Текст книги "Мемуары. Избранные главы. Книга 1"

Автор книги: Анри де Сен-Симон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

18. 1709. Страшная зима, ужасающая нищета. – Банкротство Самуэля Бернара

Зима, как я уже говорил,[176]176
  См. Т. 3, рр. 332–333.


[Закрыть] была столь ужасна, что подобной никто не помнил. Мороз, свирепствовавший более двух месяцев кряду, был до того силен, что в первые же дни реки замерзли до самого устья, а море вдоль берегов покрылось таким льдом, что по нему ездили возы с самыми тяжелыми грузами. Обманчивая оттепель растопила снега, покрывавшие землю все это время; затем внезапно вернулись холода, столь же суровые, как прежде, и держались еще три недели. Мороз был столь беспощаден, что во многих помещениях Версаля лопнули бутылки, в которых хранились вода венгерской королевы, самые крепкие эликсиры и ликеры, стоявшие в шкафах в отапливаемых комнатах и окруженные каминными трубами; я сам видел много таких бутылок; а когда мы ужинали у герцога де Вильруа, в его маленькой спальне, то из бутылок, стоявших на колпаке над камином и внесенных из крошечной кухни – а кухня эта находилась со спальней на одном уровне, отделяясь от нее только маленькой прихожей, и в ней пылал жаркий огонь, – к нам в стаканы падали льдинки. Это были те же апартаменты, в которых теперь живет его сын.[177]177
  Луи-Франсуа (1695–1766), маркиз де Вильруа.


[Закрыть] Вторые холода все погубили. Померзли плодовые деревья; не осталось ни орехов, ни олив, ни яблонь, ни виноградников – ничего, разве что самая малость. Погибло и множество других деревьев, вымерзли сады и озимые. Невозможно вообразить всеобщее отчаяние перед лицом этого всеобщего разорения. Все берегли прошлогоднее зерно; надежды на урожай не было, соответственно, хлеб подскочил в цене. Самые осмотрительные посеяли ячмень на полях, где до того были посеяны озимые, и многие последовали их примеру; им посчастливилось, ибо в этом было их спасение, но полиция вздумала это запретить и слишком поздно раскаялась. Было издано несколько эдиктов о зерне; стали искать излишки; спустя три месяца после того, как было о том объявлено, по провинциям послали комиссаров, и в результате всех мер нищета и дороговизна возросли до предела, между тем как из подсчетов следовало, что во Франции довольно зерна, чтобы всей стране прокормиться два года, каков бы ни был урожай. Поэтому многие полагали, что господа, ведавшие финансами, через эмиссаров, разосланных по всем рынкам королевства, воспользовались случаем прибрать к рукам зерно, чтобы затем продавать его по ценам, выгодным королю, не забывая и о своей выгоде. На Луаре изрядное число судов оказалось нагружено сгнившим зерном, и пришлось выбросить его в воду; это зерно было куплено королем, но досадного этого происшествия не удалось скрыть, и оно укрепило людей в их подозрениях. Цены на зерно, как доподлинно известно, были одни и те же на всех рынках королевства; в Париже комиссары назначали на него цену насильно и часто вынуждали торговцев против воли завышать ее; в ответ на вопли народа, доколе продлится эта нищета, у неких комиссаров вырвался более чем ясный ответ – а было это на рынке в двух шагах от моего дома, возле Сен-Жермен-де-Пре: «Покуда вам будет угодно», словно под влиянием сочувствия, смешанного с негодованием, они давали понять, что страдания народные не прекратятся, покуда зерно будет поступать в Париж по разрешению д'Аржансона; а иначе оно не поступало. Д'Аржансон, который при Регентстве сделался канцлером,[178]178
  С января 1718 по июнь 1720 г.


[Закрыть] был тогда начальником полиции и одновременно членом государственного совета. Особо жестокие меры обрушились на булочников, причем то, о чем я рассказываю, творилось по всей Франции: большинство интендантов поступало точно так же, как д'Аржансон в Париже, и на всех рынках зерно, которое не успевали продать по установленной цене к определенному часу, когда рынок закрывался, отнималось насильно, а тех, кто из сострадания продавал его дешевле, строго карали.

