Текст книги "Мемуары. Избранные главы. Книга 1"

Автор книги: Анри де Сен-Симон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

12. 1705. Смерть и причуды Нинон, прозванной м-ль де Ланкло

Нинон, знаменитая куртизанка, известная с тех пор, как годы вынудили ее покончить с ремеслом, под именем м-ль де Ланкло, стала новым примером тому, как может торжествовать порок, подкрепленный разумом и искупаемый известной долей добродетели. Она наделала такого шуму, более того, в расцвете своей блистательной молодости оказалась причиной таких беспорядков, что королева-мать,[129]129
  Анна Австрийская.


[Закрыть] с безграничной снисходительностью относившаяся к галантным и более чем галантным особам, на что у нее были свои причины, все-таки была вынуждена отдать ей приказ удалиться в монастырь. Один из парижских полицейских чинов доставил ей королевский указ об изгнании; она прочла его и, заметив, что название монастыря там не обозначено, сказала без всякого смущения: «Сударь, королева была ко мне так добра, что оставила на мое усмотрение выбор монастыря, куда я должна удалиться по ее приказу; посему прошу вас передать ей, что я выбираю монастырь ордена францисканцев в Париже[130]130
  Мужской монастырь.


[Закрыть]», – и с изящным реверансом вернула ему указ. Чин, изумленный таким беспримерным бесстыдством, не нашел, что возразить, а королева сочла это столь забавным, что оставила ее в покое. У Нинон никогда не бывало больше одного любовника разом, зато всегда толпа поклонников, и, стоило тому, кто пользовался ее благосклонностью, ей прискучить, она тут же откровенно ему об этом объявляла и брала на его место следующего. Напрасно покинутый стенал и роптал: приговор не подлежал обжалованию, а сие создание стяжало такую, власть, что отвергнутый не осмеливался мстить своему преемнику, довольствуясь уже тем, что его принимают как друга дома. Иногда, если содержатель приходился ей очень уж по вкусу, она сохраняла ему полную верность в течение целой военной кампании. Лашастр перед отъездом утверждал, что будет одним из этих избранных счастливцев. Очевидно, что Нинон не давала ему на то твердого обещания; но у него хватило глупости – он не блистал умом, а соответственно, и самонадеянности, попросить у нее в том расписку; она ему таковую расписку выдала. Он увез ее с собой и часто ею похвалялся. Обязательство свое она выполняла дурно и, нарушая его, всякий раз восклицала: «Ох, как же быть с распиской, которую я дала Лашастру!» Наконец счастливчик, который был с ней в это время, спросил, что означают ее слова. Она объяснила; он пересказал эту историю и выставил Лашастра на посмешище; слух о расписке докатился до армии, где находился в то время Лашастр. У Нинон было много друзей среди всевозможных знаменитостей, и она была настолько умна, что всех их сохранила, причем все они оставались дружны между собой или, во всяком случае, обходились без стычек. Дома у нее царили чинность и внешняя благопристойность, какую не всегда удается поддерживать и самым высокородным принцессам, у которых тоже бывают свои слабости. Таким образом, дружбу с ней водили самые искушенные и самые благовоспитанные придворные; быть принятым у нее вошло в моду, многие стремились к этому ради связей, которые можно было завести у нее в салоне. Никогда никакой игры, ни громкого смеха, ни ссор, ни пересудов о религии или о правлении; бездна остроумия, притом блистательного; новости, как старинные, так и недавние; события галантной жизни, но ни тени злословия; когда посетителей перестали привлекать к ней в дом ее чары, а соображения благопристойности и мода уже не позволяли ей смешивать телесное с духовным, остались изящество, легкость, мера, а отсюда и беседа, которую она умела поддержать, обнаруживая остроумие и познания в событиях всех времен; и уважение, с которым, как ни странно, относились к ней все – и многочисленные друзья, и знакомые самого высокого разбора. Она знала все интриги минувшего и нынешнего царствования, как серьезные, так и легкомысленные; речи ее были очаровательны, бескорыстны, правдивы, скромны, совершенно достоверны, и, можно сказать, за ничтожным исключением, она была воплощением добродетели и подлинной порядочности. Друзей она частенько выручала деньгами и кредитом, ради них пускалась в нешуточные хлопоты, самым надежным образом сберегала деньги, отданные ей на хранение, и важные тайны, которые бывали ей доверены. Все это принесло ей известность и совершенно необыкновенное уважение. Она была близкой подругой г-жи де Ментенон все время, пока та жила в Париже. Г-жа де Ментенон не любила, когда ей напоминали о Нинон, однако не смела сказать о ней худого слова. Время от времени, вплоть до самой смерти, она писала ей благосклонные письма. Де Ланкло – такое имя приняла Нинон, расставшись с ремеслом своей столь долгой молодости, была не столь сдержанна по отношению к близким друзьям, некогда случалось ей принимать в ком-либо сильное участие или очень в чем-либо нуждаться, она изредка и весьма ненавязчиво обращалась с этим к г-же де Ментенон, которая толково и быстро исполняла ее просьбы; однако с тех пор, как г-жа де Ментенон возвысилась, подруги виделись всего дважды или трижды, причем в глубокой тайне. Де Ланкло поразительно владела искусством меткого ответа; два таких замечания в ответ на слова последнего маршала Шуазеля не подлежат забвению; одно из них – бесподобное уточнение, другое – живой портрет с натуры. Шуазель, один из ее старинных друзей, был галантен и хорош собой. Он был в дурных отношениях с г-ном де Лувуа и сожалел о его удаче, как вдруг король, вопреки министру, в 1688 году представил его к ордену. Шуазель ожидал этого менее всего, хотя происходил из знатнейшего рода и был одним из старейших и лучших королевских сановников. Итак, он был вне себя от радости и с неописуемым удовольствием смотрелся в зеркало, украшенный голубой лентой. Де Ланкло несколько раз застигала его за этим и наконец, потеряв терпение, сказала при всех гостях: «Господин граф, если я замечу за вами это еще раз, я напомню вам, с кем вы в одной компании[131]131
  Предпочтение, отданное Лотарингскому дому при награждении в 1688 г. орденом Св. Духа, вызвало недовольство высших придворных кругов.


