Текст книги "Все стихи 2016 года по алфавиту (СИ)"

Автор книги: Аноним Хохол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Хохол
Все стихи 2016 года по алфавиту

Двести лет спустя

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

"Мой дядя соблюденьем правил

Морали не морочил дни,

Но сам себе рога наставил,

Себе с собою изменив,

Когда до чина олигарха

Дошёл от отпрыска кухарки,

Но по здоровью и годам

Пора дубовый чемодан

Пришла готовить к переезду

Туда, где очень высоко

Торчит игольное ушко.

И он, задумавшись нетрезво,

Решил имущество раздать.

Какой же, дядя, ты мудак!"

II

Так думал молодой племянник,

Наследник и эпохи сын,

Кто Форбсом не был упомянут,

Но под помянутых косил,

А в жизни многого добился

Благодаря семье и – быстро,

А завтра большее несло,

И потому на дядю зло

Душило грязным одеялом,

Тупым предательством родни.

Скрипя зубами, узы с ним

Племянник рвал, вертя штурвалом,

И гнал свой чёрный "Мерседес"

Рабочим местом стюардесс.

III

Его папаша из провинций,

Где и до Брежнева застой

Стоял такой, что удавиться

Хотелось зимнею верстой,

Сначала сам стал ленинградцем

Посредством сложных операций,

Потом перетащил семью

Из-под Архангельска на юг.

Сынка назвал по деду Женей,

Жене переча. Та, бурча,

Любя до колик Ильича,

В Володе мнила продолженье.

И мужа дёргала в кровать,

Чтоб хоть второго так назвать.

IV

В стране евреев стало мало

В связи с предательством врачей,

В Израиль тьма поуезжала

От белых питерских ночей.

А Женя был еврей по маме,

Но та патриотизм упрямо

Несла, как девственность блюла,

Когда скиталась по углам.

Папаша был полуевреем,

Молил уехать, но она

Стране родной была верна,

Где "изм" накормит и согреет,

Где Женя числился в жидах,

Хоть ел свинину иногда.

V

Мы все – евреи, кто немного,

Кто больше, а кого вблизи

Не назовёшь. По воле бога

Евреем может быть грузин.

То не в обрезанности плоти,

Не в носе, что длиннее локтя,

А в состоянии души,

Где либо бизнес, либо ширь.

Так Грушу Митя, распоясан,

Потащит в Мокрое (в трактир),

Где он просадит целый мир,

Хоть ты обреж его по яйца.

Еврействующий же хохол

Купить трактир бы предпочёл.

VI

Итак, начало перестройки.

Итак, еврейская семья.

Образование – на тройку

(Что некогда имел и я).

Латыни с греческим не знал он,

Прогулы и шпаргалок наглость,

Английский – лишь со словарём.

И что ни вспомнит – переврёт.

Образование с фарцовки

Он начал, фирм названья знал

И клеил иностранность ловко

К пошитым папою штанам

(У папы – кооператив

С большой потенцией расти).

VII

Валюта из стекянной банки

Под этикеткой "Огурцы"

Начальным капиталом банка

С названьем "Дети и отцы"

Со временем текущим стала,

А мама, сменою металла

Коронок Маркса прокляла

И помогала, чем могла.

Владелец нескольких пельменных,

И дядя компаньоном стал,

И рос семейный капитал,

Как в государстве – перемены.

А Женя пацаном дворов

Вошёл в совет директоров.

VIII

Иная молодость! О зависть,

Отринь, не истекай в слюне!

Благословенна эта завязь,

Расцвет мостившая стране!

Ну, всё. Политике – ни слова,

Что ни скажи – старо, хреново.

Моя поэма – о любви,

О переводе c'est la vie

На русский, но не тот (о жизни) -

"Прожить – не поле перейти",

"Ты можешь не оставить стих,

Оставь служение Отчизне",

Не тот, которым нам плели

О вечной святости земли.

IX

Язык менялся постепенно

И, отражая новый труд,

Названья дядиных пельменных

Перечислял в pelmeni.ru,

К папашиным же предприятьям,

Что с твёрдым знаком или ятем

Являли русское, cotton

Лепилось с National притом.

Уже и рубрика Плейбоя,

Служа названием трусов,

Прошлась по мозгу колесом,

Который выбирал обои,

Предпочитая "I love you",

А не бессловия уют.

X

Любовь! Зачем и ты для залов

Меняла русское в корнях -

И русы косы обрезала,

И стала бритву применять,

И, брови выщипав до ниток,

Свои топырила магниты,

Швырнув цветочный сарафан

В партер, который ждал канкан?

Зачем изделием угодным

Легла на полку "ширпотреб",

Чтоб продавцы, офонарев,

С тебя снимали и исподне?

