Текст книги "Все стихи 2016 года по алфавиту (СИ)"

Автор книги: Аноним Хохол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Так будет капать даже с Бога

На то событие в стихах .

От стенок ваших крохотных домов

От стенок ваших крохотных домов,

От створок и спиралей эволютных

И бесхребетность сохранилась в людях -

Наследием для юбок и штанов.

Всё в них питалось, умирало с тем,

Чтоб императорским надменным лицам

Потом дворцовым мрамором пылиться

Над городом известняковых стен,

Над временем, застывшим для земли,

Поскольку ничего не изменилось -

Всё те же Тибры, Волги, Сены, Нилы

И то же дно приплюснутых жилищ.

А в них всегда рабы – кого, чего...

Лишь песни революций кровью льются.

Не вижу, Дарвин, тени эволюции

Моллюсков рода, рода моего.

Открытое письмо Алексею Навальному

Чумой на карнавале

Порушишь им уют.

Мне жаль тебя, Навальный -

Они тебя убьют.

Уж больно ты хороший,

Без трюка в рукаве.

Нельзя же так, Алёша,

По-честному говеть.

Провозглашаешь нитью -

Украл-судить-тюрьма.

Я вижу, ты – политик,

Но к горю от ума.

А если вор – в законе

И пишет тот закон,

Да все к нему с поклоном

Сквозь гвардии заслон?

Тебе юлить бы, славить,

В лояльности лизать,

И в слове о державе

Сперва слезить глаза,

Сначала приблатнённо

К престолу подканать,

Сказать, что ты – зелёный

Пацан у пахана.

Вот верный план начальный

В тюрьму послать ворьё.

Мне жаль тебя, Навальный,

Пахан тебя убьёт.

Отражения

Здесь что-то было, что – уже не помню.

Не магазин ли выпотрошен? Там -

Стремянка, из газет ковёр напольный.

Всё перекрасят, но опять не так.

В витрины не смотрю. Кривлянье моды.

А в стёклах – правда отражений дня.

В ней – лица несменяемой породы,

И угол зрения не поменять.

Там люди, постоянные веками.

Не по одеждам время узнают -

По складу лиц, что, отразившись, канут.

Который век? Без малого июль.

Стремянка и газеты в Зазеркалье.

Отречение

Полупьяный ветер дворником шурует,

Листья, словно искры, вспыхнув, оседают,

Жертвенно обряден на кострах наряд

Октября и неба. Не разочарует,

Колдовством не сгинет синева седая,

A сожжённым чарам силу не терять.

Спелой краской хлеба не наесться вдосталь,

До отвала, насмерть, до и за иканье,

И не насмотреться, как на деву, впрок -

Ивы над прудами золотой коростой

Оброняют осень в синюю зеркальность,

Слепнущую лепо, никому в упрёк.

А людским квартирам не царить над домом

В паутинках бабьих возвращенья лета,

Что щекочут память бледного лица;

И рука, ведома веткой ивы вдовой,

Ветреной природе под её портретом

Пишет: "Отрекаюсь. Самозванный царь".

Отрываю ото лба ладонь

Недалёким так-тик"ом в углу

Ходики смешны стратегам – в красном

Над лампадой. Муха по столу

Семенит, наглея час от часу.

Отрываю ото лба ладонь

В пятый раз с надеждою прихлопнуть.

Я жесток? Я мухой раздражён,

Мысля о содомах и потопах.

В ходиках проснулся механизм,

Проскрипела дверца для кукушки,

Ожидал "ку-ку!" и птичку с ним -

Из-за дверцы высунулся кукиш.

Отчаяние отчаливания

На стихотворение Бориса Пастернака «Отплытие»

Соль на губах. Морская ли?

Горечь в ней слёзным привкусом.

Кланяться в ноги, каяться

Присным кровавым приставам?

Вот и гудок печалится.

Как беспризорники, следуя,

Чайки орут отчаянно:

"Хлебушка! Крошку хлебушка!"

Всё, что у нас вояжного -

Пара белья и рукопись.

То и другое – важное.

Много ли, мало? Что копить?

Строчки, пожалуй – главное,

С мыслью, пожалуй – целое.

Ну, а сорочки, глажены,

К мыслям и строчкам – белые.

Вот уплываем с чаяньем.

Горечь и соль не прятать нам,

В море с гудком и с чайками

Чистых рубах, непятнанных.

Падение чашки

«Локоть безглазый!» – плеснулось из чашки, и в пропасть

С нею летит, но до пола – секунда законна.

Четверо где-нибудь шлёпнуты будут по попкам,

С криком задышат, а два человека – закончат.

На километров пятнадцать Вселенная толще

Станет, а Солнце – худее, но худо да будет.