[Закрыть]». И впрямь, среди награжденных было несколько жалких личностей, но что это были за люди по сравнению с награжденными 1724 года, да и многих последующих! Славный маршал был воплощением всех добродетелей, но не слишком весел и вовсе не остроумен. Как-то он долго засиделся у нее в гостях; де Ланкло зевает и восклицает:

Все добродетели мне мерзки из-за вас! – это была строка из какой-то театральной пьесы.[132]132
  Реплика Корнелии из трагедии П. Корнеля «Помпеи» (действие III, явление IV).


[Закрыть] Можно себе представить, какой раздался смех, какое поднялось негодование. Впрочем, острота их не поссорила.

Де Ланкло было уже сильно за восемьдесят, а она все еще сохраняла здоровье, принимала посетителей, была окружена уважением. Последние свои годы она посвятила Богу, и смерть ее привлекла к себе всеобщее внимание. Неповторимое своеобразие этой особы заставило меня столь подробно ее описать.

13. 1707. Водемон и его племянницы; их союз, их корыстолюбие, их сговор, характер, поведение

В конце апреля Водемон и Медави тысячами с двадцатью солдат прибыли в Сузу; королевских войск было приблизительно столько же, сколько у испанского короля. 9 мая, то есть на следующий день после того, как Балкли привез подробное описание битвы при Альмансе, Медави прибыл в Марли и явился приветствовать короля, гулявшего в одном из садов; ему был оказан прекрасный прием, а затем он последовал за королем к г-же де Ментенон, где пробыл около часа, описывая страну и свое возвращение, хотя, должно быть, с большим трудом понимал, почему его отзывают. Незадолго до того весьма кстати освободилось место губернатора Нивернуа; король предложил это место ему, хотя Медави о том и не просил, будучи уже губернатором Дюнкерка, но то место он купил. Через месяц ему велено было ехать в Савойю и Дофине и принять там командование с окладом генерала армии, причем под его началом состояли два генерал-лейтенанта и два генерал-майора, хотя сам он оставался в подчинении у маршала де Тессе, который уже там находился. Сверх этого ему был пожалован пенсион в двенадцать тысяч ливров. Король сказал ему, что в дальнейшем доходы его еще увеличатся, ибо он полагает, что губернаторство в Нивернуа приносит тридцать восемь тысяч ливров ренты, однако обнаружилось, что на самом деле она не превышает двенадцати тысяч. Эти милости, против обыкновения, ни в ком не возбудили зависти, и все их искренне одобрили.