У Марешаля, первого хирурга короля, о коем я не раз уже упоминал, достало отваги и честности рассказать обо всем королю и вдобавок передать ему то пагубное мнение, что сложилось у общества, у незаурядных людей и даже у лучших умов. Король, казалось, был тронут и не рассердился на Марешаля, но все осталось, как было. Во многих местах скопились огромные запасы, хранившиеся в глубочайшей тайне. Эдикты весьма сурово запрещали частным лицам делать запасы; строго приказывалось о том доносить;[179]179
  Королевские указы от 27 апреля и 28 июня 1709 г. сулили доносчикам вознаграждение в виде половины конфискованных запасов укрывателя.


[Закрыть] но один бедняк, решившийся донести Демаре, подвергся жестокому наказанию. По поводу этих беспорядков собирался парламент, сначала отдельные палаты, потом общее присутствие, состоящее из представителей отдельных палат. Было принято решение предложить королю разослать повсюду, где можно, советников, с отнесением расходов на их счет, дабы они осмотрели запасы зерна, навели порядок, покарали нарушителей эдиктов, и присовокупить к сему список тех советников, кои согласны выехать с этой целью в отдельные провинции. Король, которому первый президент[180]180
  Пьер Бушю (1631–1715).


[Закрыть] изложил дело, почему-то рассердился, пожелал направить парламенту суровый выговор и велеть ни во что впредь не вмешиваться, кроме чисто судебных разбирательств. Канцлер не посмел обратить внимание короля на то, что парламент предложил вполне приемлемые меры и что дело вполне входит в его ведение; однако он подчеркнул, с какой любовью и почтением обращается к королю парламент, и напомнил, что король властен принять или отвергнуть его предложение. После некоторых возражений ему удалось умиротворить короля настолько, что тот отказался от выговора; но он высказал твердое желание, чтобы парламенту передали, что король запрещает ему вмешиваться в хлебные дела. Все это происходило в полном составе совета; говорил один канцлер, а прочие министры хранили глубокое молчание: несомненно, они хорошо понимали, что происходит, и опасались высказываться о деле, находившемся в личном ведении канцлера. Хотя парламенту, как и всем другим корпорациям, не привыкать было к унижениям, сие последнее чувствительно его задело; он покорился, стеная. Не менее уязвлена была и публика: каждый почувствовал, что, не будь финансы опутаны всеми этими жестокими интригами, поступок парламента доставил бы королю только удовольствие и принес бы пользу, став посредником между королем и народом и доказав тем самым, что в нем не измышляются никакие хитрости; не говорю уж о том, что королю ни по сути, ни даже по видимости совершенно ни в чем не пришлось бы поступиться абсолютной и безграничной властью, коей он так ревниво дорожил. Бургундский парламент, видя, что провинция терпит самую крайнюю нужду, написал ее интенданту, но тот нимало этим не обеспокоился. Ввиду близкой опасности губительного голода парламент собрался, дабы изыскать меры. Первый президент не посмел присутствовать на обсуждении; по-видимому, он лучше других предугадывал исход. Председательствовал старший из президентов, речь велась только о самом необходимом по этому вопросу, причем с бесконечными предосторожностями; и все же король, едва ему об этом доложили, крайне вознегодовал: он направил парламенту строгий выговор, запрет вмешиваться впредь в это дело, хотя оно столь естественно входило в ведение парламента, и приказ президенту, председательствовавшему на том обсуждении, явиться ко двору и представить отчет о своем поведении. Президент выехал немедля. Выяснилось, что его ни больше ни меньше как освобождают от должности. Тем не менее его высочество герцог, коего ждала должность губернатора провинции в случае смерти Месье, который был тяжело болен, объединился с канцлером для защиты этого судейского чиновника, чье поведение было безупречно; они спасли его, и он отделался сильной взбучкой от короля, который затем дозволил, чтобы тот явился засвидетельствовать ему почтение. Таким образом, через несколько недель президент вернулся в Дижон, где было решено устроить ему торжественную встречу и принять его с почестями; будучи умен и слишком опытен, он побоялся последствий; он опасался даже, что ему не удастся уклониться от этой чести, однако он ее избежал, рассчитав свое путешествие так, что прибыл в Дижон в пять часов утра, сразу облачился в мантию и поехал в парламент отчитаться и поблагодарить за все, что хотели для него сделать. Другие парламенты, видя эти два примера и вострепетав, остались под опекой интендантов и в руках их эмиссаров. Тогда-то и были избраны комиссары, о коих я говорил, сплошь занимавшие низшие должности; каждому из них надлежало отправиться в определенный округ и вместе с соседними президентами судить правонарушения под надзором интенданта, совершенно независимого от парламентов; но скорее для забавы, нежели ради бесполезного утешения Парижского парламента был учрежден суд, в который вошли представители всех палат, а во главе его был поставлен президент Мезон; сюда должны были поступать апелляции на решения комиссаров в провинциях. Судьи эти отбыли только спустя три месяца после назначения. Они проездили напрасно: ни один из них не имел понятия о местных порядках. Вот они ничего и не нашли, потому что на местах позаботились, чтобы они ничего не могли обнаружить; соответственно за отсутствием дел не было ни судов, ни обжалований. Эта таинственная деятельность так и осталась в руках д'Аржансона и одних только интендантов, коих побоялись от нее отстранить, равно как не стали и проливать на нее свет, и она продолжалась все с той же беспощадностью. Не вынося более определенного приговора тому, кто ее измыслил и ею воспользовался, можно сказать, что ни один век не порождал дел более темных, дерзких, запутанных, никогда не имело места такое постоянное, неумолимое, жестокое угнетение. Суммы, кои были из этого извлечены, неисчислимы, неисчислимы и жертвы, умершие в полном смысле слова от голода, а также те, кого унесли болезни, вызванные крайней нищетой; бесконечно число разоренных семейств и лавина всевозможных несчастий, последовавших от этого. Стали задерживаться выплаты самых обязательных платежей. Таможенные сборы, вклады в ссудные кассы,[181]181
  Открытые в 1674 г. по инициативе Кольбера, просуществовали до 1698 г.; в 1702 г. возобновили свою деятельность.