Чашка в полёте... И грозы из сотни винтовок

Отсалютуют прелюдией громкому чуду.

Дятловых стуков по дереву – два с половиной.

К финишу сальто смертельного чашки у пола

Шутки и девушки сотней утратят невинность.

Больше ли юношей жизни утратят с уколом?

Сколько сорвётся терактов, ромашек и бисов?

Это секретно. Пускай поцелуев с цветами -

Больше. Иначе в последнем падении с выси

С чашкой захочется мне поменяться местами.

Пасхальное

На Масличной горе Христос восплакал

О том, что знал, но изменить не мог -

Ни Дрездена судьбы, ни Нагасаки,

Ни Иерусалима, что у ног.

И укрепления, и башни храмов,

И крыши рухнут, и придёт черёд

Предубеждениям – стенам упрямым,

И Лазарь в Филадельфии умрёт.

И что бы после не наговорили,

Вчерашний день стоял слезой в очах -

Вифания, где волосы Марии

Умасливали ноги, щекоча.

Сын человека – человек. А это

Как высшее служение – беда.

Отвергнут Назарянин Назаретом.

Так было. Будет всюду и всегда.

Осёл вертел башкою – маслом нарда

От седока на стадию несло.

Животное, накормленное на день,

От запаха отфыркивалось зло.

Патронташ поколения

Патронташ поколения

Всё пустее с течением лет;

Будет время последнего -

И последним в плеяде поэт

По калибру на целостность

Упыря-вожака самого

В ствол скользнёт, и, нацеленный

В зверя, выстрелит ствол;

Прогремит, и над кронами

Заорёт, всполошась, вороньё.

Исполняют патронами

Без осечек призванье своё

Начинённые вдоволь и

С потрохами под стать порохам.

Гильза катится вдовою

Эхотенью стиха.

Не оправданы раною

Или смертью того главаря,

Бескольчужные бранные

Всё равно умирают не зря.

Между ними, патронами,

Множит время для гнёзд пустоту

Метушными воронами

С пустотою во рту.

Перевод времени

Любимая! Не удивись, читая.

Я, путаясь, как всякий человек,

Хотел часы назад на час поставить,

Но стрелки перевёл на год и век.

Что – времена?! Не в письменных приборах

Те перемены, что меняют стих.

И я всё тот же, и любовь, и горе,

И люди те же с ненавистью их.

Шестнадцатый. Ноябрь. Заслон Варшавы.

Вода в окопах. Скоро холода.

Мой почерк шаток на доске шершавой -

Рука с осколом ноет иногда.

Люблю тебя, мой ангел! Что в престольной?

Как дети? Вы бываете в гостях?

Вчера был снег. Его бинты свекольны.

Мои ребята в поле – по частям.

Намедни – каша, так густа, что мимо

И не пройдёшь ни днём, ни в темноте;

Приправой к мясу, что ещё дымилось -

Горчица хлора ветряной версте.

У смерти запах чеснока и перца.

И за столом, где к вилке нет ножа,

Я от руки пишу тебе от сердца,

Которые тебе принадлежат,

А я... войне, и, значит, пишет... бойня,

Что видится последнею глупцам -

Безбожным христианам. В мире войны -

Один псалом без смысла и конца.

Поспеют наши дети для грядущей.

Но верю, что отправится с полей

В конверте, что отравою надушен,

Последняя война на всей земле.

Прощай! А я напьюсь теперь нехрабрым -

Упасть и узнавать в полёте дат

Высоких птиц, что – точки телеграфа

С тире к могилам для моих солдат.

Века, тысячелетия, а в моде -

Всё те же карты, ставки и война.

Мы время бесполезно переводим,

За это – время переводит нас.

Перед последним звонком

Отпущены штанины сапогами.

Навыпуск, но под ними голенища.

Состарившись, строями не шагают,

Но мыслят ими и о строе пишут.

На выпуске из жизни – средней школы

Им тема – "Как проведена". Уже ли

Для них нет вольной? Нет и "Смирно!" с "Вольно!",

А только страх бесчестья в окруженьи.

Мелькают кадры, двигаясь к началу,

На потолке, который небом серый;

И на сторону языки смещает

Усердие. Последнее у сердца.

Учитель не торопит седовласый,

Наполнен пониманием и тактом.

Он вёл грамматику души у класса,

Но явно не доволен результатом.

И голова качается печально

Крестившего с надеждой поголовье;

Оно, мыча, росло необычайно.

Ни клока шерсти – лишь рога воловьи.

Перекрёсток «Пять Углов» ночью

С Балтики примчав, пятерня домов

Якорями вниз встала у земли.

К ночи их причал одичал и смолк,

Палубам огни тушат корабли.