Вслед за Медави не замедлил явиться и Водемон. Остановился он в нескольких лье от Парижа, в доме, предоставленном ему одним генеральным откупщиком: туда приехали его племянницы м-ль де Лильбон и г-жа д'Эпине; дождавшись его, они отвезли дядю к г-же де Лильбон, их матери, доводившейся ему сестрой; там его и поселили близ монастыря дочерей св. Марии на улице Сент-Антуан, в особняке Майенна, в доме, священном для лотарингцев, ибо в свое время он принадлежал знаменитому вождю Лиги,[133]133
  Карлу Лотарингскому (1554–1611), герцогу Майенскому, «французскому Кромвелю».


[Закрыть] имя которого, герб и надпись над дверьми они любовно сохранили; там находится покой, где были выношены последние ужасные деяния Лиги – убийство Генриха III и неслыханный план избрания королем и королевой Франции испанской инфанты и сына герцога Майеннского, между которыми предполагалось заключить брак;[134]134
  Дочь Филиппа II и Елизаветы Французской (сестры Генриха III), инфанта Изабелла, должна была выйти замуж за Анри Лотарингского.


[Закрыть] тем самым от престола навсегда отстранялись Генрих IV и все Бурбоны. Этот покой до сих пор называется залом Лиги: с тех самых времен в нем ничего не меняли из уважения и любви к ней. Туда под предлогом отдыха и удалился г-н де Водемон, чтобы окончательно сговориться с сестрой и племянницами. Там он принял нескольких приближенных, переночевал в Этане, а на другой день перед обедом приехал в Марли и представился королю, который после обедни шел к себе от г-жи де Ментенон. Король пригласил его к себе в кабинет и принял как человека, оказавшего ему и его внуку, королю, неоценимые услуги и, наконец, спасшего для него жизни двадцати тысяч человек тем, что заключил с принцем Евгением соглашение, по которому наши войска получали беспрепятственный проход на родину, а принцу отдавалась вся Италия. Ему приготовили квартиру в Марли, а также предоставили в Версале апартаменты маршала де Тессе, бывшего, как я уже говорил, в отъезде.

Теперь пора вспомнить то, что я рассказывал ранее об этом незаконном сыне Карла IV, герцога Лотарингского, от которого он в полной мере унаследовал ум, хитрость, коварство и неверность, обладавшем, вне всякого сомнения, душой легендарного Протея, если только можно верить сказкам и всеобщему помешательству на переселении душ. Надобно также иметь в виду то, что я говорил выше о его племянницах[135]135
  См.: Т. 2, рр. 34–36. Г-жа д'Эпине и Беатриса-Гермиона Лотарингская, аббатиса де Ремиремон, – сестры Лильбон.