Любовь, на поводу у зла

Ты скромность предков предала!

XI

Читатель, c'est la vie по-русски

Нередко матерно звучит,

И девы, кто в кино безтрусы -

Иные в питерской ночи.

Пойди найди в кино бюстгальтер!

Там грудь под кофточкой нагая

Шевелит и себя, и то,

Что воет мартовским котом.

А в этой vie – инерционны,

Не все, но многие из них,

Кто не с обложек заводных,

Печалят позы опционом

(Что будет во главе угла

Сюжета следующих глав).

ГЛАВА ВТОРАЯ

I

Что эта жизнь? Пока наш разум

Ещё не жертва временам

Кибернетической заразы,

Наш мозг не должен это знать,

Но понимать, что нет ответа,

Не тратить ни весны, ни лета

На дефиниции-враньё,

А, получив, прожить своё.

Как можно облако измерить

Осенним криком журавлей?

По тени быстрой на земле

Судить о смысле этих перьев?

К ней точный алгоритм иметь?

Вердикт поэта – лучше смерть!

II

Рулетка мерой не подходит -

День неживым не измерим,

И мёртвый ход часов уродлив,

Когда иной сердечный ритм.

Так время может быть резиной

И трикотажем магазинным,

А в поцелуе, например,

Соврёт про истинный размер.

То охлаждается от скуки

И остановится на дни,

А то конфорку простыни

Зальёт, вскипев после разлуки.

Жизнь оживляет дней черёд,

Который с нами и умрёт.

III

И между вздохом с первым криком

И стоном-выдохом конца -

Она, великой, не великой,

Лежит листочком чебреца.

Припомнишь полно и подробно

У края собственного гроба -

По дням, по месяцам, годам,

По адресам и городам,

По лицам, именам любовей,

Скорбя о них и не скорбя,

По тем, оставившим тебя,

По всем, оставленным тобою -

До выпадающих седин,

Всё промелькнёт, как миг один.

IV

А наш герой совсем не думал

(И думать, в целом, не умел)

О том, что даст когда-то дуба -

Со лбом, белеющим, как мел,

Ему лежать не на кровати,

А на столе и не в халате,

А в чёрном между белых роз

Во весь окостеневший рост.

Что было к возрасту нормально,

Который, созревая, лез,

Чтоб женщин кушать на столе

Разнообразием для спальни.

О этот голод! Я пою

Как будто молодость мою.

V

И Женя ел. Не подавали,

Но был буфет а ля фуршет.

Нескромно, сытно, карнавально -

Всё, что приглянется душе.

Он всем предпочитал замужних,

Которые считали – нужно

Сменить поспешно статус дев,

Едва за партой отсидев.

Кто раньше срока окольцован,

Ещё не испытав полёт,

Парить желает над землёй

(Ах, эти жаворонки, совы!)

И чистить перья поутру

Не там, где были ввечеру.

VI

Герой наш Женя, был ли счастлив,

Себя не спрашивал, в мозгах

Владея жизнью, как той частью,

Что отвечала за оргазм.

Валюта привлекала связи,

А те – валюту. Плохо разве?

И не было, чего нельзя

(К упадку верная стезя!).

Рождались бизнесы повсюду,

Забыв игольное ушко,

Старух с протянутой рукой

В упор не видели верблюды,

И банки, множась, как грибы,

Своей не ведали судьбы.

VII

A мир менялся, быстротечен.

Валюта – деньги, но не власть.

"Клико" разнеженая печень

Искавших донора влекла.

Из подворотен и милиций,

Из мэрий возникали лица -

Делиться, и, садясь верхом,

Себе сосали на "Клико".

Чины, какой бы департамент

Не представляли от страны,

Наследьем доброй старины

Владели – алчущими ртами.

Под ними орден и печать -

Печатать ордера ночам.

VIII

И Женя стал слегка задумчив,

Прикинув крышеванья мзду,

И то делился, негодуя,

То посылал гонцов в п..ду.

Но после странного пожара,

Когда он занят был пиаром

От офиса всего в версте,

Всё было выжжено до стен,

Он распознал интуитивно

Начало сумрачных времён,

В которых не нести знамён

Свободе, ставшей негативной

Для власти нового двора,

И понял – сваливать пора.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I

Российский Бог – провинциален,

Неспешна поступь у него.

Лугов ромашковая спальность

Вдоль речки сонных берегов.

Затем – приземистость околиц

У городов, что туч не колют

Высотной башней без креста,

Посколькy места всем и так

Без этажей её довольно.

Там можно слышать петуха

У площади, когда тиха

Она рассветом сердобольным,

А в лужах прошлого дождя

Утонешь, брода не найдя.

