1707 год, пытаясь осуществить свои домогательства. Поскольку это ему не удалось, он дал понять, что всем хотел бы угодить, что он, мол, испанский гранд, как все гранды, добавил герцогский плащ к своему гербу, в котором не было ни малейшего указания на незаконнорожденность, и, ловко избегая объяснений о том, доволен ли он этим рангом, добавлял, что, осыпанный королевскими милостями, только и желает оказаться достойным их и снискать всеобщее благорасположение и уважение. Он нигде не показывался, кроме Марли, со времени лишения стула со спинкой и прочих своих промахов; более обычного он выставлял напоказ свою увечность, чтобы уклоняться от поездок куда бы то ни было, особливо в почетные места, делая исключение только для табурета в Марли, а иногда видел короля во время утреннего выхода, причем король никогда не предлагал ему сесть, однако беседовал с ним любезно; попадался он королю на глаза и по дороге к мессе либо на прогулке или по возвращении оттуда. Он часто наведывался в Коммерси под предлогом свиданий с женой и ее устройства в тех краях, строительства, прорубания просек в лесу, чтобы охотиться в карете, дабы потом было о чем сообщить королю и побеседовать с ним; но на самом деле он часто ездил в Люневиль,[157]157
  Резиденцию Лотарингского дома.


[Закрыть] постоянно соблюдая при этом полнейшую благопристойность, хотя в действительности лишь преследовал свои цели. В начале января 1708 года герцог Лотарингский с согласия короля внезапно провозглашает его полновластным владыкой Коммерси[158]158
  7 мая 1707 г. во время беседы с герцогом Лотарингским король в соответствии с Рисвикским договором отказался от прав на эту сеньерию в пользу Водемона.


[Закрыть] и всех местностей, зависящих от этой сеньерии; причем епископ Мецский, обладатель феода и сюзеренитета, не был уведомлен и остался ни при чем; напротив, после смерти г-на де Водемона и его жены сюзеренные права возвращались к герцогу Лотарингскому и его наследникам. Вслед за тем г-н де Водемон немедленно отказался от химерических притязаний на господство над Лотарингией, которыми некогда пытался пускать пыль в глаза в Нидерландах благодаря блистательному браку своей матери, и герцог Лотарингский, не знаю уж, с какой стати и даже под каким предлогом, объявил его после своих детей и их потомства старшим в Лотарингском доме, придал ему следующий ранг после своих детей и их детей, возвысив над герцогом д'Эльбефом и всеми принцами Лотарингского дома. Получив такие преимущества и став суверенным государем, г-н де Водемон, располагавший столь мощной поддержкой во Франции, не сомневался в успехе всех своих планов; он был уверен, что отныне он, поддерживаемый Лотарингским домом суверенный государь, не встретит препятствий и к тому, чтобы достичь самого высокого ранга. Когда его дела в Лотарингии были улажены, он обошел принца Камилла, сына графа д'Арманьяка, обосновавшегося там несколько лет назад с огромным пенсионом от герцога Лотарингского; как только ему также был дарован этот ранг, он поспешил во Францию, дабы поскорее воспользоваться плодами его, прежде чем все успеют опомниться. Это двойное возвышение, столь неожиданное для большинства людей, произвело при дворе именно такое впечатление, на какое он рассчитывал: оно наделало много шуму, а здравомыслящих людей повергло по меньшей мере в изумление. В самом деле, тем, кто, с одной стороны, узнает то, что объясняется происхождением г-на де Водемона, а с другой – осведомлен о происхождении сеньерии Коммерси, покажутся необъяснимыми и суверенитет, и первый ранг в Лотарингском доме. Погубил же его и в том и в другом отношении один из представителей этого дома. Привыкнув всего добиваться от короля с бою, обер-шталмейстер в ярости принялся доказывать ему, что герцог Лотарингский обошелся с ними несправедливо, сказал, что они только что ему об этом написали, и добавил, очень громко и льстиво твердя о разнице между королем и герцогом Лотарингским, что очень надеется на то, что справедливость и могущество короля не склонятся перед новыми законами, кои заблагорассудилось ввести герцогу, и что он никогда не поверит, чтобы ради удовольствия герцога Лотарингского и г-на де Водемона королю захотелось поразить их всех