[Закрыть] и об их прочном и блестящем положении при дворе, о союзе между ними обеими и ловкой их матерью; но, мало того, не будет ни малейшего преувеличения сказать, что мнения этих дам решительно во всем совпадали и Водемон также был с ними заодно. Помимо дружбы, заботливо поддерживаемой посредством переписки и подогреваемой большими надеждами, у этого союза была двойная цель: во-первых, возвеличение, влияние, всеобщее почтение, а во-вторых, корысть, появившаяся с тех пор, как у Водемона умер единственный сын и племянницы оказались единственными его наследницами. Итак, они поставили себе одновременно несколько весьма крупных задач. Я объяснил, по какой причине они весьма твердо рассчитывали на Шамийара, герцога Мэнского, г-жу де Ментенон и Монсеньера. Они могли не сомневаться также в м-ль Шуэн, и в г-же герцогине Бурбонской, и во всех наиболее близких к Монсеньеру людях. Тессе проторил им дорогу к г-же герцогине Бургундской и посвятил их во все тонкости, которые имели для них значение с этой стороны. Г-н де Вандом был к их услугам, равно как и целая толпа лотарингцев; короля, в былые времена уже подготовленного маршалом де Вильруа, когда тот был в великом фаворе, укрепили затем в том же мнении все те могущественные покровители, коих я перечислил. Вдобавок сестрам помогали прелесть новизны и тот иностранный лоск, которым французы буквально опьяняются и который чреват успехами, на какие эти дамы и надеяться не могли. Король воздал Водемону в Марли такие же почести, какие ему было угодно воздать принцессе дез Юрсен. Он имел дело с человеком, умевшим ответить, воодушевиться, прийти в восторг, подчас грубо, подчас тонко, смотря по тому, как выгодней. Он приказал обер-шталмейстеру подать коляску и приготовить сменных лошадей, чтобы Водемон сопровождал его на охоту и самому поехать вместе с ним; часто во время охоты он останавливал свою коляску рядом с коляской Водемона; короче говоря, это был второй том г-жи дез Юрсен. Все это было прекрасно, однако следовало еще извлечь из этого пользу в смысле положения в обществе и обогащения. Г-жа де Лильбон была женщина ловкая и умная, вполне способная, живи она во времена Лиги, выпестовать в своем доме выдающегося человека. Ее старшая дочь внешне казалась спокойной и равнодушной, весьма любезной, однако не с каждым и не всегда, отличалась самым возвышенным и широким образом мыслей и обладала достаточной рассудительностью и достаточными познаниями, чтобы не строить воздушных замков; она была от природы наделена истинным величием, прямодушием, умела любить и ненавидеть; склонная скорее к церемонности, нежели к уловкам, неутомимая, очень умная, чуждая низости, изворотливости, но достаточно владеющая собой, чтобы пойти на известные унижения, если это было полезно, и достаточно остроумная, чтобы соблюсти при этом даже некоторое достоинство и внушить тем, в ком она нуждалась, чего ей это стоило, нимало их не обижая, а, напротив, располагая в свою пользу. Ее сестра,[136]136
  Принцесса д'Эпине.


[Закрыть] не слишком умная, но хитрая и нередко способная на низость не столько от недостатка благородства и великодушия, сколько от недостатка ума, все силы свои обратила на интриги; при этом она была любезна, хотя и без той изысканности, что отличала ее сестру, и казалась доброй, что легко вводило людей в заблуждение. Она умела быть полезной друзьям и привязывать их к себе. К тому же добродетели и внешний облик сестер внушали почтение: старшая, – одетая очень просто и совсем некрасивая, возбуждала к себе уважение, младшая, миловидная и грациозная, – симпатию. Обе были очень высокого роста и прекрасно сложены, но от обеих так и разило Лигой – это чувствовал каждый, у кого был нос. Обе сестры вовсе не производили впечатления злыдней и держали себя так, что не вызывали ни малейшего подозрения в этом, но, если на карту ставились их надежды и интересы, они становились ужасны. Помимо своих естественных склонностей, многое они позаимствовали от двух особ, с коими были в близкой дружбе; эти особы, состоявшие при дворе, в силу своего опыта и склада ума могли наставить их как нельзя лучше. М-ль де Лильбон всю жизнь была настолько дружна с кавалером Лотарингским, что все были уверены в том, что они муж и жена. В другом месте[137]137
  См.: Т. 2, р. 277.