Потакает снам темнота окон.

С розою ветров светофор-маяк.

Всосана волна, серая посконь

В ближнее метро "Достоевская".

Тротуарная завень – до утра,

Ей асфальт нутро полосует зло -

Ватерлиния делит ресторан:

На столе бедро, бёдра под столом.

Мрачны утюги чугуном кают,

Вытеснив каюк рыбака в ночи -

Раздувать долги углями в уют,

Только не поют пламенем печи.

Не хочу ко дну в полуночный час!

Обними, чтоб я не пошёл к окну,

Помоги уснуть, лодкой укачав,

Дабы в эту явь сдуру не нырнул.

Пианист

Какими буквами писать

Об этом – было и минуло,

Взрыхлив помаду в волосах,

Прекрасной вечностью минутной.

Играл ли? Это ли игра

Лучей, фигур и отражений,

Воображения и драм,

И сочетаний слов. Уже ли?

Уже. Бесценен тот пятак

Творенья – милость не подачка.

A правая взлетала так...

Для левой ничего не знача.

И паперть ложи, и партер,

Галёрка вздыбились вихрами.

О, пианист, ты благ и щедр,

Познав причастие во храме.

Письма автопортрету

Чтоб эху не таскаться по лесам,

Обратный адрес вписан в уголке,

А ниже – постоянный адресат,

Где на стене портрет с пером в руке -

Парик а ля бишон фризе кудлат,

Гармошкой воротник – как сползший нимб,

В три четверти облагорожен взгляд,

Слегка надменный, раз парик над ним.

Он не ответит. Но, узнав письмо,

Прочтёт. Сменив парик на котелок,

Велосипеды оценив умом,

От лошади оставит жить седло.

Автопортрет в упор – опять укор.

И век иной, и век иной прищур.

Под котелком – помада и пробор.

И нас во взгляде общего ничуть!

Меняю краски, знаменатель. Фон -

Разруха новостроек, гаражи.

Вся жизнь – одним мазком, графой, строфой.

Во взгляде и безумие, и жизнь.

Иные под моим пером черты,

Письмо и кисть иные на пути.

Перехожу черту – с собой на "ты".

Черту найти – не поле перейти.

Письма Нью-Йоркскому другу

Ну, как Нью-Йоркские изделия колбасные?

Поди, тоскуешь ведь, признайся, что тоскуется,

И снятся рощицы, поля, берёзки, пасеки.

Откройся искренне, там хуже, чем в Кукуево?

Вот ты за Трампа, а скажи, чем лучше Путина?

Богаты Крезами, с трибун несут, что нравится.

Один пожизненно, а ваш – два срока (путно ли?).

Пусть тот с причёскою, а наш на то не тратится.

По визе в паспорте – «Израиль» (что проверено),

Но в Венy вдумавшись, решил лететь до Брайтона,

Черкнув мне коротко – мол, раз рождён в империи,

То жить спокойнее прибрежно и окраинно.

Приятней б знать – замучен ностальгиею,

И в завываниях на берег ходишь каяться,

Да сожалеешь о содеянном, что гирею

Висит гнобительно, томит печатью Каина.

Поправ и Родину, и сына обязательства,

В таксистах маешься (не ездишь в "Мерседесах" же!).

Тогда признайся – сожалеешь о предательстве,

И врут свидетели, что видели профессором.

Вот и у нас, как встарь – народ пойдёт на выборы.

Пускай не выбор там, но ведь голосование!

Народовластие – от Колымы до Выборга.

Тебя жалею я, имея основание.

Плиты

I.

Подвижные плиты в подвальном пасьянсе

Сближаются или расходятся в тайне

Подземного тысячелетнего танца

Шажками столетий, насколько мы знаем.

Земля повторяет столешницы круглость,

За круглым столом мы сидим под часами.

Нам страшно, поскольку беспомощны руки,

А карты под скатертью движутся сами

В гармонию масти, что есть очерёдность.

Чем меньше мы знаем, тем меньше и страшно.

Не ведая, всё ли сойдётся, притрётся ль,

Ныряем в метро головою, как страус.

Всегда монолитны, всегда исполинны,

Бесспорны, подспудны и неочевидны.

С движением времени движутся плиты -

Полей гравитации мощные мины.

Над вами моря, где не счесть мегалитров,

Вулканы-нарывы, дворцы, огороды,

Восстания плебса... Прекрасные плиты,

Пока безконфликтны, вы так благородны!

А с точностью в несколько тысячелетий

Уляжетесь мирно, как смута земная.

Чем больше мы знаем о вечном, тем легче

Приписывать скромно "насколько мы знаем".

II.