II

И здесь заметны перемены,

Но их не лучшей стороной.

И в этот кладезь бизнесмены

Уже заплюнули давно,

Бутиком именуя лавку,

Фастфудом искажая славность

Столовых, скромных, но родных,

Питавших всех без выходных.

Но, что названия?! Поверхность,

Отрыжка времени. Под ней

Пищеварение корней,

Приправы Ветхого Завета,

Что с Новым не вступает в спор

И чтится здесь до этих пор.

III

Здесь нет угрюмости унылой

Столиц и крупных городов,

Где влезть в вагон нельзя без мыла,

А вылез – облегченья вздох.

Где одинаковые люди

Всех одинаково не любят,

Чей жёсткий, неприступный взгляд

Подобен холоду оград,

Застывших чёрствостью чугунной,

И день, и ночь, из века в век

На семь замков закрыта дверь,

А в полночь, выдавшейся лунной,

Гулять не ходят под окном,

Где страшно, гулко и темно.

IV

Провинция питает, старясь,

Бездушный бург молодняком,

И Бог провинции остался

В домах упрямых стариков.

Тo было всюду, только раньше

Не так заметно. Может, пашня

Ещё не близилась к нужде,

Дорога ли просила день?

А нынче час до Петербурга -

И вот он, каменный оплот,

Цветок-аристократ болот

С гранитной синью незабудки.

И Женя банку закрывал

Провинциальный филиал.

V

Он ехал в N. прервать заботы

Кредитованья старины.

Неслась весна, а под капотом -

Три сотни добрых вороных.

Дорога изнуряла жилы,

Она была горбата, лжива.

Родившись при Петре самом,

С тех давних пор ждала ремонт.

С утра был дождь, и луж размеры

Грозили смертью впереди,

А ветер тучи разрядил,

И луч, как чёрт из табакерки,

Ударил вилкою в зрачки

Сквозь беззащитные очки.

VI

Машинам вплавь – печаль, нo едут,

Как катера вдоль берегов.

Он орошал велосипеды,

Те матерщиною – его.

Пейзаж Саврасовских полотен

Встречал за каждым поворотом,

Кричали чёрные грачи,

Слетев с пожарной каланчи.

Та – пальцем в небо по-старинке,

Где полыхал уже пожар,

Что не тушить, а обожать -

Там край занявшейся перины

Всё разгорался на весу

В осьмом (неутреннем) часу.

VII

Евгений подъезжал к постою

С названьем глупым "Ruаяль".

Он был кладовкой непросторен,

Но чистым, помнится, стоял

У церкви монастырским зданьем

Постройки каменной и давней

Монахам чёрным и клопам,

Да неустроенным попам.

Во времена безбожных "измов"

Переиначен был в отель,

Клопов повывели, постель

Пoшли менять к капитализму,

Когда открыли Restorant,

Что не работал по утрам.

VIII

Здесь останавливался прежде,

Всего-то пару лет назад,

Но всё переменилось. Где же

Отель? Не верилось глазам -

Везде небритые монахи,

Кресты и православья знаки,

Благообразные попы

Вернулись в стены, как клопы.

И Женя к вере был с терпеньем,

И та терпимою была,

A ведь, спустив портки, могла

Проверить, в целости ли пенис.

Пускай и в таинствах права,

Но где же переночевать?

IX

И автор этих строк когда-то

С командировочным в руке,

Где подпись и печать, и дата,

Мечтал о скромном уголке,

Но в городов провинциальность

Или столиц национальность

Плацкартной полкою возим,

Был не с гвоздиками грузин

И спал порой по коридорам,

Подсобкам, пиджаком согрет

И в декабре, и в январе -

Администрации укором.

Евгений, я печаль твою

В своём прошедшем узнаю!

X

Мы все поездили по жизни

Куда-нибудь, когда-нибудь,

И, вспоминая ту oтчизну,

Мы говорим себе: "Забудь!"

Билеты продавали сирым

Так, чтоб – удобнее кассиру,

И отходили поезда,

Удобней отходить когда.

Я помню стюардесс пилотки,

Призыв с торцов, вводивший в транс -

(Как будто рядом и "Эр Франс")

"Летай всегда Аэрофлотом!".

Командированным судьбы

Я плакал: "Быть или не быть?"

XI

Героя нашего печалил

Удел в машине ночевать.

Воздев глаза, совсем отчаян,

Увидел столб, на нём слова -

"Сдаётся на день или больше

Отдельность комнаты. Обои,

Но с туалетом вo дворе,

Где пёс незлобный в конуре".

Не полагаясь на удачу,

А полагаясь на судьбу,

И, адрес доверяя лбу,

Он начал с первой передачи,

А на второй отъехал прочь

Искать постель на эту ночь.

