Текст книги "Человек, который вышел из моря"

Автор книги: Анри де Монфрейд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Х

После восьми дней приятного плавания с попутным ветром я увидел архипелаг Ханиш. Мы подошли к нему на заходе солнца, когда ветер начал быстро ослабевать. Опасаясь штиля и встречных течений, которые вынудили бы меня включить мотор, я предпочел сберечь тот небольшой запас мазута, который еще оставался, а заодно дать своим людям и самому себе возможность ночного отдыха. Вероятно, истинной причиной, заставившей меня воспользоваться этой остановкой, было все же желание тщательно осмотреть пляж, к которому причалил негр, «вышедший из моря».

Ранним утром я отправился на сушу и вместе с двумя матросами дошел по берегу до хижины, брошенной двумя суданцами. На песке, обнажившемся в результате последнего прилива в новолуние, не было никаких следов. Таким образом, с тех пор как мы побывали здесь в прошлый раз, никто не останавливался на острове. Дальше, в глубине, все было стерто ветром. Я собирался уже повернуть назад, когда Кадижета, который ушел довольно далеко к восточной оконечности острова, стал подавать мне знаки. Я подбежал к нему, и он показал на небольшой кожаный мешочек, выцветший от яркого солнечного света и лежавший под бугорком, вроде тех, что образуются пред какой-нибудь преградой, останавливающей наносимый ветром песок. Мешочек был пуст, и его сторона, обращенная к земле, была вспорота.

Принадлежал ли он беглецу? Вряд ли, потому что напоминал сумочки, которые носят европейские женщины. Кажется, оправа была серебряной, но в сумке не было ничего, что позволяло бы определить ее происхождение.

На разрезанной стороне, несмотря на то, что кожа там совсем задубела, еще можно было различить выдавленные инициалы. Без сомнения, это были буквы А и В. Я взял с собой эту вещицу – и так поступил бы всякий моряк, подбирающий все, что найдет на берегу, – возможно, рассчитывая использовать когда-нибудь оправу… Инстинкт старьевщика присущ почти всем нам.

Мои матросы тоже набрали какого-то хлама, однако обладавшего своей таинственной историей, которая делает столь притягательными предметы, выброшенные на берег прибоем.

Я был далек от того, чтобы усмотреть какую-то связь между загадочным негром и этой сумочкой, оказавшейся в море вместе с пустыми ящиками, склянками и старыми швабрами.

Мне хотелось найти спасательный пояс, но его, конечно, смыло приливом. Поднявшись на борт судна, я бросил свою находку в сундук и забыл о ней, уже отдавая приказ о поднятии якоря.

Через два дня мы прибыли в Обок. Мне пришлось пробыть там дольше, чем я предполагал, из-за того что матросы после полуторамесячного отсутствия хотели повидать своих жен и коз. Наконец, когда прошли три нескончаемых дня и все вернулись на корабль, я отплыл в Джибути. Как только я сошел на берег, я отправился к Мэриллу узнать новости, то есть выслушать краткое сообщение о канканах и мелких происшествиях, случившихся за этот месяц. Входя в его темную контору, я с удивлением заметил негра, что-то царапающего в реестрах. Когда он поднял голову, чтобы сказать мне, что его патрон находится на плато, иначе говоря, в привокзальном квартале, у кого-то на партии бриджа, мне показалось, что курносое лицо этого человека мне знакомо, однако припомнить, где я его встречал, я не смог.

Он же, явно опасаясь, что я что-то вспомню, поспешил перехватить инициативу атаки, а скорее, в данном случае, обороны:

– Вы меня не узнаете, господин де Монфрейд? Я Жозеф Эйбу. Вероятно, мое имя ни о чем не говорит, ибо когда вы вызволили меня из исправительной тюрьмы в Асэбе, оно вам было неизвестно.

– Ах, ну да! Ты еще появился на борту моего судна в Суэце, но тогда ты назвался другим именем… Кажется так?

– Да, это действительно был я, и уверяю вас, что, если бы я вовремя не понял, какую гнусную роль хотят мне навязать, если бы из-за меня у вас возникли неприятности, я был бы в отчаянии. Когда меня послали на ваше судно, я не знал, о ком идет речь. Увидев вас, я почувствовал такой стыд за то, что мне предстояло сделать, что совсем потерял голову и рассказал вам одну историю в надежде уплыть вместе с вами.

