Текст книги "Человек, который вышел из моря"

Автор книги: Анри де Монфрейд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

VI

Я находился в тюрьме уже сутки, но внешний мир проявлял себя лишь утренним пением муэдзина на минарете находившейся по соседству мечети и появлением молчаливого чернокожего охранника. Через несколько дней я узнал, что его безмолвие объяснялось присутствием главного жандарма, который прохаживался неподалеку по дозорному пути, навострив уши.

Утром следующего дня охранник привел двух заключенных, сомалийских мальчишек; им было поручено подмести дворик, примыкающий к моей камере. Я знал, что заключенные ежедневно покидают пределы тюрьмы и отправляются поливать сады губернатора или освежать господ чиновников, приводя в движение панки. Все меня знали и только ждали возможности чем-то услужить. На всякий случай я приготовил письмо жене, в котором сообщил, что меня задерживают в Джибути юридические формальности, необходимые для составления кассационной жалобы. Я положил конверт на край стола на видном месте, где уже находились другие бумаги, и показал на него взглядом одному из сомалийцев, который, не переставая подметать, наблюдал за мной. Я сразу же пошел в уборную, расположенную во дворике, чтобы увести за собой охранника.

Когда я вернулся, письмо исчезло, и, когда сомалиец проходил мимо, почти вплотную ко мне, я шепнул ему: «Каваджа Мюллер».

Теперь он знал, кому следует передать письмо, когда их поведут на поливку муниципальных кокосовых пальм.

Позднее мне стало известно, что мое послание дошло до жены, но сердобольные люди, которым было приятно ударить ее побольнее, с сочувственным видом сообщили ей о моем аресте.

Вскоре доктор Жермен, правда, не без сложностей, получил разрешение навестить меня, однако в присутствии комиссара полиции. Я надеялся увидеть Армгарт, мне казалось естественным, что она поспешит прийти сюда и сказать мне что-то ободряющее. Я пытался побороть это жестокое разочарование, говоря себе, что она не приходит потому, что хочет избежать душевной боли, которую причинит ей наша мучительная встреча, и, может быть, из опасения самой оказаться задержанной в Джибути под предлогом допроса, тогда как ее присутствие было необходимо на заводе.

Увидев меня полуодетого в этой темной и душной камере, Жермен потерял дар речи, у меня же от волнения перехватило дыхание. Мы обнялись молча, но я не смог удержаться от слез при мысли о своих близких, о моей бедной жене прежде всего, отчаяние которой очень хорошо себе представлял. Он, сильно побледнев после этого непосредственного всплеска чувств, как мне показалось, все же не откликнулся на мою нежность, потоком на него хлынувшую.

Жермен успокоил меня в отношении жены, которая, по его словам, очень мужественно перенесла удар и готова отстаивать мои интересы до конца. Слово «интересы» больно меня задело своей грубой прямотой: моя жена защищала не меня, а «интересы»! Неужели я для нее ничего не значил, и в расчет принимались только дела?

– Не волнуйтесь, – посоветовал мне Жермен, уже овладев собой. – Подумайте о своей защите, ибо из того немногого, что мне удалось узнать, следует, что вам предъявлены весьма серьезные обвинения…

Очевидно, присутствие жандарма не позволяло ему сказать больше; именно этим я объяснял его странную сдержанность. Наконец он вручил мне небольшой сверток, который, по всей вероятности, был осмотрен охранником: в нем лежал шприц на десять кубиков.

– Я принес его вам для того, чтобы вы смогли сделать себе серию уколов какодилата, необходимую в вашем угнетенном психическом состоянии, а вот коробка с ампулами, – сказал он.

Меня слегка озадачила эта неожиданная врачебная консультация, и в первую очередь удивили размеры шприца, плохо вязавшиеся с содержимым ампулы.

– Не падайте духом, – добавил он, собираясь уже уходить, – мужайтесь, мой дорогой Монфрейд; я уверен, что вы способны без страха и колебаний встретить любые невзгоды… Мы душой с вами и верим в закон, я хочу сказать: в тот закон, который происходит из силы истины.

Я пытался понять смысл этой речи, довольно сбивчивой и произнесенной отнюдь не тем тоном, на который я надеялся. И в очередной раз я отнес это на счет присутствия жандарма.

