355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Аноним Эйта » Я вам не ведьма! (СИ) » Текст книги (страница 7)
Я вам не ведьма! (СИ)
  • Текст добавлен: 21 мая 2019, 11:00

Текст книги "Я вам не ведьма! (СИ)"


Автор книги: Аноним Эйта



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Глава 7

На первом занятии пятнадцать великовозрастных дур перерисовывали из учебника в тетради алфавит и пытались его учить. Преподаватель – слава Богу, не тетенька, а очень симпатичная молодая женщина, – очень мило пояснила нам все неясности и ответила на море вопросов, но от этого алфавит более понятным почему-то не стал.

Говоря «пятнадцать великовозрастных дур» я, конечно же, включаю и себя в их число. Потому что при первом столкновении с алфавитом древнего магического языка хашасса именно бездарной идиоткой я себя и чувствовала.

Я с детства занималась языками и знаю хорошо как минимум три. Я не помню того дня, когда я не могла бы прочесть надписи на шенском или яталийском. Безусловно, я не родилась с этими знаниями, просто тетенька принялась за мое обучение так рано, что я и не помню, когда именно оно началось и не помню, как я себя чувствовала, когда начинала.

Я могла путаться в грамматике или спряжениях глаголов, но никогда раньше буквы чужого алфавита не молчали, когда я на них смотрела. Я знала, как они читаются, и для этого мне не приходилось ничего судорожно вспоминать, я просто… читала их и все.

Да, в шенском мне иногда встречались незнакомые иероглифы, но и их можно было разобрать на ключи или хотя бы догадаться о значении по контексту. Но тут… Эти знаки не были похожи ни на один алфавит, который я изучала ранее. Встреть я какой-нибудь на улице, я бы приняла его за обычный рисунок.

Это было совершенно незнакомое мне чувство глухоты. Я смотрела в книгу, и не видела абсолютно ничего. Рядом была расшифровка, но мысленное усилие, которое необходимо было совершить, чтобы сопоставить ее с знаком, было почти мучительным.

Думаю, если бы я, как Бонни, с трудом понимала бы даже свой родной алфавит, это занятие не принесло бы такого смятения в мою душу, потому что мучительность чтения для меня была бы в порядке вещей; хашасса не стал бы моим любимым уроком, но не вызывал бы и того глухого раздражения, которое теперь ворочалось угрюмым ежиком в моем сердце.

Следующим уроком была математика. Оказалось, что многие девочки даже не могут рассчитать долю от целого, а ведь без таких знаний нечего и пытаться разобраться в зельеварении.

На этом уроке нас просто тестировали, чтобы распределить по группам. Чтобы тем, кто способен решать уравнения с неизвестными, не зевать на одном уроке с теми, кто в силу крестьянского происхождения или же предубеждения родителей против девичьего образования не способен даже досчитать до ста.

Для меня этот тест оказался труден вовсе не заданиями. Я могла бы решить все. Сложнее всего для меня было рассудить, какой уровень математических знаний приличествует девушке моего положения и достатка.

Я не могла позволить себе показать, что считаю чуть ли не лучше папеньки: а вдруг он узнает? Он всегда расстраивался, когда тетенька ловила меня носом в математических книгах. Порядочная дочь таким не занимается – она ищет мужа, который будет заниматься мужскими делами для нее. А если слишком увлекаться математикой, то можно и заболеть.

Сложить два и два должна уметь каждая: как иначе торговаться на рынке или рассчитать служанку? Но более сложные вещи женщине доступны быть не должны, ведь женщины для них и не приспособлены вовсе.

И вот в Академии ведьм мне дают самый обычный листок, только вот в конце него – задача на производную. Что-то о скорости растворения какого-то лекарства… Нужно посчитать время. Легко, но… Что это? Ловушка? Или ведьмы не подвержены тем женским болезням, которые случаются из-за математики?

Или этих болезней вообще не существует: я ведь могу решить последнюю задачу точно так же, как могла решить ее до того, как отравила нэйе Улину. Но я ничем не болею, моя голова не рискует взорваться…

Я и сама не заметила, как решила все. Правда, на черновике. Аккуратно переписала все до задачи с тремя неизвестными и застыла с черновиком в руках. Покосилась на сидящую рядом Бонни: она старательно вычисляла, сколько же получится, если сложить одну восьмую с одной девятой, и настолько погрузилась в это увлекательное занятие, что отвлечь ее было бы преступлением.

До конца занятия оставалось еще больше его половины.