– Значит, ты появился у меня на судне не по своей воле?

– Нет, но эта мысль пришла мне на ум, потому что я хотел избежать репрессий со стороны тех, кто послал меня за вами шпионить.

– И кого же я имел честь заинтересовать?

– Господина Троханиса, а также, по-видимому, полицию, где у него есть друзья… или были, ибо, насколько мне известно, он сидит сейчас в тюрьме…

– Как же ты оказался в Суэце в то время, да еще в такой почтенной компании?

– Что вы хотите? В Джибути мне не удалось найти подходящую работу… Я ведь человек образованный, я вел учетные книги и бухгалтерию самой крупной экспортной фирмы в Массауа…

– Да, да, я знаю, бухгалтерия открывает путь ко всему, если знать, как ею воспользоваться, но вернемся к Троханису.

– Итак, я не мог продолжать сортировать кожи, зарабатывая три франка в день, и кормить при этом четверых детей, поэтому я принял предложение Троханиса сопровождать его в поездках в качестве секретаря. Он пообещал мне десять фунтов в месяц.

– Очевидно, за такие деньги можно продать даже отца с матерью.

– О! Господин де Монфрейд, как плохо вы обо мне думаете! Голод – плохой советчик, но если веришь в Бога, то надо считаться с совестью. Я никогда не забуду то добро, которое вы для меня сделали. Если я и грешил иногда, то раскаиваюсь перед Богом, но я не могу упрекнуть себя в неблагодарности по отношению к вам…

И он ловко перечислил примеры, по-видимому, придуманные им самим, когда его стараниями были расстроены вероломные планы шайки Троханиса.

Волею судьбы Мэрилл отсутствовал, так что этот негодяй успел разбавить мою неприязнь жалостью, представив себя беднягой, который едва сводит концы с концами, обеспечивая свою семью.

Чувствуя, что размяк, я подсознательно перешел к обороне и решил основательно его прощупать:

– Ну, ладно, оставим в покое это уже далекое прошлое, скажи мне лучше, почему ты сел на «Воклюз»?

– Я? Что вы! Да я и не покидал Джибути, клянусь вам; спросите у господина Репичи, который пристроил меня к господину Мэриллу.

Его «клянусь вам» было явным перебором, а кроме того, мне показалось, что он вдруг посерел (негры не бледнеют, а сереют).

Меня так и подмывало выложить историю о «человеке, который вышел из моря», заявив ему прямо в лоб, что накуда, у которого он попросил огня, его опознал, но я побоялся, что лишусь ценнейшего оружия, признавшись в том, что этим оружием обладаю.

Если Эйбу действительно тот самый человек, он сразу же насторожится, и я, таким образом, потеряю все шансы усыпить его бдительность. А если он им не является, то упоминание об этой истории окончательно запутает следы, которые, возможно, однажды приведут меня к истине.

Эйбу, который разволновался, почуяв угрозу, облегченно вздохнул, когда увидел, что я не решаюсь продолжать разговор в этом столь опасном направлении, и даже пустил слезу, словно был до глубины души уязвлен несправедливыми подозрениями. Он снова принялся уверять меня жалостливым тоном в своей признательности и преданности, умоляя не лишать его должности в конторе моего друга Мэрилла.

Я не вполне поддался на заверения в дружеских чувствах и сказал себе, что такой человек, оказавшись в бедственном положении, обязательно попытается извлечь пользу из того немногого, что ему известно о моих делах. Но опасность не велика, думал я, потому что моя контрабанда ничуть не ущемляет интересы колонии, к тому же все мои тайные замыслы – секрет полишинеля. Однако никогда нельзя недооценивать врага, каким бы ничтожным он ни казался; может быть, даже следует проявлять тем большую бдительность, чем менее ясны для тебя его намерения.

Когда вернулся Мэрилл, я не стал ему говорить о его новом бухгалтере.