[Закрыть] я уже говорил о том, что за человек был кавалер Лотарингский. Соответственно, в столь же тесном союзе он был с г-жой д'Эпине. Это и связало их такими прочными узами с маршалом де Вильруа, которого король, столь ревнивый во всем, что касалось окружения Монсеньера, не только не настраивал против обеих сестер, но, напротив, проникшись к ним доверием, был явно доволен столь близкими с ними отношениями своего сына и во всем проявлял к ним самое утонченное почтение, оставшееся неизменным и после смерти Монсеньера; отсюда можно заключить, что сестры, по крайней мере младшая, всю жизнь играли при Монсеньере ту же тайную роль по отношению к королю, какую так превосходно исполнял всю жизнь кавалер Лотарингский при Монсеньере, бывшем всегда у него в подчинении. Кавалер вполне мог служить им примером для подражания, а маршал де Вильруа – исполнять роль посредника. Он же обеспечил им доверие г-жи де Ментенон; расскажу об одном ее странном поступке, совершенном позднее; я узнал о нем на следующий же день после того, как он был обнаружен; из него станет ясно, как далеко простиралось это доверие. Г-жа герцогиня Бургундская усвоила столь вольную манеру поведения с королем и г-жой де Ментенон, что прямо при них рылась у них в бумагах, читала и чуть ли не распечатывала их письма. Сперва это делалось как бы в шутку, после – вошло в обыкновение. Однажды, будучи у г-жи де Ментенон в отсутствие короля, она остановилась у бюро и принялась перебирать лежавшие на нем бумаги; г-жа де Ментенон, сидевшая в нескольких шагах от нее, крикнула ей менее шутливым тоном, чем обычно, чтобы та оставила бумаги в покое. Это лишь подхлестнуло любопытство герцогини, и, по-прежнему пошучивая, но не оставляя своего занятия, она нашла распечатанное, хотя и сложенное письмо, в котором заметила свое имя. Заинтересовавшись, она пробежала глазами полстрочки, перевернула листок и обнаружила подпись г-жи д'Эпине. Прочитав эти полстрочки, а пуще того, видя подпись, она покраснела и не знала уж, что и думать. Г-жа де Ментенон, все это видевшая, но не препятствовавшая ей, хотя это и было в ее силах, ничем не обнаружила своего недовольства. «В чем дело, милочка? – спросила она. – Я вас не узнаю. Что вы там увидели?» Герцогиня пришла в еще большее замешательство. Поскольку она по-прежнему не отвечала, г-жа де Ментенон встала и приблизилась к ней, словно желая взглянуть, что она там нашла. Тогда герцогиня показала ей подпись. Г-жа де Ментенон на это промолвила: «Ну так что ж! Это письмо, которое написала мне г-жа д'Эпине. Вот до чего доводит любопытство – иной раз найдешь такое, чего и знать не хотела». Затем, уже другим тоном, она продолжала: «Раз уж вы его видели, сударыня, прочтите его целиком, и, если вы женщина умная, случай этот пойдет вам на пользу», – и заставила ее прочесть все с начала до конца. В этом послании г-жа д'Эпине давала г-же де Ментенон отчет в последних четырех или пяти днях г-жи герцогини Бургундской; каждое слово, каждый шаг, каждый час были описаны настолько точно, словно она не спускала глаз с г-жи герцогини, хотя на самом деле она к ней даже не приближалась; там рассказывалось более всего о Нанжи и о множестве уловок и неосторожностей герцогини. Там было названо все, но поразительнее всего даже не само это расследование, а то, что оно было подписано и что г-жа де Ментенон не сожгла его сразу же или хотя бы не спрятала под замок. Бедная герцогиня чуть не упала в обморок и залилась краской. Г-жа де Ментенон устроила ей суровый нагоняй и дала понять, что тайны ее известны всему двору; о последствиях нетрудно было догадаться. Несомненно, она сказала ей куда больше; но г-жа де Ментенон призналась, что получает все сведения