Я воспользовался визитом своего друга и поручил ему дать телеграмму адвокату Шануа в Аддис-Абебе, чтобы он срочно прибыл сюда для моей защиты, а также написать отцу Тейяру и поставить его в известность о том, что случилось со мной по прибытии в Джибути.

Мне показалось, что в эти последние минуты Жерменом овладело сильное беспокойство, словно он не мог решиться уйти. Наверняка он пришел ко мне с предубеждением, ибо одному Богу известно, каких ужасов ему наговорили, но, увидев мой ласковый и доверчивый взгляд, услышав мой голос, интонации которого способны передать гораздо больше, нежели просто слова, он ощутил, как в нем просыпаются воспоминания о нашей дружбе. Его сердце отказывалось принять то, в чем на какое-то время убедил Жермена его рассудок. Когда он обнял меня напоследок, я увидел, что он с трудом сдерживает слезы. Повинуясь тому инстинкту, который заставляет пленника постоянно быть начеку, я следил за его руками, надеясь, что, несмотря на присутствие жандарма, он, быть может, сумеет передать мне какую-нибудь записочку. И я заметил, что он сжимает в кулаке какой-то небольшой предмет, и приготовился его принять… Он на секунду замешкался, а потом его рука вдруг исчезла в кармане.

Дверь закрылась, лязгнули засовы, и я погрузился в свое мрачное одиночество.

VII

Камера была снабжена двумя отдушинами: одно окошко выходило на дозорный путь, другое – на внутренний двор, куда в определенные часы заключенные выходили подышать воздухом вместе с теми, кого вели на работу за пределами тюрьмы. Поставив стул на свой стол, я мог добраться до этих отверстий, но увидеть что-либо не позволяли деревянные планки, которые перегораживали их наподобие жалюзи. В матрасе, принесенном Абди, я обнаружил внушительных размеров нож и пару щипцов. Этот добрый малый запрятал их туда на всякий случай, пока раскладывал для меня постель. С помощью этих инструментов мне удалось надпилить одну из планок, благодаря чему я смог разглядеть кусочек двора.

Когда заключенные подошли к бассейну, предназначенному для омовений и расположенному как раз под моей камерой, мне не составило труда привлечь к себе их внимание, и они сразу узнали меня. Связь была установлена, и я получил возможность общаться с внешним миром, так как их каждый день отводили на поливку садов господина губернатора. Дав несколько монет своему сомалийскому охраннику, они могли на некоторое время отлучиться и пойти куда им захочется.

При пособничестве туземца, начальника прислуги, организовалась почтовая служба. Плотно свернутые в трубочки записки я прикреплял к нитке и осторожно опускал из своего окошка к подножию стены, на дозорный путь, в часы, когда там дежурил муж Фатумы. Таким образом я мог теперь напрямую переписываться со своей женой и Марселем Корном, и, очень гордясь этим достижением, я принялся ждать ответа.

Первое письмо Армгарт обдало меня холодом; она с гневом обрушилась на эту подпольную переписку, которая грозила нам большими неприятностями, если бы она вдруг обнаружилась. Не следует, писала она, пренебрегать установленным порядком и пытаться обмануть правосудие… Последнее должно идти своим чередом, и наиболее убедительное доказательство моей невиновности, по ее мнению, заключалось бы в отсутствии у меня стремления каким-то образом уклониться от судебной процедуры. Я несколько раз перечитал окончание письма: «Я твоя жена и должна мужественно исполнить свой долг, заключающийся в том, чтобы быть с тобой до конца и защитить твою честь, которая в то же время является честью близких тебе людей. Я не могу судить о том, чего не знаю, поскольку ты не поставил меня в известность о сложностях, из-за которых ты, возможно, прибегнул к опасным средствам, но я верю в тебя и сохраню тебе верность, даже если внешне все будет свидетельствовать не в твою пользу».

В общем, смысл письма таков: тебя обвиняют в серьезном преступлении, и все заставляет меня поверить в твою виновность. Я не упрекаю тебя ни в чем и исполню свой долг, состоящий в том, чтобы спасти твоих детей от позора, если ты будешь осужден.