Расположившись в небольшом кабинете Мэрилла, я рассказал ему о конкуренции со стороны химических препаратов, о чем узнал от Горгиса, и спросил, разрешен ли их транзит. Он ответил, что скорее всего – да, так как ни одно постановление, насколько ему известно, не вносило изменений в закон от июня 1887 года. Затем мы перешли к обсуждению того, каким образом можно получить свидетельство, требуемое немецкому заводу, не возбуждая при этом любопытства администрации. Оба мы пришли к необходимости соблюдать величайшую осторожность.

В начале нашей беседы Жозеф Эйбу тихонько покинул соседний кабинет, где у него был свой стол, прихватив кипу таможенных деклараций якобы для того, чтобы уладить какие-то текущие формальности. Небольшой склад, где Мэрилл хранил тюки с кофе, предназначенные для богатых клиентов, выходил на ту же веранду, и от личного кабинета Мэрилла его отделяла обыкновенная деревянная перегородка. У меня были все основания думать, что Эйбу вошел туда и стал слушать, о чем мы говорим, намереваясь узнать, не наушничаю ли я на него патрону, но потом предмет нашей беседы, должно быть, вызвал у него совсем особый интерес, и он не пропустил ни одного слова.

Прежде чем проститься с Мэриллом, я намекнул на его нового бухгалтера и посоветовал быть с ним настороже. Разумеется, я умолчал о своих прежних встречах с Эйбу в Асэбе и Суэце, равно как и о странном приключении на острове Джебель-Зукар. Поэтому, мои сомнения относительно лояльности его служащего, которого он считал полностью преданным его интересам, слегка удивили Мэрилла.

Со своей стороны, Репичи отозвался о Жозефе Эйбу с симпатией. То, что он плохо начал и занимался темными делами, бесспорно, но психология туземца предполагает такую большую долю безответственности, что судить о ней с точки зрения наших представлений нельзя.

Чернокожий, приобщившийся к европейской жизни, почти всегда сбивается с истинного пути, будучи неспособен понять наши моральные принципы. Тогда он начинает действовать машинально, возлагая ответственность за свои поступки на белых, которые им командуют. В этой ситуации он теряет представления о добре и зле, и его причисляют к категории безнравственных людей. Таким образом, многие колонисты не делают различия между цивилизованным негром и дикарем, который, в отличие от первого, не безнравственен, а просто обладает другой моралью – вот и все. В то время как его «просвещенный» сородич не научился ничему, кроме искусства лжи.

Во время коротких остановок в Джибути я жил в небольшой комнате, расположенной на самом верху какой-то заброшенной лачуги, напротив Мэрилла. Там и навестил меня Жозеф в тот же вечер, чтобы поблагодарить за то, что я не сказал о нем ничего плохого его хозяину. Дабы еще более меня разжалобить и произвести благоприятное впечатление, представ в виде почтенного отца семейства, он привел с собой двух своих детей, негритят шести и восьми лет, одетых по-европейски, с огромными колониальными шлемами на голове. Жозеф определил их в школу католической миссии, чем очень гордился.

Я смягчился, убедив себя, что в конечном счете судил о нем по внешнему виду, не учитывая его психологии негра, и моя настороженность куда-то испарилась, а ведь она могла защитить меня от козней этого негодяя.

Жозеф Эйбу имел на редкость отталкивающую наружность, таких, как он, называют «грязными животными», к тому же он был одноглазым. Одноглазыми могут быть и очень славные люди, но в их взгляде всегда есть что-то тревожное. Словно для того, чтобы возникло какое-то определенное выражение, доброе или злое, подтверждающее свойства данной личности, надо иметь оба глаза.

Жозеф был умен, а в туземцах, воспитанных в рабстве, это качество чаще всего представляет опасность. Однако этот тип показался мне достаточно сообразительным, чтобы понять, что ему выгодно быть мне преданным. Кроме того, Эйбу – и в этом я не сомневался – считал, что я не укладываюсь в представления о европейце, сложившиеся у местных жителей. Но я ошибался, отождествляя его с теми туземцами, с которыми имел дело раньше, то есть людьми, еще не развращенными в результате общения с белыми

XI

Во время этого недолгого пребывания в Джибути я услышал странную историю о девушке, таинственно исчезнувшей с парохода «Воклюз» ночью, после того как он покинул Джибути. Вот о чем примерно говорилось: когда мадемуазель Вольф отправилась на «Воклюз», местный агент сопровождал ее до парохода на своем катере, чтобы девушка не шла через весь город и опять не привлекла к себе внимание.