из верного источника и что г-же д'Эпине и другим особам в самом деле поручено следить за ее поведением и давать в этом г-же де Ментенон точный и своевременный отчет. Выйдя из покоя, оказавшегося для нее пыточной камерой, герцогиня со всех ног бросилась к себе в кабинет, позвала г-жу де Ногаре, которую всегда называла нянюшкой и наперсницей, и описала ей свой конфуз, обливаясь слезами и задыхаясь от вполне понятной злости на г-жу д'Эпине. Г-жа де Ногаре дала ей отвести душу, а потом принялась внушать то, что считала нужным, по поводу письма; главное, она настоятельно посоветовала ей ни в коем случае не выдать себя перед г-жой д'Эпине и объяснила ей, что если она обнаружит перед той меньше привязанности и уважения; чем обычно, – она погибла. Это был, бесспорно, спасительный совет, но последовать ему было нелегко. Однако герцогиня Бургундская, полагавшаяся на ум г-жи де Ногаре и на ее знание света и двора, поверила ей и продолжала вести себя с г-жой д'Эпине в точности так, как прежде; поэтому на нее никак не могло пасть подозрение в том, что она что-то обнаружила. На другой день г-жа де Ногаре, с которой г-жа де Сен-Симон и я были в большой дружбе, рассказала нам обоим все, что я здесь описал. Этот поступок, ужасный и постыдный, тем более для столь высокородной и влиятельной дамы, без обиняков показывает, до какой степени и какими тайными нитями обе сестры, в особенности г-жа д'Эпине, были напрямую связаны с королем и г-жой де Ментенон и сколько всяких благ могли они для себя ожидать, тем более что г-жа де Ментенон не скрывала своего почтения к привилегиям и высокому положению Лотарингского дома. Что касается Монсеньера, их влияние на него было незыблемо. М-ль Шуэн – его Ментенонша во всех смыслах, кроме брачных уз, – была им предана безгранично. Она не забывала, что, поскольку г-жа Де Лильбон и ее дочери обязаны всем – средствами к существованию, дружбой с Монсеньером, началом их возвышения – г-же принцессе де Конти, они без колебаний пожертвовали бы ею ради принцессы де Конти, причем не по причине какого-либо неудовольствия, а просто потому, что знали вкус Монсеньера и понимали, насколько выгодно было бы удалить м-ль Шуэн, чтобы он поддерживал доверительные отношения только с ними. Да и слишком уж долго м-ль Шуэн была свидетельницей доверия и дружбы, кои Монсеньер питал к обеим сестрам, навещая их чуть ли не каждое утро и проводя с ними час или два; она не стала бы ссориться с ними, не стала бы разрывать этот тесный союз, а герцогиня Бурбонская, которой ровный, веселый нрав и всегда отменное здоровье позволяли неизменно оставаться царицей удовольствий, служившая Монсеньеру прибежищем, которого его лишали сперва интриги м-ль Шуэн, потом скука и дурное настроение принцессы де Конти, ограничивавшие его рамками простой благопристойности, – итак, г-жа герцогиня, не ведавшая ни дурного настроения, ни ревности и неравнодушная к привычке Монсеньера навещать ее запросто даже теперь, вопреки пылкому нраву и выходкам г-на герцога и даже г-на принца, а уж тем более в будущем ничуть не собиралась задевать этих трех особ, довереннейших и стариннейших приятельниц Монсеньера. Итак, эти четыре дамы пребывали в полном и согласном единстве как в отношении Монсеньера, так и в прочих делах, которое никогда ни в чем не нарушалось, и всегда с отменной готовностью помогали друг другу; после смерти короля, если бы Монсеньер его пережил, они были бы вольны оттеснять друг друга, чтобы добиться господства и ни от кого более не зависеть, но покуда они оставались во всем заодно и держали в общих тенетах несколько человек, из которых, пользуясь благосклонностью Монсеньера или собственной изворотливостью, надеялись извлечь выгоду.