кинжалом в самое сердце. Благодаря этой горячности, доводам законности и разума, а также милости к нему короля обер-шталмейстер добился от его величества обещания, что ни новый суверенитет, ни новый ранг, коим герцог Лотарингский пожаловал г-на де Водемона, ничего не изменят ни в их, ни в его положении здесь. Отвечая принцам из своего дома, герцог Лотарингский твердо стоял на своем. Они торжествовали, особенно обер-шталмейстер, по поводу того, чего добились от короля, а г-ну де Водемону сразу по прибытии был дан окорот. Герцог Лотарингский написал королю, что пожаловал г-ну де Водемону первый ранг в своем доме и старшинство перед всеми; король отвечал, что он волен распоряжаться в своем доме по собственному усмотрению. Более он ничего ему не сказал, но дал в то же время понять Водемону, что ни его новое достоинство суверенного государя, ни старшинство в Лотарингском доме ничего не меняют для него при дворе, где он, как прежде, останется в ранге испанского гранда, и ни о чем другом и ни о каком новом возвышении мечтать ему невместно. Можно представить себе ярость, досаду, стыд, горе дядюшки и племянниц, когда они узнали о подобном исходе столь искусных прожектов, стольких хлопот, трудов и происков, увенчавшихся таким результатом; но искусство превзошло природу: они сразу поняли, что слезами горю не поможешь, испили чашу одним глотком и нашли в себе достаточно здравого смысла, чтобы понять, что главное теперь – не утратить милостей и сохранить хоть какое-то достоинство; что если они покажут, насколько уязвлены, недовольны, обижены в своих притязаниях, то лишь напрасно обнаружат собственную слабость и наверняка не только не преуспеют, но еще и навлекут на себя неудовольствие и накличут себе на голову многие неприятности, как только заработают языки, державшиеся на привязи благодаря высокому покровительству; между тем, проявив покорство, они, напротив, бесконечно угодят королю, который любит, чтобы ему повиновались без возражений, и терпеть не может, когда ему докучают; соответственно, они могут рассчитывать по меньшей мере на прежний блеск и на прежнее почтение. На сей раз они не ошиблись: г-н де Водемон выкинул из головы наконец все несбыточные надежды; ноги его тут же окрепли; он стал усерднее и на более долгий срок посещать короля в придворные часы, принялся ездить ко двору даже несколько чаще других. Король, довольный тем, что Водемон не обременяет его своей назойливостью, удвоил по отношению к нему знаки внимания и уважения, однако лишь те, которые нельзя было бы истолковать превратно в случае новых притязаний; своим обращением король вообще их исключал, и все поражались тому, как внезапно безногий обрел проворство и начал ходить не хуже других, не нуждаясь ни в костыле, ни в портшезе. Я с удовольствием наблюдал это и не мог запретить себе смеяться; однако все это не могло умиротворить лотарингцев, которые открыто с ним порвали и все, за исключением его сестры, племянниц и герцогини д'Эльбеф, его тещи, хранившей нейтралитет, навсегда перестали с ним видеться. Племянницы его рассорились со всеми лотарингцами, а г-н обер-шталмейстер непрестанно метал громы и молнии. Обида, которую, как он утверждал, нанесли его сыну, а тем самым и ему в Лотарингии, когда г-н де Водемон получил более высокий ранг, чем он, оскорбляла его тем более, что, поссорившись сам с герцогом Лотарингским из-за высокомерия, с каким он пресек притязания Водемона и восстал против его возвышения над ними, граф д'Арманьяк находил теперь весьма затруднительным оставлять сына при малом дворе герцога Лотарингского, и еще горше ему было вынуждать сына уехать оттуда и тем самым лишать его сорока тысяч ливров ренты, которую он там получал, а возместить сыну эти убытки он не хотел. После бурных сцен г-жа д'Арманьяк, куда более мужа озабоченная тем, как бы отделаться от принца Камилла за чужой счет, устроила так, что он остался в Лотарингии, но с таким отвращением к г-ну де Водемону, что удалялся всякий раз, как тот приезжал, а тот всегда являлся туда из Коммерси, и так по несколько раз в год. Однако так с тех пор и повелось, и Камилл, который не любил Лотарингии, где его тоже не любили, всю оставшуюся жизнь чувствовал себя там весьма неуютно.