Как полагают, ее представили капитану и окружили вниманием и заботой, которых заслуживала столь избранная пассажирка. Казалось, девушку радовало возвращение во Францию, и господин де ла Уссардьер снова рассчитывал добиться ее благосклонности, возлагая большие надежды на скуку предстоящих десяти дней плавания.

Корабль отбыл с наступлением темноты и проплыл мимо Обока около восьми часов, когда я ужинал, сидя у себя на террасе, о чем уже рассказал в начале этой повести.

Около полуночи, незадолго до того, как пароход миновал маяк на Абу-Аиле, отметивший восточную оконечность архипелага Ханиш, вахтенный заметил, что мадемуазель Вольф, одетая в пижаму, находится на палубе, в тот час безлюдной. Духота была достаточна убедительным объяснением столь поздней прогулки, поэтому он не увидел в ней ничего подозрительного.

Через минуту в коридоре, где располагалась каюта «люкс», занятая господином генеральным агентом, вахтенный повстречал последнего и сообщил ему о том, что девушка поднялась на палубу. Почувствовав смутную тревогу, он отправился на поиски мадемуазель Вольф и, не обнаружив ее, попросил вахтенного пойти вместе с ним в ее каюту.

Постучав несколько раз в дверь и не получив никакого ответа, господин де ла Уссардьер решил воспользоваться своей отмычкой, но дверь оказалась запертой изнутри на щеколду. Встревожившись теперь не на шутку, он велел взломать дверь.

Каюта была пуста, иллюминатор открыт, а содержимое чемодана в беспорядке валялось на диване.

Должно быть, несчастная выбросилась в море, поскольку дверь была заперта на внутреннюю задвижку. Господин де ла Уссардьер заметил тетрадь, в которой девушка вела личные записи. Он отправил вахтенного за капитаном, а сам принялся судорожно листать дневник, его охватил ужас при мысли, что мадемуазель Вольф могла упомянуть о его неудачном похождении на «Нептуне».

Конечно, он нашел то, что искал, и выдрал из тетради три разоблачительные страницы и вышвырнул их в море как раз в тот момент, когда в каюту должен был войти капитан.

Проведенное тут же расследование показало, что на борту судна находятся все, кроме несчастной обитательницы каюты «люкс». Следовательно, все говорило в пользу самоубийства, тем более что эта версия подтверждалась помешательством девушки. Данное заключение содержалось в рапорте, составленном на борту парохода.

Поскольку я был целиком поглощен своими делами, эта история не возбудила у меня пока никаких подозрений. Мне и в голову не приходило, что она может быть связана с таинственным появлением человека из моря, равно как и с выброшенной дамской сумочкой, обнаруженной на острове Джебель-Зукар.

Впрочем, принятая безоговорочно версия самоубийства пассажирки положила конец всяким комментариям.

У меня не было времени глубже вникнуть в обстоятельства происшествия, так как я торопился попасть в Дыре-Дауа, где меня ждали неотложные дела, связанные с недавно купленным мной у Репичи мукомольным заводом, которым руководил в мое отсутствие некий Марсель Корн – я расскажу о нем в свое время. Мне не терпелось поскорее увидеть, как этот молодой человек справляется со своими обязанностями, и потом моей душой часто овладевала такая тоска по своему саду, когда я глядел на знойные пустыни, обрамляющие Красное море, что я желал хотя бы на короткое время вновь окунуться в его безмятежную атмосферу. К несчастью, экстренное письмо от Горгиса заставило меня прервать мое пребывание там и вернуться в Джибути, чтобы уже не откладывая, заняться получением разрешения на транзит наркотиков, а точнее свидетельства о том, что такой транзит разрешен в Джибути.

Как всегда, я остановился у Мэрилла. «Альтаир» находился в лагуне острова Муша, где я мог его оставить независимо от погодных условий. Там, поставленное на пиллерсы, судно оставалось сухим между двумя большими приливами. Кроме того, стоянка, располагавшаяся посреди пустынного острова, в шести милях от Джибути, избавляла мою команду от соблазна наведаться в кофейню, где нет недостатка в любопытных и болтунах. Впрочем, мои матросы, все люди весьма мало цивилизованные, были вполне довольны пребыванием в этом диком и безлюдном месте, и многие из них даже доставили туда своих коз, которые щипали чахлую травку, показавшуюся из земли после недавних дождей.