Невечная мерзкость полярного грунта,

А к северу – льдов над холодной водою.

Невечны и реки, что змеями в тундре,

Невечны лекарства змеиных удоев,

А к югу и той полосы усредненность

Невечна, как тот, кто её усреднил и

Построил аптеки с фонарностью, склонной

Светить лишь поэтам с тетрадками ниже.

Невечны озёра и женственный лебедь,

Узорность балета его привозная.

Невечны реформы, восстания плебса

И их результаты, насколько мы знаем.

Насколько мы знаем, невечны, как реки,

Пещерность души и компьютер в пещере,

Невечны евреи, монголы и греки,

Всего человечества зло и ущербность.

И временны плиты невечных надгробий,

Названия улиц и улицы сами,

И в этом пасьянсе надгробного рода

Беспомощно люди сидят под часами.

На скатерти к чаю слащавы словесность,

Хула и хвала, и халва развесная -

Побег от незнания даты повестки,

Что так вероятна – насколько мы знаем.

III.

И всё неизбежно, и всё неизбывно,

Порою, мы знаем, неисповедимы

Распятия воен, распутья судьбы, но

Они неизменно уводят от Рима

Печалью дорог, вдоль которых распяты

Рабы, восстававшие ради свободы.

Насколько известно, у солнечных пятен

Циклично участие в нашей погоде,

Но то, что исподом путей эмиграций

Глубокой подкладкой, подстёжкой гранита -

Константа природы, и, как ни старайся,

Её не изменишь, и неизменимы

Законы, которые необходимы

И неогибаемы, неоспоримы.

А плиты в походе своём нелюдимом

Подвластны законам, не писанным в Риме.

Тираны приходят, тиранят, уходят,

Им плиты подарят гранит на могилы,

Насколько мы знаем, законы природы

Пребудут всегда, как задуманы были.

Конечно, ночами немного тревожно.

Чем больше мы знаем, тем меньше мы верим,

Что горы свернём, покричав у подножий.

И прячем себя за бумажною дверью.

Поговорим о пустяках

Поговорим о пустяках,

В серьёзное не веря,

Пока бессмертны мы, пока

Живём, по крайней мере,

По самой кромке – между «быть»

И тем, что завтра может

Улыбку выбрыком губы

Спрямить, сковать, стреножить.

Не станем время временам

И нравам посвящать мы.

Любовь... Не тема ли она

К безгрешности зачатья?

Долью тебе вина в бокал.

Невечна вечность даже,

Она – понятие, пока

Мы скачем полем, пляжем.

Вино не призовёт молчать

О пустяках сугубых,

Пусть только поцелуй-печать

Стреножит наши губы.

Под красным светом абажура – полночь

Под красным светом абажура – полночь,

А белый лист под строки не упал, но

Он ждёт, и зрелость негативы помнит,

И серебро не искажает память.

Та, проявившись, скажет: слёзы – вруньи,

Улыбки – неуместны или время

Неправильно, а мыслям-говоруньям

Изменит цвет на блёклую безвреденость

Для снега отходящего – он, тлея,

Был чёрен, словно карандашный грифель,

В нём тень терялась траурностью шлейфа,

Скрывая неподобранные рифмы;

Был светел вздох Шопеновского марша,

Новорождённый март был жалок, сморщен

И гол, и влажен снятою гамашей,

Похож на свежесваренные мощи.

Но время даст к альбому отпечаток

Того, что, позабыв, не расскажу, и

Всё серое от жизни, от печали

Отбелится под красным абажуром.

И будет белым снег и всё былое,

А тень на нём заблудится, белея,

Останутся от горечи алоэ

Одни соцветья, пламени алее.

Подслушанный разговор друзей – критика и писателя

Как родилась Гоголевская вкидыш-тройка в «клевете на человека, клевете на родную землю, на русских людей» – в поэме «Мёртвые души» ...Шевырёв приветствует обещание Гоголя в первом томе «Мёртвых душ» показать читателю в последующих частях поэмы «все несметное богатство русского духа...»

С. П. Шевырёв был особенно близок с Н. В. Гоголем, которому оказывал много услуг: читал корректуру его сочинений, налаживал связи с книгопродавцами, ведал его финансовыми делами. После смерти Гоголя С. П. Шевырёв принимал деятельное участие в разборе его бумаг и хлопотал о посмертном издании его сочинений. И Гоголь ценил Степана, он писал Смирновой: «Если вы будете когда в Москве, не позабудьте познакомиться с Шевырёвым. Человек этот стоит на точке разумения высшей, чем другие в Москве, и в нём зреет много добра для России». С. П. Шевырёву принадлежит словосочтание «загнивающий Запад».

"Ты, Коля – золото-металл!

Порадовал, однако!