Все разумные и здравомыслящие люди при дворе с негодованием смотрели на прочное и блестящее положение, которое занял Водемон, осыпанный денежными благодеяниями и удостоенный высших почестей; но более всего были этим возмущены испанцы и те, кто служил в их войсках в Италии. Герцог Альба менее, чем кто-либо, мог уразуметь, каким образом гражданин мира, вольноотпущенник голландцев, наперсник короля Вильгельма, ставленник Австрийского дома, столь преданный и безотказный слуга всех личных недругов короля и Франции, служивший им, быть может, исправнее всего с тех пор, как ради сохранения великих выгод, которыми был им обязан, переметнулся на другую сторону, каким образом, повторяю, этот Протей мог так безраздельно околдовать короля и всех, кто имел к нему доступ и касательство. Этот скандал не обманул ни герцога Альбу, ни тех, кто думал так же, как он. Водемон, осыпанный щедротами, как мы только что видели, и имевший полное основание желать сохранения всего; что было им получено, и того поразительного уважения, с которым все к нему относились, не мог, в конце концов, явить собой образец верности. Успех его уловок поощрял его к новым интригам; все, что он видел и стяжал при нашем дворе, ничуть не примирило последний с ним, а лишь возбуждало к нему презрение. А он все более крепил давние тесные узы, связывавшие его с нашими недругами, и, живя в Париже, в храме ненависти к Бурбонам,[159]159
  В особняке Мейенн.


[Закрыть] с лотарингцами, столь достойными де Гизов, он сам, будучи также достойным печально известного бенедиктинского аббата[160]160
  Сен-Никез, внебрачный сын Клода де Гиза, получивший в 1567 г. аббатство Сен-Никез в Реймсе, а затем аббатство Клюни.


[Закрыть] де Сен-Никеза дона Клода де Гиза, заполнял, равно как и они, всю свою жизнь предательством. С ними жил Барруа, с воцарения герцога Лотарингского бывший его послом в Париже. Это был человек рассудительный, умница и интриган, способный втереться куда угодно и владевший искусством внушать уважение. Все, что им удавалось разузнать о наиболее секретных делах благодаря доверию, которым пользовался Водемон, и ловкости, с какой он сам, его племянницы и Барруа разными путями разузнавали множество важных вещей и оказывались обо всем превосходно осведомлены, – все это они сообщали герцогу Лотарингскому, а то, что ввиду важности опасно было доверять бумаге, передавалось в Люневиль во время их частых, хоть и непродолжительных наездов туда; Барруа же никогда не покидал Парижа или двора, дабы не выпускать из рук нитей различных дел, а также не желая показывать, что он во что-то вмешивается, и возбуждать подозрение своими отлучками. Из Люневиля. курьеры доставляли донесения в Вену: посол, коего император приставил к герцогу Лотарингскому, был с ними в сговоре с тем, чтобы наилучшим образом использовать их сведения и вести себя так, чтобы как можно более преуспеть в этом. Я знал об этих опасных происках от одного священнослужителя Оснабрюкской церкви, слуги епископа, брата герцога Лотарингского, который исполнял его поручения в Люневиле и Париже. Это был человек легкомысленный и неосторожный; если у него было время, он на несколько дней уезжал в Бос, чуть подальше Этампа, в гости к своему другу, соседу Лувиля; они пришлись друг другу по нраву, подружились, и слово за слово наш священнослужитель выложил ему все, о чем я здесь сообщил. Он добавил, что герцог Лотарингский тайком делал запасы зерна и прочего добра, содержал негласно большое число офицеров в своем маленьком государстве, готовых поднять по первому приказу войска, которые, как только обстоятельства того потребуют, в одно мгновение окажутся под ружьем. Далее, в «Отрывках», в том месте, где будет рассказано о переговорах г-на де Торси, я поведаю, каковы были притязания герцога Лотарингского[161]161
  В виде компенсации за Монферрато, подаренный императором Леопольдом герцогу Савойскому, герцог Лотарингский требовал Эльзас.