Я порвал это письмо, возмущенный его ледяной рассудочностью и отсутствием какой-либо нежности. Я, так высоко поднявший эту женщину, готовый пожертвовать ради нее собственной жизнью, не мог примириться с тем, что для порицаний она выбрала именно этот момент, когда все и всё оборачивалось против меня.

Она без всяких возражений пользовалась плодами моих рискованных предприятий, делая вид, что не знает об опасностях, меня подстерегающих. Я избавил ее от забот, я исполнил все ее желания. Я приобрел виллу в Нейи, предоставив ей полную свободу распоряжаться моим состоянием. Всем этим она пользовалась, понимая, какой ценой я достиг благополучия. Я думал, что обрекаю Армгарт на мучительные страхи, отправляясь в далекие и опасные плавания, и я восхищался ее безграничным терпением, усматривая в нем жертву, приносимую любящей женщиной, которая хочет дать возможность своему возлюбленному жить свободно, сообразно его наклонностям. Я гордился своей несгибаемой подругой, уверенный в том, что она будет рядом со мной невзирая ни на что, даже если однажды фортуна отвернется от меня. И вот все разлетелось в прах после первого же удара…

Разочарование было таким сильным, что я вдруг испытал глубокое отвращение к жизни. К чему продолжать борьбу?..

Я написал Корну, чтобы он прислал мне, пользуясь нашей обычной почтовой связью, флакончик с несколькими граммами героина.

Мое письмо, несмотря на его легкий и обнадеживающий тон, должно было навести его на подозрения. Разгадал ли он мои тайные намерения? Мне показалось, что да, когда, к моему величайшему изумлению, я получил этот самый флакончик вместе с другой пробиркой, содержащей внушительную дозу дигиталина. Теперь у меня в руках было все, чтобы осуществить эвтаназию, но эта мысль не могла прийти ему в голову без постороннего совета… совета врача… И тут я вспомнил, что Жермен как-то рассказывал мне об этом надежном средстве покончить с жизнью. Теперь я понял, почему он передал мне этот шприц на десять кубиков; в памяти всплыл какой-то предмет, который он сжимал в своей руке. Вероятно, в тот день, убежденный в моей виновности, он принес в камеру то, что я получил только сегодня. Увидев, как я веду себя, он засомневался, и его убежденность в справедливости обвинений оказалась поколебленной; в последний момент ему не хватило смелости оставить мне это своеобразное приглашение к харакири.

Значит, Марсель Корн показал мое письмо Жермену, и в его безысходном тоне он почуял намерение покончить со всеми страданиями разом. Он не увидел ничего, кроме признания, и, убежденный, таким образом, в моей виновности, решил облегчить мне переход в мир иной…

Эти мысли отрезвили меня: кончать жизнь самоубийством было бы безумием, этот шаг означал бы победу моих врагов. В нем увидели бы косвенное признание в совершенном преступлении, и это преступление, из-за малодушия и нежелания продолжать борьбу, легло бы позором на моих детей.

Нет, надо сопротивляться. Пусть все, жена и друзья, сомневаются во мне, неважно, совесть моя чиста. Если в конце концов правосудие вынесет мне приговор, я всегда успею воспользоваться этим крайним средством. И я оставил про запас ключ от спасительной двери…

VIII

Однажды утром в камеру вошел адвокат Шануа в сопровождении главного тюремного жандарма. Он напустил на себя веселость человека, уверенного в своей правоте.

– Их обвинение не выдерживает никакой критики, по крайней мере, насколько я могу судить о нем, исходя из деталей, о которых узнал в Дыре-Дауа, прочтя вашу записку, – сказал он.

– А вас ознакомили с делом?

– Нет, поскольку закон от 1897 года здесь не ратифицирован, к тому же я не имею права помогать вам в ходе дознания. Я могу дать вам лишь советы общего характера. Повторяю, обвинение в подлоге не выдерживает никакой критики… Итак, не поддавайтесь эмоциям и попросту расскажите мне всю правду, она не принесет вам ничего, кроме пользы. Впрочем, я пробуду здесь несколько дней, хотя в настоящий момент моя роль как адвоката ничтожна. Мне просто хочется прощупать общественное мнение, которое, должен признаться, возбуждено сверх меры и находится под влиянием тенденциозной кампании.