[Закрыть] пенсии, выплачиваемые городской ратушей, столь священные во все времена, – все приостанавливалось, за исключением последних, да и тех с отсрочками и в урезанном виде, что приводило в отчаяние чуть не каждую семью в Париже и в иных местах. Вместе с тем Францию окончательно разоряли непомерные налоги, коих становилось все больше, и взыскивались они со всей строгостью. Все невероятно вздорожало, даже за огромные деньги покупать было нечего, и, хотя большая часть скота погибла из-за нехватки корма, на тех деревенских жителей, у которых еще оставался скот, был наложен, невзирая на их нищету, новый налог. Очень многие, в прошлые годы благотворившие бедняков, обнищали так, что едва сводили концы с концами, и некоторые из них сами втайне принимали подаяние. Невозможно перечесть всех, кто домогался места в больницах, что прежде и у бедняков почиталось позором и мучением; нет числа разорившимся больницам, вышвыривавшим несчастных прямо на улицу, на милость общественного призрения, обрекавшего их, в сущности, на голодную смерть, а сколько честных семейств испускало дух на чердаках! Невозможно также рассказать, до какой степени подобная нищета раздувала пламя милосердия, как много подавалось милостыни; но нужды с каждым мигом росли, и вот нескромная и деспотическая благотворительность додумалась до налогов и податей в пользу бедных. Они наложились на множества прежних поборов таким чрезмерным грузом, что новшество это окончательно подкосило тех, кому и раньше-то было нелегко, и у многих отбило охоту к добровольным пожертвованиям; в итоге даже этими налогами распорядились дурно, и вспомоществования бедным стало поступать куда меньше. Но удивительнее всего, ежели рассуждать разумно, что поборы эти в пользу бедных, слегка сократившись, остались навсегда, их присвоил себе король, и господа, ведающие финансами, открыто взимают их по сей день как одну из отраслей королевских доходов, со всей откровенностью, даже не меняя названия подати. То же самое происходит с налогами на большие дороги, взимаемые ежегодно с каждого податного округа: финансы присвоили их с тою же откровенностью и также не изменив названия. По всему королевству рушатся мосты и становятся непроезжими самые главные дороги. Забила тревогу торговля, терпящая от этого огромный ущерб; интендант Шампани Лескалопье надумал чинить дороги с помощью принудительного труда и даже без выдачи хлеба; повсюду с него стали брать пример, а его самого назначили государственным советником. Чиновники, имевшие монополию на эти работы, обогатились, а народ во множестве умирал от голода и нищеты; в конце концов это дело забросили, потому что продолжать его становилось уже невозможно, а заодно забросили и дороги; но налог на их строительство и поддержание по-прежнему взимался и во время принудительных работ, и после, причем взимался он именно как отрасль королевских доходов. Спекуляции зерном пришлись по душе Герцогу и братьям Парис,[182]182
  Антуан, Клод, Жозеф и Жюль – откупщики, разбогатевшие на военных поставках и хлебных спекуляциях.