Другой особой, из чьих наставлений м-ль де Лильбон и г-жа д'Эпине черпали большую пользу, была ловкая г-жа де Субиз. Она была сестрой принцессы д'Эпине, свекрови Элизабет д'Эпине, и находилась с ними в теснейшем союзе. Более умная, чем казалась, во всеоружии хитрости, интриг и красоты, снедаемая огнем самого необъятного, но тщательно скрываемого честолюбия и донельзя искушенная во всех тонкостях политики, притворства, лукавства, она, пользуясь своими чарами, изучила самое интимное окружение короля, где беспрестанно вращалась благодаря отношениям между особами, составляющими его, извлекая из этих отношений немалую пользу. Отдавшись королю из честолюбия, когда ему еще не была помехой набожность, довольная тем, что осталась у него в милости, когда набожность заставила его от нее отказаться, она сумела ободрить короля и даже, пользуясь этой его набожностью, упрочить свое положение под предлогом, что нельзя же допустить, чтобы ее муж, столь охотно ничего не замечавший, заметил перемены и понял, чем они вызваны. Ей удалось завоевать расположение г-жи де Ментенон и извлекать выгоду даже из ее ревности, поскольку король по-прежнему был к ней неравнодушен, и это дало ей возможность принести г-же де Ментенон свое покаяние, чему новобрачная была очень рада. Г-жа де Субиз поклялась ей никогда не встречаться с королем с глазу на глаз иначе, как по делу, о котором г-же де Ментенон будет известно, и, более того, избегать таких встреч, если их можно заменить письмами, а если ей нужно будет что-нибудь ему сообщить – говорить с порога его кабинета; приезжать в Марли во избежание случайностей как можно реже; участвовать лишь в самых недальних поездках и только во избежание пересудов; никогда не принимать участия ни в малых приемах, ни даже в дворцовых празднествах – разве что в самых многолюдных, на кои не явиться было бы неприлично; наконец, продолжая часто бывать в Версале и в Фонтенбло, куда влекли ее дела, семья, привычки, которые не следовало менять ради неведения мужа, она обещала никогда не искать встреч с королем, но довольствоваться тем же, чем все прочие дамы: достаточно часто являться к королевскому ужину и там, а также по выходе из-за стола порой говорить с королем, если он к ней обратится, но ни в коем случае не чаще, чем остальные дамы. Со своей стороны г-жа де Ментенон пообещала ей твердую, верную, горячую, надежную поддержку во всем, чего бы она ни пожелала от короля для своей семьи или для себя; и обе они сдержали слово, ни в единой малости его не нарушив. Впрочем, уговор этот в высшей степени устраивал обеих. Г-жа де Ментенон избавлялась от постоянного беспокойства и неприятностей, которые не в силах была отразить, а взамен от нее требовались услуги, не стоившие ей никаких хлопот, да вдобавок совершенно ей безразличные и далекие от ее собственных интересов. Вместе с тем для нее это был случай угодить королю и не раздражать его ревностью, даря свою дружбу и оказывая услуги особе, к которой она могла бы ревновать и к которой король, всегда питавший к г-же де Субиз слабость, продолжал относиться в высшей степени благосклонно и уважительно. Таким образом, г-жа де Субиз ловко разжигала в короле благочестивое раскаяние, ободряла его, поддерживала его симпатию к себе, каковая лишь усиливалась при новой форме, которую приняли их отношения. Что же до г-жи де Ментенон, г-жа де Субиз прекрасно понимала, что никаких особых жертв ей не принесла: отношения ее с королем складывались не лучшим образом, и борьба с г-жой де Ментенон была почти наверняка бессмысленна; зато теперь она укрепляла свое прямое влияние на короля влиянием на г-жу де Ментенон, которая в противном случае стала бы ее отъявленным недругом. Те же причины побудили их условиться о том, чтобы никогда не видеться без самой насущной необходимости, и записки то и дело летали между ними – так же, как между нею и королем. Искусно воспользовавшись столь щекотливым обстоятельством, как обращение короля к благочестию и последовавший за этим разрыв, г-жа де Субиз сумела выпутаться из весьма опасного положения и устроиться вполне надежно. Дома ее поведение было отмечено тою же мудростью и ловкостью. Г-н де Субиз не ревновал жену, считая, что не ревновать ее будет куда полезнее. Он родился на свет, чтобы быть отменным домоуправителем и превосходным дворецким; еще у него были задатки несравненного шталмейстера. Он был слишком умен, чтобы надеяться, что свет поверит, будто он, бывая при дворе, ничего не замечает; посему он решил появляться там пореже, говорить с королем только о своей роте тяжелой кавалерии, из которой благодаря вакантным местам и провиантским складам умел извлекать сокровища, подолгу и с успехом участвовать в военных действиях, а остаток времени проводить в Париже, взаперти, у себя дома, мало с кем видясь, занимаясь хлопотами по хозяйству, не препятствуя жене вмешиваться при дворе в дела великих мира сего, домогаться милостей и пристраивать родню. Такое разделение обязанностей существовало между ними всю жизнь.