XII

Судьба. Но что нам есть судьбою?

Я ел судьбы прокисший суп,

Такой несносный, что любовью

К еде не искупима суть.

Съедобность свежим soup de jour'ом

В меню не местных нахожу я

Ко времени, где аппетит

Уже взнуздал аперитив,

Что подан временем рожденья,

А может, местом рождества,

Где для вождения права

Совсем не связаны с вожденьем.

Глупы, бубнящие в веках:

"Твоя судьба – в твоих руках".

XIII

Судьба, не ты ли старой няней

Мне ворошила волоса?

Не ты ль по молодости-пьяни

Тащила корчевать леса?

Не ты ль упрямою ослицей

Везла по странам и столицам,

Потея летом и зимой

Под перемётною сумой?

Теперь, когда ты подустала

И любишь – дома, у oгня,

Порою удивишь меня

Своим капризом запоздалым.

Так, улыбаяся хитро,

Ты в руку мне дала перо.

XIV

Но нынче не очинят перьев

На более, чем осемь строк,

Ушли читатели, кто верил

В поэмы длинной многий прок.

Зачем же ты меня склонила

Бутыльно закупать чернила,

Копать учёны словари,

Чтобы смешное говорить?

Ужель не можно, славу чая,

Венчая краткость с полнотой,

Открыться мерой золотой,

Судьба-судьбина, отвечай мне!

А та смеётся и молчит,

И свечи подаёт в ночи.

XV

В ночной провинции непросто

Найти дома по номерам,

Где бирж падения и росты

В чай не кладут по вечерам,

Где резанный рукой наличник

Являет кружевом величье,

Не достижимое в войне,

В какой-то дальней стороне.

Евгений к домику подъехал,

Что был приземист, в три окна,

В котором стать соблюдена,

Наверно, -надцатого века. .

Взойдя, он создал для крыльца

Добропорядочность лица.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

I

Размером чресел поражаешь,

Речною красотою губ,

Прекрасных дочерей рожая

Во сне медведицей в снегу.

Они у пруда в отраженьях,

Берёзы отличив от женщин,

Не сразу станут понимать,

A ты, наперсница и мать,

Всё растолкуешь понемногу,

Научишь видеть в зеркалах

Не только женственное глаз,

Но и присутствие от Бога

Цветов, берёз, лесов, полей,

Высоких криков журавлей.

II

У красоты примет немало

Меняемых теченьем лет.

Тo, кто Рембрандтов чаровалo,

Давно окстилoсь от котлет.

Порой, обманывая сразу,

Искусство краски для показа

Ложится на глазное дно,

А смыть – пустое полотно.

Но есть, что узнается в силу

Земли рождения одной,

И за красивою женой

Все едут к матушке России.

Красотки – в ряд в иных краях,

А здесь красавицы стоят.

III

Итак, она была красива -

Хозяйка дома в три окна,

И имя доброе носила -

Татьяною звалась она.

Что рассказать о ней? Быть может,

О матери с отцом, и, множа

Витки, деталей канитель,

Струною зазвучит? Ужель

Подробности её уклада

В дому, опрятности в быту

Раскроют жизни чистоту,

Величие её наряда?

Роман ли я в стихах пишу,

Мыслитель истинный и... шут?

IV

Решите ль вы, что автор – добр и

Oн верностью Кремлю – стена,

Узнав, что он повенчан, вдовый,

Женат ли, и на ком женат?

Поймёте ли поэта душу,

Когда расскажет, что oткушал

На завтрак – борщ или халву,

И что держало на плаву,

Когда его судьба топила,

Страдал в исподнем или без,

Когда на скользкий брег возлез,

И где тот брег, и в чём же сила -

Та, что срывает строфы с губ,

Как гром овсянок на лугу?

V

Быть может, милый матерщинник,

Быть может, подлый рифмоплёт.

И только Бог пометит чином,

Со слов и чёрт не разберёт.

Когда услышите – "Я добрый",

Не верьте на слово, ведь доблесть

Не присуждается себе,

Раз не у финиша забег.

Следите с высоты трибуны

И непредвзятости окна -

Куда вся ложь устремлена,

Что трефой подменяет бубну.

Да будет славы пьедестал -

Сердцам, а не кривым устам!

VI

Так в двух словах. Преподавала

И музыку, и пенье там,

Где тo в программах оставалoсь;

Уроком частным занята.

Не девственна была в девицах,

Чему никто не удивится

Как нарушенью в наши дни.

Тот первый был физруком. С ним

Схлестнулась с осужденьем рока -

Он был поклонником его,

Терзая Тани естество

Магнитофоном до уроков.

Сыграть Шопена попросив,

Остался до утра, красив.