Я в жизни так не хохотал,

Читал – от смеха плакал.

Но, знаешь, книгу отложив,

Взгрустнул, найдя обиду

В том, что исконны типажи -

Россия в чистом виде.

И, сделавшись совсем больным,

Пришёл к тебе с вопросом:

А где ж Отечества сыны -

Его богатство просто?

Во славе – Первый Александр

Да Николай (царь "Палкин"),

И министерства, Коля, ан

Коллегий старых жалко?

Короче, дрянь ты сочинил,

Паскудные поклёпы

И вредный перевод чернил

На радость той Европы,

Oткуда вся идёт беда -

От немцев. Мы ж их били!

Что немцу хорошо всегда,

То русскому погибель.

Гниёт Европа. Это зло -

Реформы догоняний.

Навеки – царь нам, пусть ослом,

Но для народа няней.

Не переписывай. Добавь

О силе духа стойкой,

Что перевесит умность лба,

Как паровозы – тройка.

Да, к слову, отдал дань хохлам -

И хватит, перестань-ка.

Рязань воспой кацапу. Хлам -

To рождество Диканьки", -

"Сказать тебе, что – идиот?

Укор твоим сединам.

Ты, Стёпа – русский патриот,

Что по уму едино".

Подснежники

Бледнофиолетовыми,

Или бледножёлтыми -

Вить не эполетные им

Канители жёсткие.

Нe от веток беженцами,

Временно бескорыми -

Мартовскими нежностями,

Что исчезнут вскорости,

Упрекнув нас рвениями

Выживать тверденем

И сплочаться вениками -

Отметать сомнения.

Отойдут с младенческими

Мягкостью, безгрешностью,

Славя провиденчески всю

Мимолётность вешнего.

Ускользнув от будущего

Не стыдясь прошедшего,

Пригубивши губящую

Чашу совершенства их,

Жертвою весенности, и

Словно к Пасхе, к случаю -

Чудом, воскрешениями

Погребёных луковиц.

Поехали, Юра!

Ты первенцем выжил

К цветам и портретам.

А те, кто был выжжен

В попытках, секретны.

Архивы упречны,

Сжигаем архивы.

Надежнее вечность -

Гераклы и Фивы.

Все мифы куются

На плахах победы.

Поехали, Юра -

За головы дедов!

Взлетевших, как птицы,

Но севших на колья.

Забудем их лица,

Растопчeм, как комья -

Мечтавших о ладе,

Величии флага,

Узнавших баланду

На нарах ГУЛАГа.

История – дышло,

Поскольку де-юре.

За "Имже вся быша" -

Поехали, Юра!

Пожелали дорогу как скатерть

Пожелали дорогу как скатерть,

Но легла простынёю она,

И кромсал паспорта мои скальпель,

И менял адреса, имена.

По живому – сердец пересадки

Как плацкартных билетов обмен

На вокзалах, где морщились складки,

А стаканы стекали со стен.

И соскакивал с поезда в рожь я,

И цеплялся к нему удальцом.

Проводник, на хирурга похожий,

Мне в сердца погружался лицом,

Оставляя постель в изголовье

За полжизни до дальних краёв,

Где задышит последнею любовью

Распоследнее сердце моё.

Поздняя весна

Весна в одеждах серых, прежних

И под косынкой обложной.

Я жду чудес, обняв надежду,

С которой выглянем в окно

И там, в холодных пальцах клёнов,

Глухонемых говорунов,

Предслышим крон новорождённых

Зависший лепет новостной

О том, о сём, о грозах летних

И гнёте ливневых дождей,

О потеплении Вселенной

И страхах маленьких людей.

Да мало ли! Мы верим – тщетен

Обман апрельский за стеклом,

Где проклинают возвращенье

Грачи, нахохленные зло.

Мироточение для мира

Ни знать и ни назначить нам,

Но маслом заблестит палитра

Весны. Как женщина, она

Капризна, ветрена, плаксива,

И может к сроку запоздать,

Тогда становится красивой,

Лишь только ждут её когда.

И чудом выступит, наградой

Молитве, тлеющей в виске.

Без человеческого взгляда

Икона – краска на доске.

Положи мне ладони на лоб

Положи мне ладони на лоб,

Охладив белизной февраля,

На глаза беспокойные, чтоб

Не метались, шипя на углях.

Что ни вижу – огонь подо лбом,

Что ни слышу – то масло в огонь.

Остуди меня, к людям любовь,

Не оставь без всего – одного.

Полечи приложеним рук,

Приложением губ полечи.

На спине бичевания прут

И горчит, но не лечит в ночи.

Научи не божественным лбом

Понимать. Понимая, прощать.