[Закрыть] и с какой настойчивостью поддерживали их все союзники, опишу притворство и уловки этого принца вплоть до дня, когда он убедился в успехе, воспользовавшись упадком, в который ввергли Францию бедствия войны, и покажу, до какого излишества довел он свои просьбы, под каким отвратительным предлогом высказал их и снискал им поддержку. Такова признательность Лотарингского дома, издавна высоко вознесенного во Франции и живущего за ее счет; таковы эти волчата, которых кардинал д'Ос-са так верно и живо запечатлел в своих великолепных письмах; и вот как мало пользы извлекли наши короли из пророчества умирающего Франциска I сыну его Генриху II о том, что, если он не принизит де Гизов, чрезмерно им возвышенных, де Гизы разорят его, а детей его пустят по миру. Что с того, что все это сбылось не буквально, – чего они только не делали потом, всякий раз, когда могли, а короли наши никогда не желали открыть глаза на их поведение, образ мыслей, чувства, заветные желания и были щедры для них на всевозможные блага, ранги, посты, губернаторства и все мыслимые должности! Что может быть поразительнее подобного ослепления?

14. 1707. Гнев короля на г-жу де Торси

После обеда никто из свиты герцогини Бургундской не входил и королю и г-же де Ментенон, кроме самой герцогини и министра, который являлся для работы. Дверь затворялась, и находившиеся в соседней комнате дамы видели короля, лишь когда он направлялся на ужин, а после ужина вместе с принцессами провожали его в личные апартаменты, как в Версале. Это предуведомление необходимо, чтобы сделать понятным дальнейшее. Однажды за обедом уж не знаю, как случилось, что г-жа де Торси оказалась рядом с Мадам, герцогиней Орлеанской, сидя выше герцогини де Дюрас, которая пришла немного позже. Г-жа де Торси, разумеется, предложила уступить ей место, однако пересаживаться уже было некогда. Казалось бы, все обошлось; но подобное новшество удивило герцогиню Орлеанскую и всех собравшихся, которые еще все стояли, в том числе и герцогиня. Входит король и садится за стол. Все также стали рассаживаться, как вдруг король, взглянув в сторону герцогини Орлеанской, принял важный и удивленный вид, чем настолько смутил г-жу де Торси, что она стала чуть не силком усаживать герцогиню де Дюрас на ее место, а та по-прежнему отказывалась; но г-жа де Торси пришла в такое замешательство, что лучше бы уж герцогиня заняла свое место. А надо заметить, что по воле случая на той стороне стола не оказалось больше титулованных особ, кроме герцогини де Дюрас; остальные, по-видимому, предпочли сесть или случайно оказались с той стороны, где были герцогини Бургундская и Бурбонская; оба принца вместе с Монсеньером были в тот день на охоте. На протяжении всего обеда король почти не отводил взгляда от двух соседок герцогини Орлеанской и почти не разговаривал; вид у него при этом был разгневанный, что привлекло внимание всех собравшихся; герцогиня де Дюрас была в большом затруднении. Выходя из-за стола, все обычно шли к г-же де Ментенон. Как только король расположился там в своем кресле, он сказал г-же де Ментенон, что был сейчас свидетелем, как он выразился, неслыханной дерзости, которая привела его в такое негодование, что он не мог есть; тут он рассказал о происшедшем пересаживании; подобная выходка, дескать, была бы нестерпима даже со стороны значительной особы, какого ни была бы она высокого происхождения, но тут шла речь о жалкой мещанке, дочери какой-то Помпонн, из семьи Арно, замужем за каким-то Кольбером; он признался, что десять раз был готов выставить ее из-за стола и удержался только из уважения к ее мужу. Затем, перечислив генеалогию Арно, которую вскоре исчерпал, он перешел к родословной Кольберов, которую разобрал подобным же образом, остановившись подробнее на их безумных притязаниях вести свой род от шотландского короля: г-н Кольбер, дескать, так замучил его просьбами походатайствовать перед английским королем о присвоении ему титула, что он, поддавшись слабости, написал собрату об этом; ответа не было, а Кольбер не оставлял его в покое, и тогда он написал вторично; после этого наконец король Англии сообщил, что не хотел отвечать из вежливости, но если нашему королю угодно, то он, король Английский, извещает его, что из чистой любезности велел произвести тщательные изыскания в Шотландии, однако не нашел ничего, кроме нескольких фамилий, напоминающих фамилию Кольбер, в самом простом народе; он, мол, заверяет короля, что его министр обманут собственной