VII

Здесь мы припомним сутью женщин

Шальную двойственность нутра,

Что – холод нравственный со жженьем,

Кричащим кое-чем: "Пора!"

В крови бурлящего гормона

Не уничтожить покемоном,

Нажав мизинчиком на "Выкл." -

Весна не слышит головы.

В Татьяне, как во всех Татьянах,

Всё было правильно внутри -

Хорей при женственности рифм;

И бог святил фортепиано,

И чёрт гитарою терзал,

Блестя клыком на образа.

VIII

И, сдав избыточностью комнат,

Не ставших счастью шалашом,

Одну из них, сказала: "Полно!

Натрахалась – и хорошо".

Цветы сажала и вязала,

В кино ходила. В кинозале,

Найдя исход чужих страстей,

Слезой томилась в темноте.

Ласкала клавиши, как спины

Шопену преданных собак,

Они к ней ластились, любя,

И пели клином журавлиным.

Рассвет встречала, как цветок,

И улыбалась на восток.

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

Когда к нам Бог за гостем входит,

Тогда и дом, войдя в того,

Усами ходиков поводит

Быстрее, правя волшебством.

А гость, который послан чёртом,

Скрипит под стрелкой хлебом чёрствым,

И время движется едва,

Топя в молчании слова.

А гость нежданный, но желанный

И не в визитке, без цветов

Для хрусталя голодных ртов

И в нарушение уклада

Привечен будет и согрет,

Накормлен по любой поре.

II

У одиночества Татьяны

Был вид настольного цветка:

В цветах весной, от солнца пьяной,

А после – в зелени листка.

На стук, как стебель, встрепенулась

(Подумав – "Кто бы это?"), ну и,

Ступая быстро и легко,

Поправив волосы рукой

У зеркала, где отразилась

Всего на миг, пошла открыть

Тому, кто предночной поры

Не выбирая для визита,

Хотел найти всего лишь кров,

Пусть без услуг и поваров.

III

«По объявлению стучал я...» -

"Входите" – "Мне б на пару дней..." -

"Конечно. Я согрею чаю" -

"Совсем не нужно! Впрочем... нет...

Полдня – голодною собакой.

Из Питера по делу банка".

Она, на кухне зазвенев

Посудой, собирала снедь,

А он оглядывался в доме,

Который был опрятен, прост

Без фотографий в полный рост

Ног обнажающей Мадонны.

И дом входил в него, пленял,

Опровергал и изменял.

IV

И знак, и перемены ценность

Поймём последствием для нас,

Причинно-следственною цепью

Прикованных ко временам -

Полканами к привычной будке,

Где в плошке суп ещё как будто,

Но стал немного жидковат,

И перестали кость давать.

Не спросим – мы ль тому причина,

Не мы ль меняли времена,

Чтоб те потом меняли нам

Обедов псевдодармовщину?

Собака за своим хвостом

Кружит, рыча голодным ртом.

V

Когда б сдавали на анализ

Из вены кровь на доброту,

На содержание фекалий

Была б реакция Манту,

То мы опасность изменений

Души и "я" местоименья

Узнали б, предварив грехи,

Чтоб на ночь принимать стихи.

А так... глазами-зеркалами

Обмануты, не чтя стихов,

Решив, что здравствуем быком,

И сердца инвалидность злая

Всё уготовлена не нам,

А только подлым временам.

VI

Евгений был эпохе сыном,

Зачат законно и рождён

От беззакония и клина,

Что вбит был между двух знамён,

В свободе не соизмеримых,

Как после первого – все Римы.

Согласно блядству у руля,

Мораль – всего отсталый взгляд

На Богом данную двуполость

И соблюдение границ.

А честь в пыли лежала ниц,

Забыв заветы комсомола.

Восплачем же по временам,

Где целкам цель была ясна!

VII

Но в этом доме, что разнился

От новопитерских квартир

(Где и биде порой лоснилось,

Европой въехавши в сортир)

Настолько, что, казалось, время

Иное здесь, и лотерею

Здесь не разыгрывает жизнь,

Хоть ей под колесо ложись.

Иное музыки участье

В первичной функции стола,

Где к чаю сласть стоять могла,

Но не стояло сладострастье.

Не смейтесь автору в укор -

Так кое-где и до сих пор.

VIII

Он (автор) вас теперь оставит

Решать, что в этот дом вошло

И вышло чем для Жени с Таней.

Язык уставшим помелом

Сметёт весь мусор в заключеньи:

В одной заоблачной стране,

Где довелось скитаться мне,

У ресторана был в смятеньи -

Над ним кириллицей "Татьяна"*

Без всяких "Лимитед", "и Ко.".

Стояло небо высоко,

А я – под ним, догадкой пьяный.