Не оставь меня, к людям любовь,

Приходи врачевать по ночам.

По-прежнему мне дорога

Какие-то шёпоты, стоны

Сегодня особы, поди,

Прижала, искомкав, ладони

К дрожащей над сердцем груди.

И кем до утра ты пробудешь

Во сне, что похожий на смерть?

Узнают ли в завтрашней люди?

В своём ли проснёшься уме?

Поверила в сказку про Зверя,

Что Принцем предстанет в конце.

Слабеет к полуночи вера;

Сомнение, пот на лице.

Меняла пелёнки, рубашки,

Учила читать по слогам.

О, матерь! И в детское впавшей,

Ты памятью мне дорога.

Пора

Пора. Пришла молниеносность лет,

Бегущая строка телеграфична.

Не мне посланья неба – всей земле,

Но я за все расписываюсь лично.

Пришла пора пронзительности дней.

Пронзают солнце, штили, ветры, грозы

И молнии, что посланы не мне,

Но бьют в глаза, по нервам, словно розги.

И жгут нутро, как медленный палач.

Стерплю, скоплю, перенаправлю в струны

Моих тысячевольтных передач

Застенкам, в души, где темно и трудно.

Замру в букетax-взрывах черных трав,

Очнусь и опишу фонтаны радуг,

Оставленный младенцем умирать,

Я расскажу о том, как умиралось.

Земля и небо – словно жернова,

Мучение меж теми жерновами,

Но радость – хлеб бесплатно раздавать

И печься, возрождаясь, раздавая.

Пускай распят и на кресте дорог,

И на дорогах, без креста ведущих

Толпу из толстокожих недотрог,

Кто был крещен перстами равнодушья,

Но каждой жизни первый крик о ней,

И каждый выдох, смертный и досрочный,

Я опишу, и будет опись дней,

Чтоб память-вор не выкрала ни строчки.

После грозы

Птицы чёрными нотами сорваны

С проводов, тихий дождь пошёл,

И, завёрнут скрипичною вздорностью,

В небо палец торчит большой,

Все листы перевёрнуты, сыграны,

И шипит на спираль игла,

Тишина из шуршания выткана,

Наступила молчанья власть.

А за тридевять лет обожаемы,

Смолкли струны, грозой сгорев,

Что к груди со смычками прижатые,

Повторяют нательный крест.

Последняя коррида Барселоны

1.

Барселона, прощайся с корридой.

Коррида, а ты – с Барселоной.

Она победила с акридами,

К мёду вегетарианства склонна.

И я прощаюсь с городом

И уезжаю, горд -

Вонзавший шпагу в горбную

Холку судьбы матадор.

2.

Ничтожен шанс прощенье заслужить -

Трибуной, Presidente был обруган.

Твой тёплый труп, как прожитую жизнь,

Проволокут торжественно по кругу.

Обманутый свободой на песке

В пределах – цирковой для Рима номер...

Очередной, поверил, что в руке

Убийцы – знамя, и ничто иное.

Прощённым ты не станешь, племенным

Не передашь ни силу и ни правду

Потомству. Нынче в складках временных

Те племена, что множатся кастратом.

3.

Прощай надолго, стадион,

Кафе и шансонье старанья.

Вы – цели для быка, а он

Вас поражает, умирая.

Храните ценностей лицо,

Кладите лучшее на плаху -

Те яйца с будущим птенцов

Христа во имя и... Аллаха.

4.

Коррида! Ты останешься в душе

С добром быка, с тореодором века.

Прощай, проклятый город, мир вообще -

Где бык не отличим от человека.

Послесловие

Сибирь обогатилась Митей,

Дурдом – Иваном, а Алёшей -

Та жизнь, где мазаны все мiром,

Одним – для скверных и хороших,

Сменилась пара Александров,

Потом отрёкся Николашка,

17-й, совок, соцмантры,

Портретились генсеков ряшки,

Торчали Миша, Боря, Вова

И череда из кегебешных.

Какой-то век, а всё хреново,

Но за окном апреля внешность,

И плакать хочется навзрыдно,

Увидев внутренностей осень,

А братья те, обнявшись в рифму,

Роднёю в прошлое уносят

Подальше от веков угрюмых,

Где Лёши богочтят оковы,

В шизах Митяи, Вани в тюрьмах -

Веков с названьем "смердяковье".

Посылка

Уплотнён, упакован в пальто,

Над которым бечёвкою жертвы

Спит пушистый удав, а картон

Жёсткой шляпы – для передвиженья

В обстоятельствах тряски мозгов,

Перекладки случайных ударов,

Я – посылкою в зиму, а год

Назначает и время, и тару.

Неподарок в посылке, трепло

Тихим ходом, почтовым отсталым.