Г-жа де Субиз, слишком рассудительная, чтобы не понимать, сколь ненадежно положение, которое принесла ей ее красота, только о том и заботилась, как бы его упрочить. Она надумала укрепиться благодаря Лотарингскому дому, и, как ее ни возмущала женитьба принца д'Эпине, ее племянника, она увидела выход в том, чтобы заключить союз с г-жой де Лильбон и ее дочерьми. Г-жа д'Эпине во всем подчинялась сестре, потому что в семье не было человека более властного, чем эта женщина, служившая всем опорой; итак, сестра ее, которая сначала всецело посвятила себя двору Месье, чтобы проложить себе дорогу игрой, затем так успешно оказала внимание кавалеру Лотарингскому, что стала его близкой подругой, и я помню, как совсем еще молодым, желая получить вакантный приход у де Ла Ферте, который назвал его по своему аббатству Сен-Пер-ан-Вале, я мгновенно получил его через принца д'Эпине, с которым тогда водил дружбу. Г-жа де Субиз, от которой ничто не ускользало, попыталась через нее завязать отношения с кавалером Лотарингским, а через него – с Лильбонами. Все стало совсем по-другому, когда вступил в брак ее племянник: их роднила страсть к интригам и честолюбие, они знали, чего ждать друг от друга, чувствовали, сколько пользы могут извлечь друг из друга; постепенно они сблизились и вскоре стали лучшими подругами. Впоследствии их дружба еще окрепла благодаря общим интересам; она длилась до конца их жизни и досталась в наследство детям г-жи де Субиз, для которых ее школа не прошла даром и с которых затем сестры с лихвой взыскали все, чем услужили им в свое время. Таковы были к тому времени, когда г-н де Водемон вернулся во Францию, эти связи, покоившиеся на столь мощных основаниях, о которых племянницы рассказали ему решительно все и к которым поспешили его приобщить. Они были в большой дружбе с г-ном де Вандомом. Ранее было сказано, что он делил с принцем де Конти милость Монсеньера, к чьему ближайшему окружению оба они принадлежали. М-ль Шуэн немало сил положила на то, чтобы создать между ними хотя бы подобие равновесия. Две ее подруги, которые, вероятнее всего, ради выгод, кои надеялись из этого извлечь, предпочли ее принцессе де Конти, стараясь по мере сил сохранить внешнюю благопристойность и с успехом избегая ссор, благодаря этому также начали сближаться с г-ном де Вандомом. Впрочем, те, в ком текла кровь лотарингцев, никогда не могли полюбить кровь Бурбонов и тем более стремиться к этому, разве что под нажимом. Это напоминает мне грубость, вырвавшуюся у графа д'Арманьяка, которая проливает свет на то, что творилось у него в душе. В гостиной Марли он играл в ландскнехт с Монсеньером, а был он очень тучен и скверный игрок. Не знаю уж, по какой счастливой случайности туда явилась из монастыря великая герцогиня[138]138
  Маргарита-Луиза Орлеанская (1645–1721), дочь Месье (Гастона), с 1661 г. – супруга Козимо III Медичи, великого герцога Тосканского. В июле 1692 г. она покинула монастырь на Монмартре, настоятельницей которого служила ее тетка Франсуаза Лотарингская-Гиз.


[Закрыть] – в то время она еще жила там и после ужина у короля должна была вернуться. Случаю было угодно, чтобы она покрыла козырем карту графа д'Арманьяка и тем помешала ему сорвать банк. Граф стукнул кулаком по столу и, нависнув над ним, вскричал: «Проклятый дом, до каких пор он будет нам вредить?!» Великая герцогиня покраснела, улыбнулась и промолчала. Это ясно слышали и Монсеньер, и все, кто сидел за столом, – как мужчины, так и женщины. Граф д'Арманьяк оторвал взгляд от стола и обвел глазами все общество, по-прежнему кипя негодованием. Никто не проронил ни слова; но позже присутствующие высказали на ухо друг другу все, что думали.