Мэрилл сообщил мне между прочим за обедом, что через два дня после того, как я уехал в Дыре-Дауа, Жозеф Эйбу его покинул.

Он нашел место переписчика в Генеральном секретариате, где ему платят гораздо больше, чем в конторе Мэрилла. Отпустил он его охотно, так как имел на примете счетовода-итальянца, который в случае необходимости мог его подменить, что позволяло Мэриллу съездить в отпуск во Францию.

Я не придал особого значения этой перемене, меня нисколько не насторожило исключение, сделанное негру, прием которого на работу в администрацию был своеобразным нарушением закона. Единственное, что меня в тот момент интересовало, действует ли до сих пор закон от июня 1887 года о транзите наркотиков. Как сказал мой компаньон из Египта, мне надлежало представить руководству химического завода официальный документ, удостоверяющий, что упомянутый закон дает право на транзит препаратов через Джибути.

Сперва я решил ознакомиться с текстом закона и отправился с этой целью в архив, где хранились подшивки газеты «Журналь оффисьель». Там я увидел Жозефа, в чьи обязанности входила именно работа с архивными материалами. Он встретил меня заверениями в своей благодарности и поспешил найти то, что мне было нужно. Естественно, он догадался, почему я интересуюсь этим законом о наркотиках, и сказал мне доверительным тоном:

– Будьте осторожны, ибо если губернатор сообразит, что этот закон может оказаться для вас полезным, он тут же издаст указ, его отменяющий.

Замечание Эйбу имело под собой почву, и я понял, каким опасностям я себя подвергаю, открыто добиваясь получения нужного для немецкого завода документа. Тогда в голову мне пришла мысль воспользоваться услугами Жозефа, дабы получить письмо через посредника, и я порадовался тому, что пощадил его в тот раз ведь было достаточно одного моего слова, чтобы негр лишился своего места. Я решил испытать на деле его преданность и не колеблясь обратился к нему за содействием. Впрочем, вредить мне вроде бы Жозефу не было никакой выгоды.

– Мне нужно получить официальное письмо с печатью правительства или любой другой отметкой, удостоверяющей его подлинность, – сказал я, – письмо, которое подтверждало бы возможность беспрепятственного транзита наркотиков в соответствии с законом от июня 1887 года.

Он покачал головой, показывая, насколько деликатным представляется ему такое сотрудничество и сколь высока цена за подобные услуги. Поэтому я поспешил добавить:

– Разумеется, если для получения документа при условии сохранения тайны надо подмазать нужных людей, я даю тебе карт-бланш.

– Да, думаю, что без этого не обойтись…

– Но как ты думаешь приняться за это дело?

Он чуть улыбнулся, глядя на меня своим единственным глазом, и я невольно вздрогнул. Предчувствие опасности шевельнулось в моей душе, но я превозмог эту минутную слабость. Надо было действовать быстро, не теряя времени на обдумывание возможных последствий. Сперва следует достичь своей цели, а потом уже можно будет заняться преодолением сложностей, если таковые возникнут.

После паузы Жозеф сказал, продолжая улыбаться:

– Не беспокойтесь, у меня есть два друга в канцелярии губернатора: сенегалец и аннамит. Я могу на них положиться, ибо я оказывал им услуги, а главное, они знают, что я способен причинить им тьму неприятностей.

– Понял – своеобразный обмен любезностями…

Я покинул этого неприятного типа, невольно испытывая отвращение и колеблясь между страхом и желанием добиться поставленной цели.

Вечером, когда я собирался лечь спать, меня кто-то позвал с темноты улицы, я высунулся в окно: это был Жозеф. Он зашел ко мне, на этот раз одетый как туземец, чтобы, как он сказал, никто его не узнал, и его заговорщический вид рассмешил меня какой-то ребяческой несерьезностью.