От двери, где камин и тепло,

Два шага и чуть больше квартала

До сосулек, чей капельный гимн

С крышеваньем весенним повсюден.

Предоплачен на адрес пурги,

Предоплакан ноябрьским занудным

Моросящим, а не проливным -

Тем осадком на дне у недели.

Почтальон! Потеряй до весны

И найди меня только в апреле.

Правда Страстного четверга

Иоанн не солгал, а Матфей, Марк и Лука предали Иисуса ложью о нём

И три раза, друзей оставляя,

Отходил и молился один,

Возвращаясь, троим удивлялся -

В безмятежии сна находил.

Но оливы внимали, скорбящи,

Иисусу, просившему высь:

"О, отверзни уста мне у чаши -

Клеветы опровергнуть, молвы".

Иоанн спал и Пётр, и Иаков...

Блудословил обратное, ложь

Предающий, кто злу одинаков.

От Матфея ли это пошло?

Словомудрие крестных парадов,

Фарисейская книжная речь.

Узнавайте, живые, о правде

От людей на кресте, на костре.

Представителю когда-то общего вида

У синусоиды – и красота, и польза,

Расчёт виляний, такт как частота.

Красиво научившемуся ползать

Не нравится учащийся летать.

И крен его заметен, и полёта

Непредсказуемость пугает, злит;

А плоский грунт, пусть несколько заплёван,

Но от него идёт тепло земли.

Друг друга не понять. Разбито блюдце

Как общее у плинтуса. Теперь

Тот, взмывший, претерпел от эволюций,

Другой остался на земле терпеть.

Прекрасное осеннее настроение

Октябрь очередной в тюрьме,

Где жёлты мысли, лица, своды.

Но надоело о дерьме,

Уйду в погоду.

А там... осеннего дерьма

С великолепием – навалом:

Не день, не вечер, полутьма

Полуподвала.

Сползает вечер день за днём,

Вползает ночь за ночью в память.

Уют под мокрой простынёй

Ногами в камень.

И листья – жёлтые зверьки -

Шуршат, в углах сбиваясь в кодлы,

А вертухаи-сквозняки -

Поддверны, подлы.

Жизнь за порогом холодна,

А хмель её в постсриптум воткнут,

Напосошок она одна -

Как рюмка водки.

Признак пришельца

Признак у пришельца с альфы Лиры* -

Пламя, автогенное дыханье.

Явно не от мира, но для мира

В странных генах – жечь его стихами

И соединять слова по кромкам

В целое, что силой больше танка,

Поднимать восстания и брови,

Поднимать уныние в атаку,

До последней капельки пропана

Греть и чайник, и любовь, и знамя,

И упасть пустым и бездыханным

В небеса, откуда это пламя.

*Звезда Вега, самая яркая звезда созвездия Лиры. Она не только больше Солнца, но и ярче его (прим. приш-ца).

Призраки анфилады

Анфилада комнат или смыслов,

Снов, где натыкаешься на мебель,

Дежавю той ночи, где и не был,

И когда-то был, в жильцах не числясь.

И рука у двери выключатель

Ищет, но, спасенья не нащупав,

В немоте для карася и щуки

Выбросится щупальцем несчастий,

Столкновений с шорохом, обманным

Шёпотом и призраками целей

Не дешёвых щипачей карманных -

Живоглотов жизней драгоценных.

Анфилада лет и снов, в которых

Призраки убийц и идиотов

У портретов, вставленных в киоты,

С "Отче наш" в кириллице узорной.

Встав с подушки, влажной каждым утром

От своих видений и заочных,

Я рифмую то, что видел ночью,

С тем, что видел днём или – как будто.

Приходите босыми

Приходите босыми, нагими,

Без гармошки и громких сапог,

Без энигмы вуали княгини.

Потрудитесь к богине – другими,

На высокий порог

К высоте человеческой речи,

К языку с новым смыслом во рту -

Возвращения сути извечной,

Той, которой идет человечье,

И столетья идут.

Ах, оставьте! Кривлянья и плясы,

Пестроту оперений, дворам -

Проходимцев постойные кляксы.

Предъявите к желанью остаться

Белоснежность пера.

Продолжение реквиема

Не пересчитанным в могилах

Для поимённости потерь,

Тем, жизнь едва ли пригубившим -

Им грустно видеть, что – теперь.

Не терпеливо завещавшим

На дыбах вытерпеть сполна,

А на распятьях не прощавшим

И муку выпившим до дна.

Им, унесённым смертным смерчем,

Но не склонившим головы,

В то время, вовремя умершим,

Жалеть безвременно живых.

Продолжение тетради

Вдохнув пожарища земли,

Их кислый углерод,

Душа, сорвавшись, словно лист,

К тетради припадет.