[Закрыть] хозяевам королевства, состоящим у него в подчинении, а теперь, когда я пишу эти строки, еще и генеральному контролеру Орри, самому невежественному варвару из всех, кто управлял финансами; они представлялись им превосходным источником доходов, вполне согласующимся с человечностью и просвещением; и те, и этот приникли к одному и тому же источнику, причем последний по счету с еще большей алчностью, чем его предшественники, а следствием в обоих случаях оказался искусственно вызванный голод, разоривший королевство.[183]183
  Сен-Симон вспоминает о голодной зиме 1739–1740 гг.


[Закрыть] Но вернемся к 1709 году, о коем ведем речь: нельзя было не удивляться, куда исчезли все деньги в королевстве; никто не в состоянии был платить, поскольку сам ниоткуда не получал денег; поселяне, доведенные до крайности тем, что с них взыскивались всевозможные платежи, а причитающиеся доходы к ним не поступали, стали неплатежеспособны; торговля истощилась и не приносила более ничего; честность и доверие вышли из употребления. Поэтому и у короля не осталось иных средств, кроме запугивания и применения беспредельной его власти; однако эту власть, воистину не ведающую границ, уже не к чему было прилагать и не на что употребить. Не стало обращения денег, не было и способа его восстановить. Король прекратил даже выплачивать жалованье войску, и невозможно было вообразить, куда же исчезают целые миллионы, стекающиеся к нему в сундуки. Вот сколь ужасно было положение дел к тому времени, когда Рулье, а вскоре после него Торси были посланы в Голландию.[184]184
  5 марта 1709 г. Рулье, чрезвычайный посол в Лисабоне с 1697 по 1703 г., отправился в Голландию на поиски мира. 1 мая вслед за ним и с той же дипломатической миссией выехал Торси. Переговоры завершились заключением Утрехтского мира (1713).


[Закрыть] Запечатленная мною картина точна, правдива и свободна от малейшего преувеличения. Представить ее в истинном виде было необходимо, чтобы стало видно, до какой крайности дошла страна, на какие огромные уступки пришлось пойти королю во имя достижения мира и какое чудо явил Тот, кто полагает границы морям[185]185
  «Притчи Соломоновы», VIII, 29.


[Закрыть] и называет несуществующее как существующее, вызволив Францию из рук всей Европы, которая замыслила и вполне способна была ее погубить, притом вызволив с самыми большими преимуществами, на какие можно было надеяться ввиду ее плачевного положения, и с таким успехом, о каком нельзя было и мечтать. Тем временем порча монеты и вздорожание на треть присущей ей стоимости принесли королю выгоду, но разорили частных лиц и внесли в торговлю сумятицу, довершившую ее гибель. Неслыханное банкротство Самюэля Бернара разорило весь Лион; его падение повлекло за собой ужасные последствия; Демаре поддерживал его, пока было возможно. Причиной банкротства оказались бумажные деньги,[186]186
  Были введены в обращение в сентябре 1701 г.


[Закрыть] которые обесценились. Бернар, знаменитый банкир, выпустил их на двадцать миллионов. Почти столько же задолжал он Лиону: пытаясь выручить его из беды, лионцы предоставили ему заем на четырнадцать миллионов надежными ассигнациями, дабы он прибавил их к тем деньгам, которые ему удастся получить за билеты. После ходили слухи, будто он исхитрился недурно заработать на этом банкротстве; в самом деле, несмотря на то, что ни один человек его занятий не позволял себе таких трат и не оставлял после себя таких денег, как он, а также не пользовался, хотя бы отдаленно, подобным кредитом по всей Европе, каким располагал он до самой смерти, постигшей его тридцать лет спустя, но ни в Лионе, ни в соседней с ним Италии он с тех пор ни разу не мог обосноваться.