Я скомкала черновик, потом расправила, потом снова скомкала.

Есть ли у меня право решить все?

Или я прослыву той странной девчонкой с распухшей от долгих занятий головой, к которой лучше не подходить, чтобы не заразиться дурной болезнью? Вон как неодобрительно смотрит на меня сухощавая пожилая ведьма-преподавательница. Ее темные умные глаза будто пронизывают меня насквозь, и… кажется, вот-вот она ко мне подойдет и попросит выйти и не маяться дурью, если я ничего не знаю… или знаю слишком много?

Она уже направилась ко мне.

И я снова, уже решительно, скомкала черновик, точным броском отправив ее через весь класс в мусорную корзину, и протянула ей свой лист с ответами:

– Вот. Я больше не могу.

Кажется, на строгом лице промелькнуло огорчение.

Может, я ошиблась? Может, взгляд ее вовсе не осуждающий, а просто изучающий? Я не могла не привлечь внимания, пока шуршала черновиком. И лицо у нее вовсе не злое. Мягкий безвольный подбородок, бесчисленные морщинки в уголках рта, носик кнопкой, глаза большие, а брови не привыкли хмуриться: лет тридцать назад она была милашкой, как пить дать, а сейчас просто забавная… не старушка даже, так, женщина в летах.

– Еще столько времени, – сказала она мягко, – может, еще подумаешь? Следующая задача не такая сложная, если ты справилась с предыдущей, то, мне кажется…

Я уже хотела было кивнуть и сесть на место, но… Нет, нет и нет. Если тетенька узнает… если эта женщина – знакомая тетеньки… Разве можно?

Я вся покраснела от невообразимого стыда. Прилившая к голове кровь билась в висках и я, кажется, начала понимать, откуда пошли слухи про взрывающиеся мозги.

Но я не понимала, почему же мне стыдно. То ли жаль было расстраивать эту милую женщину, то ли мерещился строгий голос тетеньки, отчитывающий меня за неприличные для юной девушки интересы… или все сразу.

– Я больше не могу, – повторила я поспешно и встала из-за парты.

На глаза наворачивались слезы, но нельзя было позволить себе расплакаться.

– Не могу и все. – тихо сказала я, сунула свой лист ей в руку и вышла из класса.

Шенский я просто прогуляла. Не хотела видеться с тетенькой, от одной мысли о ней становилось тошно. А она у нас должна была появиться на первом занятии. Поговаривали, что она наберет себе самую лучшую группу. Смела ли я надеяться, что набирая себе девчонок для битья, она забудет позаботиться и о своей непутевой племяннице?

Так что я, только заметив знакомую сухощавую фигуру, просто взяла и выпрыгнула в широко открытое окно первого этажа, припустив в парк со всей доступной моим ногам скоростью. Что я, шенского не знаю? Не знаю, чему она меня может научить?

Она же уже дала мне «лучшее домашнее образование, которое только могла дать».

Ну нет. Не хочу я к ней, не хочу и все.

Надоело.

Вот так я заделалась прогульщицей в первый же день. И нисколько об этом не жалела. Все равно за меня будут исправно платить, а значит, я могу делать то, что хочу – пока я приношу доход этим бедным ведьмам, которым светлые доходы урезали, они такую дойную корову не зарежут, а будут тянуть за рога и копыта.

Не дуры ведь.

Но случилось так, что я забыла одну очень-очень важную вещь: парк только на словах назывался парком. На самом деле ведьмы вырастили у себя под боком очень живописный и прекрасный в своей естественности дремучий лес.

Коварство такого леса заключается в том, что вот ты вроде идешь-идешь по тропинке, а потом она вроде бы кончается, а вроде бы чуть дальше люди тоже ходят: прошлогодние листья примяты, да и вообще… и ты продолжаешь свой путь уже по этому намеку на тропинку, потому что если идти без цели, лишь бы от учебного замка подальше, то и возвращаться вроде как незачем.

А потом оказываешься где-то в неизвестном месте, и вообще непонятно, как ты туда забрел и где была твоя голова, когда ты это все затеял.

Когда моя обида на весь этот несправедливый мир вокруг чуть поулеглось, и я начала воспринимать то, о чем отчаянно сигнализировали мои глаза, – а именно, что я непонятно где и вообще заблудилась, – я просто присела на поваленное дерево.

И это было моей второй ошибкой.