гордыней, и советует тому более не заблуждаться. С гневом рассказывая эту историю, король сопровождал ее самыми обидными эпитетами, относя их подчас и к себе самому за то, что поддался на уговоры и написал; затем он сразу же перешел к другой теме, которая могла показаться еще более странной: он принялся рассуждать, как глупо было со стороны г-жи де Дюрас – он именно так и выразился, – что она не вывела эту г-жу де Торси из-за стола за руку, и до того распалился, что герцогиня Бургундская, а по ее примеру и принцессы, опасаясь, как бы он не сказал ей какую-нибудь резкость, принялись оправдывать ее, говоря, что она еще молода, что особе ее лет подобает кротость, снисходительность и нежелание кого-либо обижать. Тут король возразил, что, как видно, она и впрямь кротка и снисходительна, если стерпела такое от особы без титула, более того, от простой мещанки; обе они, мол, понятия не имеют – одна о том, что ей подобает, а другая о почтительности (так именно он и выразился), с которой обязана относиться к достойным высокородным дамам; она должна бы чувствовать, какая честь оказывается ей тем, что ее допускают к его столу и терпят ее присутствие среди высокопоставленных дам; он видывал и государственных секретарей, по отношению к коим не допускалась подобная вольность; по его доброте и по глупости высокопоставленных особ эти люди замешались в их общество; они должны были бы довольствоваться этим постыдным снисхождением и не сметь притязать на то, на что не посягнула бы женщина и более высокого происхождения – опять-таки его собственные слова, – а напротив, почитать благородных дам, не имеющих титулов, и не злоупотреблять столь странной и столь недавней для них честью пребывать с ними якобы на равных, а всегда хорошенько помнить об огромной разнице между ними, которая есть и пребудет всегда; по этой бесцеремонности (его подлинное выражение) видно, из какого ничтожества она поднялась, а между тем жены государственных секретарей более благородного происхождения остерегались выходить за рамки, как, например, г-жа де Поншартрен, которая по происхождению своему скорее могла бы стать на равную ногу с высокородными женщинами, однако всегда занимала последние места и при этом с такой естественностью и любезностью, что это поведение бесконечно усиливало всеобщее к ней уважение и доставляло ей такие почести, на какие она отнюдь не могла претендовать после замужества. Следом за панегириком г-же де Поншартрен, о которой королю угодно было так распространиться, он окончательно поверг присутствующих в недоумение: утолив первый гнев, смягчившийся от столь пространных речей, он принялся превозносить герцогский титул и впервые в жизни дал понять, что ему хорошо известны и величие этого титула, и связь его величия с величием короны и даже с его собственным. Он сказал, что этот титул превыше всего в государстве, что это самый значительный титул, каким он может удостоить свою собственную кровь, что это высшая честь, высшее отличие от самой благородной знати. Он снизошел до признания в том, что в тех немногих случаях, когда необходимость и важные причины вынуждали его возвысить до этой вершины величия – именно такие слова он употребил – людей несоответствующего происхождения, соглашался он на это с сожалением, но само по себе герцогское достоинство нисколько этим не унижается и не убывает; оно остается неизменно, и все обязаны ему почтением, ибо все ранги, отличия, привилегии, почести сохраняются и за такими герцогами, как только их возводят в герцогское достоинство, равно как и за самыми высокородными особами, поскольку их незыблемое достоинство является опорой короны: они находятся к ней ближе всего и выше всей прочей знати, от которой они во всем отделены и по сравнению с которой бесконечно избранны и возвышены; и он желает, чтобы все знали, что отказывать особам герцогского достоинства в почестях и уважении, им причитающихся, – значит выказывать пренебрежение ему самому. Таковы были его собственные слова. Засим, перейдя и в свое удовольствие распространившись о дворянстве из дома Бурнонвилей, из коего происходила герцогиня де Дюрас, и о роде ее мужа, он стал сокрушаться о несчастных временах, вынудивших столь многих герцогов вступить в неравные браки, и принялся перечислять всех горе-герцогинь; потом, снова распалившись, сказал, что нельзя допустить, чтобы женщины самых наивысших рангов, как по браку, так и по рождению, оказывали этим не столь высокородным герцогиням хоть в чем бы то ни было