19. 1709. Три партии при дворе

Мне трудно подобрать подходящее слово для того, о чем я собираюсь говорить. Под влиянием перемен, как должностных, так и имущественных, постигших Вандома и Шамийара, двор более чем когда-либо разделился на партии. Вероятно, именовать их заговорами было бы известным преувеличением, но более точного слова для того, что происходило, мне не найти. Назову их все же заговорами, и хотя название это слишком сильно для того, что я имею в виду, однако иначе это явление одним словом никак не обозначить, разве что с помощью пространных парафраз. Двор разбился на три партии, включая и самых заметных особ, каковые ни к кому явно не примыкали, но у некоторых из них были еще и свои личные убежища и запасные выходы. Очень немногие пеклись при этом лишь о благе государства, пошатнувшееся благополучие коего выставлялось всеми в качестве единственной заботы; на деле же большинство заботилось лишь о себе, и всякий добивался того, что, по его мнению, могло от него ускользнуть, – почета, видного положения, а в дальнейшем и власти; другие мечтали отхватить состояние или должность; третьи, более скрытные или менее значительные, тяготели к одной из партий и представляли собой отдельную группу, дававшую иногда толчок событиям, а тем временем постоянно участвовавшую в гражданской войне злоязычников. Под крылышком г-жи де Ментенон объединился первый заговор, главари коего, жаждавшие падения Шамийара и вознесшиеся благодаря падению Вандома, под которого подкапывались что было сил, обменивались взаимными услугами с герцогиней Бургундской и водили дружбу с Монсеньером. Они блистали, и общественное мнение благодаря Буффлеру к ним благоволило. К ним тянулись и другие, желая придать себе блеск или извлечь какую-либо корысть. Даже пребывание на берегах Рейна не мешало д'Аркуру быть лоцманом этого заговора; Вуазен с женой, служа опорой друг другу, были его орудиями. Во второй линии находился канцлер,[187]187
  Луи II Фелипо де Поншартрен.


[Закрыть] крайне недовольный враждой, которою воспылала к нему г-жа де Ментенон и, соответственно, отдалением от короля; за ним Поншартрен, во всем ему помогавший; обер-шталмейстер,[188]188
  Жак-Луи, маркиз де Беренген; его мать-урожденная Анна дю Бле д'Юсель (ум. в 1676).


[Закрыть] состарившийся в интригах, наладивший союз д'Аркура с канцлером и собравший всех в одну свору; его кузен д'Юсель, философ с виду, циник, эпикуреец и законченный лжец, чья натура, отравленная чудовищным самомнением запечатлена выше; Шуэнша внушила о нем Монсеньеру самое благоприятное мнение, а Беренген с женой и Биньон это мнение еще раздули; маршал де Вильруа, который, будучи в глубокой опале, не утратил приязни г-жи де Ментенон и перед коим прочие заискивали как по этой причине, так и потому, что в прежние времена король питал к нему привязанность, а г-жа де Ментенон могла возбудить ее вновь; герцог де Вильруа, вдохновляемый маршалом, но ведущий себя совсем по-другому; и де Ларошгийон, который, посмеиваясь да помалкивая, расставлял силки; через Блуэна и прочих закулисных деятелей они знали все и питали юношескую веру в Монсеньера; издали, однако, неустанно плели они интриги, чтобы погубить Вандома и Шамийара; заодно с ними была герцогиня де Вильруа, не блиставшая умом, что восполнялось у ней чутьем, великой осторожностью, умением держать язык за зубами и доверием герцогини Бургундской, которая во многом на нее полагалась и находилась под сильным ее влиянием. С противоположной стороны самым заметным лицом из всех был герцог де Бовилье – по причине надежды, которую порождали происхождение, добродетель и дарования его высочества герцога Бургундского, питавшего к нему решительную симпатию; душой и вдохновителем этой партии был герцог де Шеврез; архиепископ Камбрейский, опальный изгнанник, служил ему лоцманом; за ними шли Торси и Демаре, о. Телье, иезуиты и Сен-Сюльпис,[189]189
  Церковь в Сен-Жермене, строительство которой было начато французским архитектором Луи Ле Во (1612–1670) и продолжалось с перерывами до 1745 г. Центр площади перед церковью украшает фонтан Четырех епископов: Боссюэ, Фенелона, Массийона и Флешье.