Я понял, что Шануа не может поделиться со мной своими сокровенными мыслями из-за того, что рядом находится жандарм, но его намек на общественное мнение объяснил мне поведение Жермена.

Присутствие адвоката придало мне капельку смелости: по крайней мере в Джибути есть человек, который готов взяться за мою защиту.

Я ждал визита Шануа на другой день, словно моряк, ждущий рассвета в штормовую ночь. Когда он вошел в камеру, в глаза мне бросился его озабоченный вид.

– Ну вот, новые обвинения, – сказал он. – На сей раз речь идет об убийстве. Поскольку поиски Жозефа Эйбу, свидетеля, на котором построено все дело, ничего не дали, сюда вызвали его жену, которую Репичи, действуя, похоже, в ваших интересах, отправил в Асэб. Она приехала вчера, и ее заставили подать жалобу: она прямо обвиняет Абди в том, что он убил ее мужа по вашему приказу…

Хотя я и предвидел это, обвинение, произнесенное вслух, нанесло мне жестокий удар, мне показалось, что кровь прихлынула к моей груди, и я почувствовал, как побледнело мое лицо. К счастью, я стоял против света; справившись с волнением, я спокойно ответил:

– Этого следовало ожидать, но ведь еще надо установить смерть негра. Я помню, что вечером, когда Эйбу пришел ко мне, чтобы занять денег, он был одет в сомалийское одеяние и произвел впечатление человека, который собирается куда-то ехать или попросту спастись бегством. Как шпион он выполнял двойную роль, и, может быть, какие-то иные события из его таинственного прошлого побудили негра к этому поступку. Надо проверить, не стоял ли в тот день на рейде какой-нибудь корабль, по-моему, это очень важно.

– Хорошо, я займусь этим. Данный вопрос действительно важен. Впрочем, об этом втором деле вспомнили только из-за недостатка улик в первом, но и оно в настоящем его виде не отличается большой убедительностью. В общем, изложите факты так, как вы их знаете, расскажите без утайки обо всем, что вам известно, и если даже тут же не последует прекращение уголовного дела, ни один суд присяжных не сможет вынести вам приговор.

– А что с Абди?

– Его арестовали на основании жалобы супруги Эйбу, ибо в данный момент обвинение выдвинуто именно против него. Таким образом я полагаю, что пока вас заслушают как свидетеля, но может получиться так, что, учитывая настроение прокуратуры, вам предъявят обвинение в ходе следствия. Все зависит от ответов Абди…

После ухода Шануа я долго не мог прийти в себя, думая о тех ловушках, которые угрожали несчастному Абди. Обвиняя его в убийстве Жозефа, они могли сказать ему, что я во всем сознался; и тогда, возможно, он поведает о той трагической ночи. Хитрость этих господ была шита белыми нитками, но у нее были все шансы на успех, ведь они имели дело с удивительно простодушным человеком.

По своей наивности Абди относился ко мне с таким восхищением, что приписывал мне сверхъестественный дар, благодаря которому я был способен вступить в схватку со всем человечеством, и, гордясь мною, бросая следователю своеобразный вызов, он мог похвастаться своим подвигом…

Я с нетерпением ждал часа омовений. Все заключенные теперь знали, что я нахожусь в этой камере, и каждый в надежде оказать мне услугу поглядывал на мое окошко и ловил малейший сигнал.

В тот день кто-то бросил камешек, чиркнувший по стене, и я сразу же забрался на стол. Один из заключенных, увидев мои глаза в просвете между планками жалюзи, сказал мне:

– Абди в тюрьме. Когда он пойдет в отхожее место, я предупрежу тебя, бросив камень, и тебе тут же надо будет пойти в свою уборную; попробуй переговорить с ним через очко…

Действительно выгребная яма у этих уборных была общей, и не было ничего проще, как связаться друг с другом посредством этой своеобразной акустической трубы. Вскоре я увидел Абди, которого сопровождал аскер; я спрыгнул со своего насеста и поспешил к «телефону».

Уборная для туземцев была отделена от моей лишь стеной, так что оба очка находились не более чем в одном метре друг от друга. Я услышал отчетливый шепот, кто-то позвал меня:

– Абд-эль-Хаи…

– Абди?

– Да, это я, я сижу в тюрьме.

– Тебя допрашивали?