меньше почтения, нежели тем, чье происхождение соответствует герцогскому достоинству, каковое всегда, из какого дома ни вышла бы особа, им облеченная, заслуживает равного почтения – так он и выразился, – поскольку их ранг неизменен и то, что им причитается, причитается им только в силу их герцогского достоинства, которое ничем не может быть унижено, и ничем нельзя оправдать недостаток уважения по отношению к ним; и все это в столь сильных и оскорбительных выражениях, что короля трудно было узнать, тем более что говорил он с такой горячностью. В заключение король попросил, чтобы принцессы довели до сведения г-жи де Торси, каким дерзким нашел он ее поведение. Все переглянулись, но ни одна не вызвалась; тогда король рассердился еще больше и, объявив, что следует тем не менее ей это высказать, удалился к себе. Тут дамы, издали прекрасно видевшие, что король во время разговора гневался, и в силу этого особенно старательно державшиеся поодаль, из любопытства подошли ближе, и любопытство их разгорелось еще сильнее, когда они заметили смущение принцесс, собиравшихся уже расходиться; немного побеседовав, они расстались, и каждая рассказала о происшедшем своим подругам, г-жа де Ментенон-своим фавориткам, герцогиня Бургундская-своим дамам и герцогине де Дюрас; таким образом этот случай получил огласку и стал известен всем. Все подумали, что тем дело и кончится, но в тот же день, едва король после ужина перешел к себе в кабинет, нагоняй возобновился, причем с еще большей язвительностью; герцогиня Бургундская, опасаясь, как бы не вышло еще хуже, уходя, рассказала все г-же де Бузоль, чтобы та предупредила Торси, своего брата, и чтобы жена его была начеку. Но общему удивлению не было границ, когда на другой день, едва встали от обеденного стола, король у г-жи де Ментенон не мог говорить ни о чем другом, да притом ничуть не смягчившись в выражениях; чтобы его хоть немного умиротворить, герцогиня даже сказала, что предупредила г-жу де Бузоль, не смея сказать все г-же де Торси сама. На это король, как будто несколько успокоившись, поспешил ей ответить, что она весьма его этим порадовала, потому что избавила от необходимости самому задать Торси головомойку; что он решился поступить именно так, дабы жена его сполна получила все, чего заслуживает. Он продолжал рассуждать на ту же тему в тех же выражениях, покуда не ушел к себе. Торси и его жена были в смятении, несколько дней они почти не показывались. Тот и другая принесли герцогине де Дюрас нижайшие извинения и засвидетельствовали глубочайшее почтение, а та и сама чувствовала себя весьма неловко, особенно при короле, который четыре дня кряду продолжал в своем кругу все те же разговоры. Торси, опасаясь вспышки с его стороны, написал королю жалобное и горестное письмо в самом почтительном тоне, где уверял, что вся буря вызвана случайностью, исправить которую зависело не от его жены, а от герцогини де Дюрас, – та, дескать, со всей присущей ей учтивостью отказалась занять свое место. В это письмо он искусно вставил все мыслимые признания о том, как надлежало его жене себя вести и от чего она и не помышляла отступить, а также всевозможные уверения в почтении и смиренные оговорки. Король дал ему понять, что с его стороны довольствуется этим; о жене его он отозвался сдержаннее, чем вначале, однако заметил, что впредь ей надлежит вести себя внимательнее и тактичнее; в конце концов разговор завершился не самым неприятным для Торси образом. Можно ли себе представить, сколько шуму наделала эта история и как чувствительно она затронула государственных секретарей и министров, вознесенных столь высоко. Удивительно, что нашлись знатные женщины, которые чувствовали себя задетыми тем, что про них было сказано; все подчеркнуто оказывали величайшее внимание титулованным особам. Король заметил это и похвалил их, но язвительно отозвался о тех, кто так не делает, и с тех пор всегда отзывался в таком же духе о титулованных и нетитулованных особах – женщинах и мужчинах. Во все его царствование, как до того, так и потом, герцогский ранг и герцогское достоинство подвергались самым сильным посягательствам. В общих чертах я узнал об этой истории из письма; вернувшись, я уяснил себе весьма точно все его подробности благодаря нескольким лицам, посвященным в него с самого начала, главным образом благодаря дамам герцогини Бургундской, которым она рассказала все сразу, по свежим следам, а они, не будучи герцогинями, передали мне все, как я уверен, без преувеличений.