Буквально через секунду я вскочила с этого дерева и начала выплясывать на месте танец настолько дикарский, что родись я в этом лесу и будь я вскормлена какой-нибудь волчицей, все равно не смогла бы станцевать натуралистичнее.

Испачкавшееся в смоле и какой-то гнили форменное платье мне потом было совершенно не жалко; его большим достоинством было то, что его просто невозможно было испортить, настолько оно было гадким. А вот себя – очень даже. Я ухитрилась присесть на муравейник.

А после судорожных прыжков и отряхиваний я поняла, что если раньше просто не знала, где я, то теперь даже понятия не имею, откуда я пришла и в какую сторону возвращаться.

Наконец я избавилась от последнего насекомого. Оглянулась по сторонам… и тут, пожалуй, впервые в жизни по-настоящему испугалась.

Раньше я и подумать не могла, что в лесу столько жителей. Куда не плюнь – какой-нибудь жучок, паучок или гусеница. Куда не присядь – гриб или муравейник. Под ногами – трупы опавших листьев, сырая земля, несмелые ростки деревьев, которым все равно не хватит света, чтобы выжить.

О животных покрупнее я старалась не думать. Нет, они, конечно, хотя бы пушистые, в отличие от той поганого вида сороконожки, которая упала мне на руку без суда, следствия и объявления войны. Но они же еще и крупные! Ладно белочки, которые, кстати, тоже болеют бешенством и вполне могут кого-нибудь им заразить. А лисы? А волки? А медведи?

Почему-то этот лес не оставлял мне ни капли сомнений: здесь водится кто угодно. Даже тролли наверняка облюбовали себе развалины какой-нибудь хижины лесника где-нибудь поблизости. А леший?

Но потом я все-таки смогла взять себя в руки. Как ни странно, успокоило меня именно то обстоятельство, что в лесу несомненно водились звери: где зверюшки, там и Бонни. Конечно же моя милая подруга сможет вывести меня из леса.

Сначала найти, а потом вывести.

Единственное, в чем я не была уверена – это когда Бонни меня хватится. Да, шенский был последним уроком на сегодня, но мало ли, куда я пошла гулять. Может, Бонни вообще воспринимает прогулки в лес как нечто само собой разумеющееся. Кто знает, как долго деревенские гуляют в лесу. Хорошо если днями, а если неделями? Или уходят туда на месяцы?

К счастью, в мою голову пришла успокоительная мысль: если я не пойду на занятия завтра, меня начнут искать уже старшие ведьмы. Наверное.

Или хотя бы тетенька захочет надрать мне уши…

Я села на еще одно поваленное дерево, которое на первый взгляд упало совсем недавно и еще не успело обзавестись ни муравьями, ни трутовиками. И стала ждать.

Рядом со мной рос куст каких-то красных ягод, но я пока была голодна недостаточно, чтобы пробовать какие-то подозрительные ягоды в подозрительном лесу.

И я просто сидела, сидела, сидела и смутно надеялась, что меня найдут раньше, прежде чем я одичаю настолько, чтобы все-таки ягоды попробовать.

Я успела было заскучать, но тут передо мной возник старичок.

– Драте, – сказал он ворчливо, – за тр’вами приперлься, аль чо?

– Что? – переспросила я.

Старичок весь был какой-то узловатый, корявый, изогнутый. Несколько длинных седых волос обрамляли покрытую бесчисленными родинками лысину, а морщин на лице было столько, что в них чуть ли не терялись глаза и рот. Хотя нет, у глаз просто не было и шанса потеряться: такие они были выпученные. На шее тоже была длинная складка: я раньше не видела такого, чтобы у человека шея обвисала, как у индюка.

Говорил он невнятно, зажевывая собственные губы и слова.

– Чо надо, грю?

Вот это я более-менее поняла.

– Заблудилась, – я развела руками, потом немного покопалась в памяти на предмет слов попросторечнее, – заплутала, грю.

Он протянул ко мне руки: страшенные руки, я вам скажу! Перевитые взбухшими венами, мозолистые, огромные лапищи – ладони больше, чем у Щица! Когти как у охотничьих ястребов, которых мой папенька как-то раз затеял разводить. Правда, это его дело быстро прогорело, потому что у папенькиных ястребов завелась дурная привычка откусывать хозяевам пальцы: слишком уж агрессивную он вывел породу.

Я невольно вспомнила, как легко папенькин любимец разодрал такими когтями дворовую собаку. Взвизгнула, попыталась отскочить, но запнулась о бревно, на котором сидела.