Весомость слез испив до дна

И утомив уста,

Падет всей тяжестью она

На белизну листа.

И тот, младенцем закричав,

Одушевлен и нов,

Примкнет к тетради, кожа чья

Отсутствует давно.

Произведения лекал

В огонь виньеточную речь,

Произведения лекал.

Вердикт критических зеркал:

Редактор – печь.

Качает головой мигрень,

Сползает тенью плоской стих,

Высокий свет, укоротив,

Колеблет тень.

И тает снег, нагрет трубой,

Мираж колышется, скользит

Туда, где облаков транзит -

Неспешных лбов.

Один огонь – благой камин,

Костёр ли, печь, один закон:

Доске без образа – огонь

(Семь раз – "Аминь")!

А то, что жизнь продлит за смерть,

Что всё поставит на попа -

Поэзия, а в ней запал,

В нём – годомер.

Взорвёт не разрушать – извлечь

Из ископаемых пластов

Строку в звучанье золотом.

Лекалам – печь.

Промежуточное слово

Друг ошибётся, посчитав – беда,

А недруг – понадеясь на недуг,

Но, помня, что не "если", а "когда",

Что, может быть – с ножом в спине и вдруг,

Скажу, что ненавижу и люблю,

Как прежде – не в тылу, не в стороне,

Не степлен сервировкой пресных блюд,

Никак не выжжен острыми во мне,

Что, проклиная, не могу забыть,

Поскольку полон и любви, и прав

Я – сын законнорожденный Оби

От свободолюбивого Днепра.

И далеко не первый – в далеко

Впервые для себя, а у земли

Очередной для череды веков,

Душой упавший навсегда на лист.

Поэтому в моих глазах покой,

Останутся другие – прокричать.

Стихи в листы вносившие рукой,

С чем душу вы отпустите в свой час?

И недопонимающим меня,

И прочим, отвергающим меня,

Скажу: пошли мне Бог условность дня,

Ни слова в том не стал бы изменять.

Промежуточность тумана

Туман, из храма-почвы выходя,

Подаст пятак серебряной росой

Траве иссохшей – нищенке босой,

Просящей подаяния дождя,

Дурманом глаз и мыслей, и ушей,

Дорог, стремлений А увидеть Б,

Дымленьем строк и миру, и тебе,

Улыбок – хоть верёвочки пришей.

Любви к святой земле расплывчат нимб,

В молитве небесам земли персты,

Туман – предтеча с млечностью пути,

И звездопад для паперти под ним.

Пустой поэзии троллейбус

Когда б она могла сказать,

Тебе подобно – хлёстко, сильно,

Моя прекрасная гроза,

Наевшись облаками пыли,

Строками сердце разрядить,

Молниеносно землю жаля;

И всё, что от земли в груди,

Вернуть, озоном освежая,

Дабы живущие на ней

Под грохот колесницы Зевса

Прочли про запылённость дней

Дефибриллятором для сердца.

Гроза! Не расщепляй стволов,

Не нагревай громоотводов,

А предвещай рожденье слов,

Когда твои отходят воды.

Стихам бы так заговорить -

Твоим могуществом, ах, если б...

Трясётся по стране, искрит

Пустой поэзии троллейбус

И тормозит, где – под уклон,

Где повороты и ухабы.

Маршрут "До Светлого". Салон

С "Ах, чтоб тебя!" какой-то бабы.

Пустой состав

Усталый дизель пятился по-рачьи,

Таща состав суставчатый навстречу

Закату, и бессмысленно бурлачил,

Как будто он реке противоречил.

Вагоны умножались календарно

Пустыми, словно сцепленные дыры

Глазниц в шеренгах мёртвых, безударных,

Бессловно доверявших командиру.

И годы в сцепке грузы не вмещали,

И не служили датам помещеньем,

Их не встречали в городах мещане,

Не провожали в избах с угощеньем.

Все стрелки часовые обездвижив,

Последняя война сомкнула вежды,

И Бог разочарованный не выжил,

Погибнув с человечеством-невеждой.

Пытка попытки

Мне кажется, что глаза Берлиоза (не композитора) открылись на жизнь впервые уже на блюде. Поэтому они были так печальны

Застыли в масле облака

Псевдодвижением, строкой,

Рукав реки идёт реке -

Его покрой нашли века,

Что облаками высоко

Не описать ничем в руке.

Ударам кисти и пера

В холсте, в тетради запереть

Пространства вольное нутро

Нельзя, не испытав утрат,

Жизнь оценить – не умерев.

А с маслом Аннушка в метро...

Не потеряв, не утонув

На этой – плоской стороне,

На той, где небо, а не дно,