Но не зашёл, найти боясь,

Что – тёзка той, кого знал я.

*http://fltatianarestaurant.com/ ресторан на Брайтон Бич в Нью-Йорке (прим. автора).

11 сентября 2001 года

Я помню этот день – вчера

(Пятнадцать лет назад), людей,

Летевших вниз, чтоб не сгорать

Послойно – с тления одежд.

И каждый падал, словно лист

На душу раненной земли.

Таксист, пожарный, журналист,

Поэт не плакать не могли.

Они на тех же этажах

Нашли бы правильным прыжок

К земле, не к ползанью ужа,

Чтоб после – в небо неужом.

Запомню радость Палестин,

Слова без христианских мер

Скотов бездушных и скотин,

"Духовно" смаковавших смерть -

Тех, что рядятся в пиджаки

И сарафаны, лезут ввысь,

Плодя мычание-"стихи",

Что в долгожительстве мертвы.

Поэт – кто краток над землёй.

А вниз ли, вверх – не угадать.

От смерти к смерти строк полёт.

Она – мгновенная беда.

71 год спустя, 9-е мая

Когда же ты душу оставишь, война,

Наследственной памятью лишь о Победе?

Не сватались сами – сосватана нам

Сватами, которым была и нужна.

Не вдовам же дедов!

Те, втайне отцов покрестив для земли,

Распаханной, попранной танковой стаей,

Целуя кресты и Спасителя лик,

Молились по хатам, чтоб дети росли,

В окоп не врастая.

Но внукам на той же военной земле

Враги во всём мире нужны для поруки.

Хоругви в знамёна вплетаются, злей

Молитвы слова, и скисает елей

В площадную ругань.

И внучки по нежности детской щеки

Рисуют помадой победные танки

К войне, что на площади топчет виски.

Когда ж та со школьной сотрётся доски

И душу оставит?

А Бог неизменен, как целого треть

Не мир освятив, а лишь меч и ошейник.

В прицеле повешена правда на крест,

И в небо с иконы направленный перст

Сошёл на гашетку.

С амвона-трибуны слова-словеса,

Поклон ветеранам, спасавшим страну – ту,

Что помнит и чтит раз в году чудеса.

И шапки доживших, взлетев в небеса,

На паперть вернутся.

100 лет чекизма

Кто скажет – злобно и проплачено,

Кто – и проплакано, и грустное.

Одним на Лобном месте – плаха,

Другим на Лобном месте устье -

Скопив притоками, ручьями,

Вернуть струящуюся сумму

Не злобой, а печалью ямба,

Прискорбной песнею раздумной.

1.

В две тысячи семнадцатом

От рождества Христова

Оценим ассигнации

И в сумму сложим столбиком.

Сто лет назад и в -надцатом,

Споткнувшись в революции,

Перевернулась нация,

Забыв слова Конфуция -

Тот говорил: "Не делайте

Другим, что Каин – брату, ведь

Ножy ответят стрелами,

Кровавою обраткою".

Но получилось массово

И классово, и галсово -

О тротуар мордасами,

На фонари за галстуки.

И контр-озверение,

И фонари нагружены

Ко времени созревшими

Под кожанками грушами.

Короче... Можно кратко ли?

Попробую. Росою кровь,

Восходами, закатами...

Не будем философствовать.

Что ходикам и скотскому

Философы-раскольники?

Бердяевы и Лосские

Спасались пароходами.

2.

Оставшихся зачистили,

Замучили, угробили

Горячие чекисты и

Морали их уродливость.

И тех – под нож истории

По мере привыкания

К оружию, которое

Могло испортить Каина.

Постройка – дело трудное.

Насильны облигации.

И зэками, и трупами -

Индустриализация!

3.

Война. О ней написано.

И славно так, и больно так.

Прочитаны чекистами

Все письма треугольные.

"Родная Мама присная,

Пишу тебе, пораненный.

Вернусь – скажу, а письменно...

Прости меня заранее".

Солдатскими могилами

Земля дымилась-парилась.

И взяли верх над Гитлером,

Да проиграли Партии.

4.

Похоронили Сталина,

Росталью огорошили,

Гремя стальными ставнями

Петровкого окошка, и

Аккордисто, и гаммисто

Размашисто, эпошисто,

И с Кузькиною мамою

Все космосы ерошили.

Летали кукурузники

За океан за зёрнами.

Но снова – дело трудное,

И снова опозорило.

И целина распахана,

Да грунт украден ветрами.

Мышлению папахами

Прорывам соответствовать,

Желая, Моськой писая,

Перветь систематически,

А "сиськами-масиськами"

Возглавить исторически.

Запыхавшись, устали и

В забеге, и так далее.