– Нет, пока нет, но мне сказали, что вызовут на допрос сегодня.

И тогда я предупредил его о том, на какие хитрости могут пойти полицейские, и четко объяснил, что ему следует говорить о своем времяпрепровождении в ночь на 25 августа, между заходом солнца и утром следующего дня.

– Ты ничего не знаешь, ты спал в лодке, – сказал я ему в заключение, – все, что они наплетут обо мне, ложь.

– Понял. Но ты мог бы и не говорить этого. Пусть они выколют мне глаза, но я ничего им не скажу. Память моя осталась на дне морском.

Я вернулся в камеру, избавившись от ужасной тревоги; теперь я был уверен в Абди, как в самом себе. Поэтому на другой день утром я встретил Шануа с легким сердцем и почти весело. Я подумал, что настало время обсудить вопрос о гонорарах, ибо знал, насколько он неравнодушен к деньгам, насколько привередлив и сколь мало щепетилен.

– Поскольку вы сказали, мой дорогой метр, что ничем не можете мне помочь в ходе расследования, я полагаю, что вам бесполезно терять здесь свое драгоценное время. Я был тронут тем, с какой поспешностью вы пришли мне на помощь, и мне кажется, что одно только ваше присутствие в Джибути благотворно сказалось на общественном мнении.

– Можете в этом не сомневаться, в данном отношении моя поездка сюда не была совсем бесполезной.

– Да, она была необходима, и теперь мы можем безбоязненно ожидать результатов следствия. Если оно все же к чему-то приведет, я рассчитываю на вашу помощь в суде присяжных. Скажите мне теперь, какую сумму вы хотели бы получить, прежде чем вернуться опять в Аддис-Абебу.

– Прошу вас! Не будем об этом. Посмотрим, как пойдут дела в суде; пока же мы с вашей женой согласовали размер возмещения мелких расходов, связанных с моим пребыванием здесь.

Когда Шануа пришел опять через несколько дней, я был очень удивлен. Как бы между прочим он сказал мне, что решил дождаться приезда своей жены, которая приплывет на следующем пароходе. У меня не было никаких возражений, ибо я и представить себе не мог, что должен буду оплатить и этот дополнительный срок пребывания в Джибути.

Наконец, спустя три недели, он попрощался со мной, не скупясь на изъявления дружбы и самые пылкие ободрения.

Позднее я узнал, что Шануа бесстыднейшим образом тянул из меня деньги. Приехав в Джибути по моей телеграмме, он навестил Армгарт в Дыре-Дауа и сказал, что его отсутствие в Аддис-Абебе обходится ему в двести шестьдесят талеров в день (в пересчете по нынешнему курсу это двадцать пять тысяч франков). Потеряв голову из-за той критической ситуации, в которой я оказался, она не высказала никаких возражений. Вот почему этот почтенный адвокат не стал уточнять, о чем конкретно они договорились с моей женой, ибо знал, что на таких условиях я не соглашусь с увеличением срока его пребывания еще на двадцать два дня до приезда супруги. Возвращаясь в Аддис-Абебу, он снова остановился в Дыре-Дауа и потребовал заплатить ему пятьдесят тысяч франков (сегодня – пять миллионов) – стоимость его пребывания в Джибути по этой расценке. Не зная, что адвокат ничем не смог мне помочь, Армгарт заплатила ему эту сумму и вдобавок поблагодарила его за оказанные услуги.

IX

Вскоре после отъезда Шануа меня навестил Марсель Корн. Он бросился ко мне на шею с рыданиями и, когда к нему вновь вернулся дар речи, в подробностях рассказал мне обо всем, что происходит на заводе:

– Армгарт полна энергии и бодрости духа; никто бы и не догадался о ее переживаниях – такие спокойствие и невозмутимость она противопоставляет сочувствующему виду лицемеров. Она даже старается принимать гостей, и вечера бывают очень веселые… Кстати, каждый день заходит Жермен, и он делает все, чтобы отвлечь ее от мрачных мыслей. Вы, конечно, знаете, что ваших детей крестили?

– Крестили? Но они давно крещеные! Что ты хочешь сказать?