[Закрыть] к слову сказать, весьма далекий от иезуитов; с другой стороны, Демаре был другом маршала де Вильруа и маршала д'Юселя, а Торси водил дружбу с канцлером, с которым его объединяли римские дела, и, соотвественно, был настроен против иезуитов и Сен-Сюльписа, а также оставался в этом вопросе в натянутых отношениях со своими кузенами де Шеврезом и особенно де Бовилье, отчего между ними порой возникала натянутость, а то и стычки; эти же двое были по необходимости связаны между собой более тесно, во всем были заодно, постоянно имели возможность видеться, не сговариваясь, и не нуждаясь в посредниках благодаря постам, которые занимали; поскольку они обо всем узнавали сразу же, у них имелась возможность тешить остальных иллюзиями и одним взмахом руки преображать иллюзии в достоверность; а поскольку источник всего этого был им ведом, то по своему желанию они могли опрокидывать чужие расчеты; бесспорно, на протяжении царствования Людовика XIV всеми делами заправляли министры, и несмотря на то, что г-же де Ментенон удалось заслужить у них некоторое доверие, она не смела ни спросить, ни обнаружить к чему-либо интерес и лишь урывками узнавала о делах от короля, а потому испытывала сильнейшую нужду в собственном министре. Герцоги де Бовилье и де Шеврез и сторонники их никого не удостаивали доверием иначе как по крайней необходимости и только в минуту крайней необходимости. Им приходилось лишь отражать удары, и, поскольку они уже находились у власти, им нужно было не наступать, а только защищаться; среди них не было насмешников: их набожность держала зубоскальство в узде, однако выставляла их в несколько смешном свете; зато к Шуэнше и г-же де Ментенон тянулись сливки общества, они были в моде, им завидовали. Эти две партии заговорщиков относились друг к другу с уважением. Первая вершила свои дела в тишине, вторая, напротив, с шумом, не упуская ни единой возможности нанести ущерб противнику. На ее стороне был цвет двора и армии, и число ее сторонников все умножалось вследствие отвращения и ропота, возбуждаемого правительством; мудрых же людей привлекала честность Буффлера и дарования д'Аркура. В третью партию входили д'Антен, герцогиня Бурбонская, г-жа де Лильбон с сестрою, неразлучный с ними дядюшка[190]190
  Мадам д'Эпине и принц Водемон.


[Закрыть] и теневой Медонский двор. Ни первая, ни вторая партия не признавали третьей, обе боялись ее и держались по отношению к ней вызывающе; но ради Монсеньера их обхаживали все, включая и самое герцогиню Бургундскую. Д'Антен и герцогиня Бурбонская были заодно во всем, оба они были равно обесславлены, что не мешало им стоять во главе партии; д'Антену это удавалось по причине что ни день возраставшей близости с королем, каковою он, будучи человеком светским и более того, умело пользовался; он и герцогиня Бурбонская умели извлекать изрядные преимущества даже из близости с Монсеньером. Это не значит, что обе дамы из Лотарингского дома не пользовались у короля и м-ль Шуэн еще большим доверием, чем эти двое. У помянутых дам было еще одно преимущество, о котором никто не знал ни тогда, ни долгое время спустя: я заранее рассказал о том много выше;[191]191
  См. Т 2 рр 932–935.


[Закрыть] преимущество это состояло в их постыдной, но покоящейся на прочном основании, а потому заботливо скрываемой связи с г-жой де Ментенон; но они еще были оглушены двумя залпами, так недавно погубившими Вандома и Шамийара. Буффлер, д'Аркур и главные их приспешники ненавидели Вандома за гордость и за то, что он поднялся до высшего ранга и высшей должности; по тем же причинам, а еще более под влиянием его высочества герцога Бургундского Шеврез, Бовилье и сторонники их также не желали его знать. И ни одна из этих партий не собиралась сближаться с третьей, которая была, собственно, партией Вандома и еще не оправилась от удара; последние к тому же не желали сближения с д'Антеном, который в безумной надежде урвать у Шамийара большую часть добычи так настойчиво добивался его падения. Для пущей ясности назовем вещи своими именами, то есть назовем одну из этих партий заговором вельмож, как ее тогда же и окрестили, другую – заговором министров, а третью – Медонским заговором. Этот последний был более уязвлен обидным испытанием его сил, чем падением Вандома; он нанес Вандому удар только ради того, чтобы погубить герцога Бургундского, по причинам, о коих я уже говорил; в конце концов, хоть этот мощный удар достиг цели только наполовину, Вандом хотя бы обеспечил им большую свободу рук при Монсеньере и все-таки оказался полезен; я говорю – наполовину, поскольку нанесен он был со всей силы с помощью их интриг при Монсеньере, которому так никогда и не удалось оправдаться перед герцогом Бургундским; тот напоминал ему об этом до конца жизни, при чем весьма резко. Что до Шамийара, удар которому был нанесен с ведома короля, то по тому освещению, какое дважды придала ему м-ль де Лильбон в беседе с м-ль Шуэн, видно было, как мало это их заботило с тех пор, как они убедились, что дни его клонятся к закату; они с сестрой твердо рассчитывали на его преемника, сначала сами, через Монсеньера, а потом, когда этим преемником оказался Вуазен, – благодаря их секретным связям с г-жой де Ментенон. Если же говорить о Водемоне, то он, правда, всегда был заодно с племянницами, но его навсегда запятнали попытки присвоить себе ранг, на который он не имел права; конечно, в его положении все это не играло большой роли, и, потеряв уже довольно во всеобщем мнении, он не слишком боялся упасть еще ниже. Герцог Мэнский, владея сердцами короля и г-жи де Ментенон, вел себя во всех отношениях осмотрительно, слушался лишь самого себя, насмехался над прочими, вредил всем, как только мог, и все знали его и боялись. Вуазен, всецело приверженный г-же де Ментенон, был ей милее Шамийара, который ему доверился, и, когда Вандом пал, сломленный неудачей своих титанических трудов, герцог Мэнский с облегчением избавился от храбреца, не пожелавшего опуститься ниже его детей,[192]192
  Луи-Жозеф де Вандом был внуком Цезаря Вандома (1594–1665) – внебрачного сына Генриха IV и Габриеллы д'Эстре.