Хватало танкам стали, но

На рельсы не хватало ведь.

Не ездили за жертвами

На воронках заутрених,

Но знали о брожениях

Кухонных и прокуренных.

И слушали внимательно

О чём общались трубками -

Что в анекдотах матерных.

Впервой ли дело трудное?

5.

Но время перестроило

Нежданно, как-то сразу так -

Умы, страны раскройку, и

Топило жизнь указами.

Гэбешники и выплыли

Плавучими чекистами.

Хоть бизнес – дело липкое,

Но ведь ладони – чистые.

Не упустили, верные

Дзержинскому и Ленину,

Переосмыслив термины

В котором покoлении.

Мордастые, плечистые,

Плешивые умеренно

И правильно речистые,

Укравшие доверенность.

И на Афон полковники

(iPhone на "mute" – заранее)

Восходят и спокойно так

Стоят по-импереторски.

Смотреть на это радостно,

Но хочется и колется

Спросить: "Ебёте граждан – нас,

Но где же удовольствие?

Трудясь непривередливо,

Мы доим. Где надои те?

А – нет (слова Медведьевых)

Держитесь, люди добрые!

Но Крым же наш? Где пенсии?

Немного нам – не гордые.

Ну – ваш, а нам по пенису,

Нам – Средиземноморие.

И от Находки к Питеру,

От Якова до всякого

Авоськами с поллитрами

Несите крест, не вякая.

Слова так мягко стелятся,

Да как-то жёстко дрочится

Голодному у телика

С величием. И прочее...

Вот вам хохлы с Европою,

Куда они намылились.

Обидно! Сердце, лопаясь:

"А как же мы? а мы-то как?!!"

А вам – запреты, штрафы вам

За слов произнесение.

Вам запретили радуги

И таянье весеннее.

И Дума думой парится:

Не запретить ли к лешему

И Гоголя коварного,

Про Украину певшего?

Олимпиады золото?

Запрет на толкование.

А пукнуть – от проктолога

Представьте основание.

Виолончели жирные.

Ролдугин, ты прославился

Панамою, Пальмирою.

Пили для друга-лапушки.

И шамкает на лавочке:

"Вот, вам бы, суки, Сталина!"

Бабуля, что ж ты лаешься

На вертикаль сакральную?

Меняется мелодия,

Но не чекисты с дудочкой,

Бредёт за ней отродие

И дурачков, и дурочек.

6.

Три тысячи и -надцатый.

Мычание двурогое.

Чекисты – облигацией,

И дураки с дорогами.

Никто ни в чём не кается,

Не учится и вторится.

И выиграли Каином,

Но проиграв истории.

All inclusive

Эта жизнь закусила удила,

За текилой поспеть торопясь

В restorante, где canto бродила

Между столиков в красном до пят.

И свела бы глаза с этой девы

Да с её шоколадки-спины,

Но сводили с ума орхидеи

Над копною волос вороных.

Эта жизнь – словно отпуск с оплатой

Непомерной, но всё включено -

И мулаткa в пылающeм платьe,

И старушьего тленья рядно,

Звук паденья цветов на могилу,

Цвет триольный венчальных гирлянд,

И улыбки вселенская сила,

И бессильная в злобе земля,

Этот берег и пальмовый зонтик,

Горизонт и отелей стада

За оградами – хмель горизонта

От похмельной тоски ограждать,

От отчаянья нищей печали

Местной жизни, дешевле гроша,

Что меж прутьев глазами торчала

И пытала меня не спеша.

Оплачу ли, заплакав салфетку

Осознанием чуждой вины,

Но глаза за оградою этой

Навсегда будут в счёт включены.

«Авроре» и Петру

Стоит император Петр Великий

...

Ах, мой Ленинград, колоннады и арки

Ты как-то сегодня особо угрюм

А в наших каютах сидят олигархи

И девушек наших ведут в темный трюм.

Они пьют вино и ругаются матом,

Их бабы визгливы, грубы мужики

Скажи мне, 'Аврора', где в черных бушлатах

Грозно шагают твои моряки?

(Всеволод Емелин)

Здравствуй «Аврора» – легенда-крейсер!

Ты славно отремонтирован.

Продезинфицирован. Грей же

В прожекторах

До утра

Палубу для корпоративов

С застрявшим презервативом

На якоре -

Символом якобы

Холостого бесплодного выстрела,

Что дырку в истории высверлил

Размером c Зимний.

(Холостые с презервативом неотразимы!)

Пётр, ты прорубил окно,

"Аврора" захлопнула его изнутри.

История – нетонущее говно,

И нюхать не надо, чтоб повторить.

Ах, братки, вы ж – наши предки!