К счастью, накидываться на меня и раздирать на клочки никто не торопился.

– Во дура! Я ее из лесу вести хочу, она ореть!

Я встала, отряхнула платье, попыталась выпутать из косы застрявшую ветку.

– А вы кто?

– Лесник! – буркнул он.

– Ведите…

– Ты ведьма иль подколдовка? – спросил старичок подозрительно.

Я понятия не имела, кто такая подколдовка, но звучало не слишком приятно. Велик был соблазн ответить, что ни та, ни другая, и заодно назвать свой домашний адрес: а вдруг это настолько волшебный лес, что старичок сможет вывести меня туда? Но я понимала, что кончится это еще одной до ужаса утомительной поездкой в карете.

Да еще и уроки придется нагонять.

И все-таки называться ведьмой совершенно не хотелось.

– Учусь в Академии Ведовства и Чародейства.

– Ведьма, значица, – сказал старичок и бодро куда-то почухал.

Иначе его походку и не назовешь. Он переваливался с ноги на ногу, кряхтел, постанывал, хватался за сгорбленную спину – и при всем при этом шел очень-очень быстро.

Я устремилась за ним.

– Нет! – сказала я, едва с ним поравнявшись, – Не ведьма я!

Старичок чуть сбавил ход, осмотрел меня с головы до ног.

– Гдет я тя, рыжуха, видел. Лет сорок тому… писят? Ты не Дезовски ль?

– Д-дезовски, – вздрогнула я.

– А меня Жешком кличут, – сказал он и растянул губы в улыбке: рот у него оказался такой широкий, что я смогла разглядеть, наверное, штук сорок гнилых, но все еще острых зубов.

Его зубы произвели на меня неизгладимое впечатление. До сих пор эта незабываемая улыбка снится мне в самых страшных кошмарах.

Наверное, я очень уж побледнела, раз он решил меня приободрить. По плечу вот похлопал.

– Да не боись! Я ж не разбойник какой! Служу здесь, лес сторожу. Молодые часто не туда забредают, а я пусть старый, но нюх не теряю. Ты, небось, Алите внучка, а? А звать тя как?

– Эля, – коротко соврала я.

Старичок, кажется, чуть-чуть обиделся, но очень старался виду не показать. Достаточно забавное вышло зрелище…

Вообще, стоило ему узнать мою фамилию, он как-то и когти спрятал, и шаг сбавил, так что мне не приходилось больше нестись за ним, спотыкаясь о все возможные корни и отдуваясь.

– Ну не хошь грить, и не надо, – изо всех сил не надулся он, – вона твоя тропинка, по ней иди и выйдешь аккурат куда надо.

Я остановилась, поклонилась, как тетенька меня учила когда-то чужим домашним алтарям кланяться: старичок казался мне духом этого леса, хоть я и понимала, что, скорее всего, он и правда просто очень старый лесник.

– Спасибо, дедушка, – улыбнулась как можно шире – и получилось совсем не фальшиво, потому что я уже видела вдали сквозь ветки крыши Академии, и мое дурацкое приключение, кажется, закончилось благополучно, а все благодаря ему, – если бы не вы, я бы пропала! Вывели!

Старичок весь зарделся, глазами заблестел.

– Да ничего, – отмахнулся, – Алите привет передавай.

– Отломлю за вас горбушку, – кивнула я, – обязательно.

Папенька купил семейную усыпальницу очень-очень давно, еще до моего рождения, для своей матери, моей бабушки. Через несколько лет туда положили и маму…

Это очень помпезная усыпальница, вычурная, в позолоте и массивных мраморных ангелах… Самая красивая на кладбище. Или хотя бы самая богатая.

Но не думаю, что папеньке это хоть сколько-нибудь помогает ее посещать. Последние несколько лет все причитающиеся на День Мертвых ритуалы провожу я. Я разламываю хлеб, сыплю соль. Я зажигаю свечи, подбираю букеты и кладу их на плиты. Мне проще: я не знала бабушку, да и мамы не знала толком.

Кому-то легче, если они ходят на могилы к любимым; а кому-то проще запереть боль далеко-далеко и не позволять себе к ней возвращаться. Папенька такой человек: они слишком любил и мать, и жену, чтобы приходить на их роскошную могилу. Когда я выросла достаточно, чтобы исполнять все те формальные ритуалы, которые требуются от купеческой семьи по отношению к их мертвым, я взяла на себя эту ношу. И, хоть я еще об этом и не думала толком, возможно, мне придется отпрашиваться в Академии на все сколько-нибудь значащие праздники, чтобы делать это и впредь.