[Закрыть] храбреца, быть с которым вровень представлялось весьма обременительным. Герцог Бурбон-Конде ни во что не вмешивался, погруженный в недовольство, что отпугивало всех от него, словно от порохового погреба, готового взлететь на воздух, и поглощенный делами, связанными со смертью принца, сомнительными развлечениями и собственным здоровьем, которое начинало ему изменять. Граф Тулузский, равно как герцог Беррийский, ни в чем не принимал участия. Герцог Орлеанский не имел ни охоты, ни, как будет видно из дальнейшего, сил вмешиваться во что бы то ни стало, а герцог Бургундский, занятый молитвами и трудами у себя в кабинете, понятия не имел, что творится в мире, прислушивался к мягким и ненавязчивым наблюдениям герцогов де Бовилье и де Шевреза, не играл никакой роли в падении Вандома и Шамийара и довольствовался тем, что поручал их Всевышнему, ему же поверив те огорчения, кои они ему причинили. Что же до герцогини Бургундской, она, как мы видели, навлекла опалу на Вандома и изрядно потрудилась ради падения Шамийара; это, а также взаимные услуги и дружба с г-жой де Ментенон неотвратимо привели ее к заговору вельмож, тем более что д'Аркур внушал ей симпатию, к Буффлеру она питала уважение, а к герцогине де Вильруа – привязанность; однако, будучи далека от крайностей, к коим склонялись герцоги де Бовилье и де Шеврез, и безмерно опасаясь их влияния на герцога Бургундского, она все же изрядно сблизилась с ними вследствие событий во Фландрии, а поскольку события эти затягивались, то предубеждение ее против обоих герцогов заметно ослабело в силу сношений, кои она имела с ними и напрямую, и через г-жу де Леви, близкую свою приятельницу и одну из придворных дам; отличаясь исключительно острым умом, последняя сумела воспользоваться этими временами, благоприятными для ее отца и дяди, но не интриговала против них, а порхала между двух заговоров. Медонской партии, или, что то же самое, партии Ван-дома она оказывала только те услуги, от коих не могла благоразумно уклониться из-за Монсеньера и герцогини Бурбонской, которая была внебрачной дочерью короля и с которой она, впрочем, была в дурных отношениях. Исключение она делала для одного д'Антена, поскольку пользовалась его услугами во фландрских делах и предвидела, что он может пригодиться ей как человек, близкий к королю. Талар, в ярости, что остался не у дел, ибо ни одна из сторон ему не доверяла, дорожил одним только Торси, которому всегда старался угодить, да маршалом де Вильруа, своим родственником[193]193
  Бабку Талара по материнской линии звали Мари де Невиль-Вильруа.