Комиссары и полпреды,

Мэры, губернаторы

Сцут в иллюминаторы.

Правда, бабы в кринолинах

Что румяны красной глиной,

На дубовых каблуках

В европейских париках,

Панталоны свои и рвоту

Не оставляли на палубах флота.

Ты, Петя, по верфи бегал сам

С топориком, выстругивал реи.

Теперь на них место лифчикам и трусам,

А тебя доконала-таки гонорея.

Пожил бы дольше, к Европе склонный,

Может, всё бы иначе и кончилось -

Дверью, а не заблёванным подоконником

И новой элитизированной посконью -

Гноем на государственном кончике.

А Лиза – в предзеркалье

"Когда мы спим и, как часто бывает, смутно сознаем это и пытаемся проснуться, не

говорим ли мы во сне таких вещей и не совершаем ли таких поступков, которые наяву

заслуживают названия безумных? Нельзя ли в таком случае иногда определять безумие

как неспособность отличать бодрствование от жизни во сне? Мы часто видим сон и

ничуть не подозреваем, что он – нереальность. "Сон – это особый мир", и часто он

так же правдоподобен, как сама жизнь".

Чарльз Лютвидж Доджсон (Льюис Кэрролл)

В нём лица отражаются, покой

И царственная здравость чаепитья,

А Лиза пьёт на завтрак молоко,

И, кажется, что зеркало событий

Не лжёт ни в чём. А что за ним найдёшь,

Когда шагнёшь за правду голубую?

Диодов, конденсаторов галдёж,

Безумье схем, а к ним – динамик-бубен.

Останься Лиза! Предзеркалье ведь

Так сказочно, нелепо и абсурдно -

Здесь можно, опускаясь, здороветь,

Менять названья на валюту. Судьи

Выносят после казни приговор,

А кошка переносится под мышкой,

И мышь чеширит. Строится забор -

Забрать. Чем ниже вкус – тем выше.

Солистов развелось, что хоть соли.

Разведены, безбрачно ноту в хоре

Блюдут, как блюдце на столе земли -

С него им сёрбать и хореить споро.

В быту и бубны, и диоды; нить

Логичным бредом рвётся, упрочняясь,

И нужно очень резво семенить,

Чтобы стоять, возврат осеменяя.

Доверься, Лиза, пьющим чай с утра.

Раденье – радость. Разве правду лгали?

Останься в сказке, в басне, где мораль

Отсутствием... себя предполагает.

Алхимик

Прости, любимая, за бредни,

За сумасшедшинку в очах,

За жжёный кожаный передник,

За дым и взрывы по ночам.

За лунатизм моей натуры,

За бормотание во сне,

Где с неудачей рецептурной

Другие в мозг стучатся мне.

От темноты ли этот трепет?

С насмешкой смотрят, может быть,

Со стен великие портреты

И колб натруженные лбы?

И всё же – золотого поиск!

Конечно, век не тот! Но чуть

Его "нельзя!" обеспокоит,

Поскольку глотку рвёт "хочу!".

Мне, ненавидящему серость

Металла, в полночь колдовать

И в раскалённый тигель сердца

Швырять свинцовые слова.

Ангелу хранителю

Твои крыла повисли шуткой,

Ты пешим во поле смешон.

Смотрелся б лучше с парашютом,

Вися над пахарской душой.

Зачем хранишь, напасть какая -

На рельсах масло рассмотрел?

Мой плуг их не пересекает

Пером лемешным на заре.

Что отведёшь у изголовья -

Удар от сердца, от висков?

Я, заземлён своей любовью,

В грозy пo полю – босиком.

Как страшно умереть на пашне

И не оставить ей зерна.

Посеяв, умирать не страшно.

И пусть пo осени цена.

Апокалипсис

Что ни век, что ни год – предсказанье конца.

Не отнимешь его, словно рук от лица,

Искаженного страхом и завистью.

Апока́липсис.

И чем ниже живется, тем выше кулак,

И тем громче хула обладателям благ.

Ни достичь, ни отнять. Пусть подавятся

В апокалипсис.

Вы исчезните, пролы, под пеплом квартир,

Превратившие страны в вонючий сортир,

Но в бетонной норе не икается

В апокалипсис.

Барбера

Открытое вино дышало,

Камин давал огню предел,

Незлые языки шершаво

Шептались в нём, а он гудел;

Рождались мысли, слов просили,

Клубился дым, ища трубу,

И воскресало в новой силе

Вино, как бог, что креп в гробу.

Я причащался им под вечер,

Пресуществлением оно

Слaгало страны, части речи,

Тысячелетия в одно

Головоломное решенье;

И мысли, находя слова,

Стекались в реку совершенства,

Слегка кружилась голова:

Подобием сиртаки в танце