Он смутился, словно сболтнул лишнее:

– Боже мой! Я, наверное, напрасно об этом говорю, но вы знаете, как я вас люблю, и я поневоле страдаю от некоторых вещей, которые, конечно, мне только померещились… Я не могу сказать, что вашим доверием злоупотребляют, это не то слово, но у меня такое чувство, будто вам, возможно, не отвечают доверием и преданностью в той мере, в какой вы расточаете их тем, кто…

– Ну, говори, куда ты клонишь со всеми этими увертками по поводу крещения?

– Что ж, я скажу; пусть я рассержу вас, но мне надо облегчить душу. Армгарт крестила детей в миссии, чтобы их крестным отцом стал Жермен. Точнее, он-то и внушил ей эту мысль, сказав, что таким образом сможет заменить им отца…

– Черт! Они так уверены в моей смерти?

– О, нет! Но если дело обернется плохо и встанет вопрос о разводе…

– Ты возводишь чудовищную клевету, несчастный! Отдаешь ли ты отчет в том, сколь серьезны твои заявления?

– Я знал, что вы на меня рассердитесь. Нет, у меня нет уверенности, нет никаких вещественных доказательств; это лишь впечатления… Когда дело касается вас, понимаете, я готов на все…

– Ладно, оставь эти домыслы! Только твоя молодость, а также твоя неспособность понять характер Армгарт могут служить им оправданием. Она часто бывала резкой с тобой, возможно, это было несправедливо, и ты невольно затаил обиду.

– Не думайте так, Анри. Я искренне люблю Армгарт. Я восхищаюсь ее прямотой и нравственной чистотой. Именно из-за столь почтительного к ней отношения мысль о том, что она может оставить вас в беде, причиняет мне такие страдания. Это было бы ужасно!..

Подобные намеки всегда оставляют в душе рану; она кажется легкой, но вскоре обостряется, зараженная скрытым ядом, тем коварным ядом лжи, который, независимо от вашей воли, проникает вглубь и постепенно достигает сердца.

В письме я спрашивал у Армгарт, почему наши дети, которых она когда-то хотела видеть протестантами, только что приняли католичество?

Ее ответ облегчил мою душу; она говорила о своих дружеских чувствах к Жермену в таких четких выражениях, что я понял: он не более чем друг для нее. Чувствуя безысходность, томясь от одиночества среди недоброжелательных людей, злорадствовавших над ее горем, Армгарт находила поддержку в искренней дружбе, которая спасала ее от отчаяния.

Впрочем, в тот же вечер я получил другое письмо, доставленное уже подпольно, в нем она объясняла внешнюю холодность письма, посланного раньше, тем, что оно должно было пройти цензуру канцелярии суда. Она говорила, что прокурор Оливье терроризирует всех, угрожая арестовать любого, кто посмеет положительно отозваться обо мне.

С другой стороны, Ломбарди и его приспешники с таинственным видом утверждали, что в руках у правосудия находятся неопровержимые доказательства моей вины, и не только в этом деле, но и в целой серии преступлений, которые до сих пор остались безнаказанными. О них пока молчали якобы в интересах следствия, но смертный приговор или по меньшей мере пожизненная каторга мне были уже обеспечены.

Эти суждения подхватывались в обществе, они обрастали чудовищными подробностями, так что весьма скоро весь Джибути был убежден в том, что я плохо кончу. В подобных обстоятельствах вряд ли кто-то мог посметь протянуть мне руку. Когда я проходил по улицам города, отправляясь на допросы, все сторонились меня, как зараженного чумой.

Так однажды я увидел Репичи и невольно улыбнулся ему, но он тут же повернулся ко мне спиной.

И тут я понял, сколь глубока была пропасть, в которую я упал. Смогу ли я однажды выбраться на поверхность, погребенный под обломками недоброжелательства и клеветы? Я спрашивал себя, в состоянии ли суд присяжных, избранный из числа людей столь предвзятых и так сильно отравленных господствующим мнением, честно ответить на вопрос, от которого зависит судьба обвиняемого? Я очутился на дне бездны, откуда тщетно буду подавать голос. Единственной оставшейся у меня опорой, единственной связью с внешним миром было туземное население, которое, вопреки всему и всем, доверяло мне. Оно избежало поразившей общество эпидемии, и первобытная логика туземцев не допускала мысли, что я могу быть преступником.