– Я виделся со своими товарищами, – начал он шепотом, хотя мы находились на последнем этаже пустого дома и поблизости не было никаких соседей. – Они пообещали достать это письмо, но требуют по двести франков на каждого; мне, разумеется, ничего не нужно, я рад возможности оказать вам услугу…

– Договорились, приятель, но мне не хотелось бы остаться в долгу. Если я и тебе кое-что дам? У тебя ведь семья…

– О, да! Если бы вы знали, во что обходятся дети! Из-за того что мы негры, все думают, что мы должны жить задаром или почти так, довольствуясь горстью риса и лепешкой из дурра… А я ведь работаю больше, чем белый…

– Это в самом деле большая несправедливость, и я буду рад хоть как-то ее исправить. Итак, если ты добудешь для меня нужное письмо, я дам тебе тысячу франков. А со своими друзьями разбирайся сам…

На другой день мне снова пришлось наведаться в Дыре-Дауа по делам, связанным с мельницей. Через два дня я получил из Джибути заказное письмо, адресованное мне лично, и узнал почерк Эйбу. Большого размера конверт был довольно тяжелым, в нем, очевидно, находилось пресловутое официальное письмо. Я вскрыл его и обнаружил два чистых бланка из канцелярии губернатора с официальной печатью, проставленной внизу листа. К ним была приложена следующая записка:

«Уважаемый господин де Монфрейд!

Посылаю Вам бумаги, которые Вы просили меня достать; буду Вам очень признателен, если Вы перешлете мне обещанную тысячу франков.

Жозеф».

Сперва мной овладел гнев: этот негр поистине держит меня за полного идиота. Но, успокоившись, я подумал о том, что он, возможно, избрал самый простой путь, решив предоставить мне самому написать нужное письмо на бланке, удостоверенном соответствующими печатями. Ему и невдомек, размышлял я, какая опасность кроется в этом подлоге, совершенно ненужном, ибо требуется лишь засвидетельствовать существующее положение вещей.

Впрочем, такое отношение к делу отводило от Эйбу всякие подозрения, поскольку цель заключалась не в том, чтобы обмануть губернатора по существу, а в том, чтобы всего-навсего оставить его в неведении относительно интереса, проявляемого мной к данному закону. Но если, с одной стороны, можно было с легкой совестью принять эту увертку, то, с другой, ее вполне могли обратить против меня в стране, где юстиция поставлена на службу личным интересам, и зависит от прихоти губернатора. А, как всем известно, господин Шапон-Бессак поклялся меня уничтожить.

Не знаю, почему я не ответил на письмо Жозефа. С моей стороны в этом не было никакой осторожности, так как я мог предположить, что меня хотят заманить в какую-то западню. Нет, это была просто небрежность, во всяком случае, я так думал. Впрочем, мне все равно надо было поехать в Джибути, где будет удобнее уладить это дело при личной встрече.

В день моего приезда вечером, примерно дня через три после получения письма, я послал за Жозефом к нему домой. Он удивился тому, что его проштампованные бланки меня не удовлетворили, и, выслушав мои упреки, сделал вид, что не понял, что от него требовалось, пообещав добыть письмо на другой день. Губернатор Шапон-Бессак как раз собирался в отпуск, поэтому в суматохе передаваемых по службе дел было бы несложно подложить документ к множеству других циркулярных писем, которые он подписывал не глядя. Я возразил на это, что секретарь-туземец здорово рискует, но Жозеф пожал плечами, заверив меня, что это вряд ли приходит секретарю в голову и что к тому же связанный с этим риск будет хорошо оплачен.

И действительно, на другой день я получил нужный документ, текст которого соответствовал переданному мной черновику, однако письмо не было подписано губернатором и поверх отметки «по доверенности» стояла чья-то неразборчивая подпись. Я не стал выяснять личность этого уполномоченного, смутно догадываясь, что секретарь или сам Жозеф проявили какую-то инициативу. Главное, документ был зарегистрирован в канцелярии, что подтверждалось его порядковым номером. Очевидно, номер был взят с потолка, но какое это имело значение…

Вскоре я отправился в Европу, и в Дармштадте на основании предъявленного мной официального письма я получил согласие администрации завода поставить девяносто килограммов кокаина и сто килограммов героина в Джибути.

Само письмо, удостоверяющее действенность закона о транзите, осталось в дирекции в качестве оправдательного документа, подтверждающего законность поставки.