[Закрыть] и покровителем на протяжении всей жизни, чье пребывание в немилости исторгало у Талара стоны. Несмотря ни на что, он был предан Роганам, верным единомышленникам г-жи де Лильбон и ее сестры; они нисколько не желали иметь с ним дело, и ему до дрожи не терпелось вмешаться в какой-нибудь заговор, что, однако, не удавалось. Министры сторонились его менее, чем две остальные партии, но все же до себя не допускали. Он изнемогал от зависти к тем, коих ему предпочли при назначениях командующими армий; он до смерти завидовал блестящему маршалу Буффлеру, который хоть и выказывал им дружелюбие, однако оставался вне досягаемости. Вилар не сомневался ни в себе, ни в короле, ни в г-же де Ментенон: порукой тому были неизменная удача и опыт. Он был всем доволен и неспособен на умыслы и расчеты, кроме тех, что касались лично его; он ни с кем не был связан, не стремился к тому, и ни одна из партий не старалась его заполучить. Бервик угождал двум сторонам, а они угождали ему: английские дела связывали его с Торси, набожность и последняя кампания во Фландрии – с герцогами де Шеврезом и де Бовилье; издавна он был в добрых отношениях с д'Антеном, но более ни с кем из медонских заговорщиков у него таких отношений не было. Маршал де Вильруа был его другом и покровителем, а с д'Аркуром они были друзья, и он всегда поддерживал эту Дружбу. Тессе, друг Поншартрена, был подозрителен и аристократам, и министрам; роли, которые он играл, ни в ком не вызывали к нему ни уважения, ни доверия; то, как он обошелся с Катина, погубило его во мнении всех порядочных людей, да и у других отбило желание иметь с ним дело, а его низость в отношении Водемона, Вандома и Ла Фейада окончательно его уничтожила. Служба послом в Риме не подняла его в общем мнении, не помогли и смехотворные его письма к папе, которые он не постыдился повсюду обнародовать. Итак, в Медонской партии его терпели, но не более того, а в остальных двух отвергали. Ноайль, обладатель множества всевозможных плавательных пузырей, повсюду плавал, ко всему примеривался, везде его с почетом принимали благодаря его тетке и таланту к беседе; однако его ни во что не посвящали, считая человеком слишком еще молодым, недостаточно известным, а его заносчивость вкупе с навязчивостью настораживали и внушали к нему недоверие. Впрочем, три эти партии заговорщиков подразделялись на отдельные группы. Что касается всех прочих, хотя бы они и были заодно с ними, причем нередко с партией аристократов, д'Аркур держался на отшибе даже от тех, с кем шел вместе, а часто и следом, и, да простится мне это пошлое выражение, не имел себе равных, кроме канцлера, но в силу своих отношений с королем и г-жой де Ментенон годился только для совета, потому что ему негде было проявлять свою лицедейскую сущность, кроме как изредка в совете, где он был совершенно лишен соумышленников и бессилен, или же в тех редчайших случаях, когда он с жаром, искусством и изощренностью увлекался игрой, что составляло его природный талант, и набрасывался на герцога де Бовилье, не нападая на него впрямую, но опровергая его слова и стараясь выставить его в смешном свете. Маршал де Вильруа, самый бездеятельный из всех в силу своей недалекости и врожденной бездарности, а также по причине падения ненавистных ему Вандома и Шамийара, был с давних пор личным другом Демаре благодаря старинным связям с Бешамелем, своим тестем, пользовавшимся благосклонностью и покровительством кавалера Лота-рингского и д'Эффиа. Хоть он и впал в немилость, но сохранил дружбу, а во многих случаях и доверие г-жи де Ментенон, часто с ней виделся, вел долгие беседы наедине всякий раз, как приезжал в Версаль, что бывало довольно редко, а гораздо чаще обменивался с нею письмами и по ее просьбе запечатлевал на бумаге события во Фландрии, что обеспечивало его посланиям самый теплый прием с ее стороны. Чаще всего их передавал Демаре, иногда сам, иногда через герцогиню де Вильруа. Маршал де Вильруа был в добрых отношениях и с Торси, и в какой-то мере с Бовилье, но эти двое совершенно не шли в счет, и обоих люто ненавидели герцог де Ларошгийон, а также герцог де Вильруа, насколько последний был на это способен, отличаясь и в этом отношении, как во многих других, от своего отца, хотя в главном они вполне сходились и лучше понимали друг друга с тех пор, как их разлучили разный образ жизни, немилость, в которую впал отец, и служба сына. Шеврез и Бовилье, не имея секретов друг от друга, скрытничали со своими, и, хотя оба доводились кузенами Торси, присущий ему душок янсенизма заставлял их держаться подальше от него. Д'Антен и герцогиня Бурбонская, которых объединяло все-воззрения, нужда друг в друге, пороки и соседство, – сильно опасались двух дам из Лотарингского дома, тем не менее притворно пускаясь с ними в откровенности и поддерживая близкие отношения, какие при жизни короля старались сохранять с ними все в ожидании, когда они все перегрызутся за право единственного обладания Монсеньером, как только тот сделается королем. Эта партия якшалась с аристократами; но все видели ее насквозь и про себя ненавидели и боялись, считая ее партией Вандома. Она была донельзя враждебна партии министров, хотя Торси и герцогиня Бурбонская, а соответственно, д'Антен с двух сторон обхаживали г-жу Бузоль, сестру Торси, во все времена и во всех превратностях остававшуюся близкой подругой герцогини Бурбонской и, несмотря на свою безобразную наружность, блиставшую в любом обществе умом и находчивостью.