Когда я сказала леснику про хлеб – без задней мысли, мне казалось, что такой старик уже привык слышать о смерти старых знакомых, я впервые увидела, как человек гаснет на глазах. Только что светился, радовался, немного смущался – и вот… просто очень-очень старый стал. Древний. Развалина.

– Я сам, – сказал он и… растаял в воздухе!

Я даже глаза протерла: вот место где он был, и там его больше нет! Исчез! Испарился!

А потом я вспомнила, где нахожусь. Ну конечно же местный лесник – старичок не простой. Колдун, как есть колдун!

Я еще раз на всякий случай поклонилась пустому месту на прощание и пошла в сторону Академии.

Одно хорошо: у моей бабушки здесь явно была отличная репутация, и, надеюсь, хоть капелька ее перейдет мне по наследству.

Вот, уже немного помогло.

Не знаю, смогу ли я когда-нибудь назвать нашу с Бонни тесную комнатку «домом» не кривя душой. Не уверена, что она вообще должна так называться: это же всего лишь временное обиталище, место, где коротают ночи между одним учебным днем и другим учебным днем.

Но я старалась называть ее домом, чтобы побыстрее к этому привыкнуть.

Поэтому я пошла… нет, все-таки не могу. В комнату.

В комнате меня ждала взъерошенная Бонни. Растрепанная, без вороны, без капли самообладания. Увидев меня, она всплеснула руками и протяжно свистнула: так громко, что мне показалось, к нам сейчас сбегутся все комендантши на свете.

– Не свисти, – буркнула я, – денег не будет.

– Ты зачем в лес пошла? – спросила Бонни таким тоном, которым ко мне никто никогда не обращался, потому что у меня не было ни матери, ни старшей сестры, и я никогда не возвращалась поздно ночью из полных порочных удовольствий ночных загулов.

Хотя, наверное, стоило бы попробовать разок… ну да будет еще возможность.

– Я гуляла в парке, кто же виноват, что он тут еще и лес по совместительству.

Похоже, я покраснела. Я вообще легко краснею и бледнею, у меня тонкая кожа.

– Слушай, мы просто испугались, да? – Бонни скрестила руки на груди.

Меня… отчитывали?

Я только-только сбежала от тетеньки, и теперь меня будет отчитывать дочь какой-то там доярки?

– Хочу и гуляю! – Я вздернула нос, – Вернулась же. Без вашей помощи. Могли не беспокоиться.

– Щиц сказал, там такое водится, что…

– Если бы там такое водилось, его бы огораживали! – фыркнула я.

– Это же Академия, Эль. Хуже всего к ведьмам относятся даже не церковники, а другие ведьмы. Чем меньше молоденьких ведьмочек доучится до выпуска, тем меньше конкуренции. Учеба – это испытание, и не стоит…

Я перебила:

– У моего папеньки достаточно денег, чтобы меня любили и ведьмы, и церковники. Что хочу, то и делаю. Закрыли тему.

Забота невыразимо бесила. Да кто вообще дал ей право обо мне заботиться? Зачем они обо мне волнуются? Разве я им чем-то обязана? Я должна им деньги? Они мои родственники?

Если Щиц вернется побитый, я не буду чувствовать вины: я его об этом не просила. Единственная причина, по которой он за мной куда-либо шел – его собственная глупость. Нечего было рыболовную сеть жечь и в рабство попадать… Зачем вообще жечь рыболовную сеть? Я недоумевала с тех пор, как эту сплетню в первый раз услышала.

В тот момент я уже не помнила, как надеялась, что меня спасут друзья в лесу. Меня просто выбешивало их беспокойство – как будто в этой компании я самая младшая и беспомощная.

Отчитывать меня имеет право только тетенька. Вот и все.

Поэтому я с грохотом высыпала на свой стол учебники и свирепо воззрилась на алфавит хашасса, всей своей спиной показывая, что не настроена на дальнейший диалог.

С незнакомыми буквами поладить куда легче, чем с людьми, внезапно ставшими частью твоей жизни.

Думаю, у меня был очень свирепый вид: ни Бонни, ни Щиц со мной в этот день так и не заговорили больше. Нет, Щиц пришел, и правда очень встрепанный, но Бонни ему что-то сказала, и они исчезли из комнаты до самого вечера.

Ну и хорошо – никто не мешал мне заниматься!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю