Текст книги "Я вам не ведьма! (СИ)"

Автор книги: Аноним Эйта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Глава 6

Краешком сознания, совсем малой его частицей, я понимала: это сон. Но это никак не влияло на мои действия. Когда ты спишь, ты поступаешь так, как требуют от тебя законы сна, так, как должна поступить по сюжету, затеянному подсознанием. Говорят, некоторые умеют управлять своими снами, не становиться их пленниками, а диктовать события.

Что же, я – не некоторые. Во сне я безвольна.

Этот сон был совсем простенький, зато яркий. Я сразу же узнала бальный зал: настоящую лиственницу чувствуешь тонкими подошвами бальных туфелек. Она помогает девушкам летать, а юношам – крепче стоять на ногах.

Легкая, непритязательная мелодия, яркий свет люстр из феллийского хрусталя, тихонько гудят-переговариваются люди. Бал у градоначальника.

Один из моих любимых снов. Счастливый.

Здесь я знакомилась с Элием. Нэем Элием. Сначала танцевала, танцевала бесконечно и беззаботно, думая лишь о собственном веселье – у партеров никогда не было лиц и их не надо было развлекать досужей болтовней. Хотя, может, лица и были, но на утро я не могла их вспомнить: во сне мозг не тратится на несущественные детали, и порой подсовывает на второй план весьма грубые декорации, которые воспринимаешь, как должное.

Не гудели от усталости ноги, не стаптывались туфельки, не надоедала музыка – это тоже воспринималось как должное.

А потом меня приглашал он.

И этот сон не стал исключением.

А вот и он. Протягивает руку: я – трепет и надежда, глаза потупив руку подаю. Стучит сердце, и музыка вторит в такт. Сейчас я знаю, что будет, я предвкушаю – тогда я не знала, но каким-то шестым чувством понимала, что это не просто приглашение. Что у этого танца будет будущее.

Высокий, статный, широкоплечий мужчина. Он умел вести: с таким партнером не опозориться даже самой неуклюжей девушке, и деревянная кукла будет порхать, как балерина, в сильных и умелых руках. А я далеко не неуклюжа: мне нравится танцевать и вызывать восхищение, и плавность и четкость моих движений заставляют забыть о моей полноте даже самых лютых завистниц. Сейчас я изящество, и того, что есть у меня, не добиться даже самым жестким корсетом. Я владею своим телом, как никто другой, и доверяюсь сильным рукам не потому, что не знаю танца, а потому, что хочу довериться.

В танцах мне нет равных, как во сне, так и наяву, и я греюсь в лучах собственного превосходства, оставляя партнеру самое сложное – вести.

Ощущение широкой ладони на талии греет кожу. Дыхание на обнаженном плече, прикосновения сильных пальцев: танец иногда становится обещанием чего-то большего… как сейчас.

Сам этот сон – предвкушение и обещание, ожившая мечта, идеальное воспоминание, потому я так люблю его.

Я пока не поднимала глаз: как и в вечер нашей первой встречи, я изображала смущение и робость. Эта смесь чем-то похожа на невинность, в которой я, увы, никогда не была сильна.

Ведь настоящая, неподдельная невинность – это состояние души. Внутренняя чистота… и наивность, переходящая порой в глупость. Невинная душа несвободна. Она скованна рамками искренней доброты и врожденной морали, ни шага влево, ни шага вправо, вместо хитрости – лукавство, главная сила – слабость. В этих тисках я не могла бы дышать, и иногда мне жаль, что я такой родилась.

Если бы я поделилась подобным наблюдением с подругами, меня бы назвали завистницей – и, пожалуй, были бы правы.

У меня не было того, что есть у по-настоящему кротких и робких девушек: у меня никогда не находилось должной порции смирения. И я знаю, что была бы куда счастливее, если бы Бог выдал бы мне его от рождения, как дарит многим другим, ведь смирение украшает любую девушку. Увы, здесь меня обделили.

Но у меня достаточно ума и сноровки, чтобы его изображать, хоть на это и приходится тратить немало сил.

Тот, кто ведет меня в танце – идеален, как недостижимая мечта. Если и были на том балу какие-то огрехи, то сон не собирается их повторять, зачем?

Значит и я должна быть идеальна, как мечта. Я всегда помню, чему должна соответствовать.

Я помню… но в этот раз совершенно не хочется.

Этот момент всегда прекрасен: мы танцуем в середине зала, и я знаю: на нас все смотрят и нам все завидуют. Сон растягивает предвкушение, позволяя насладиться им вволю. Я знаю, кого увижу, стоит мне поднять голову, и эта уверенность – тоже немалая часть удовольствия.

Но время приходит даже во сне. Неведомый сценарист с хрустом размял пальцы и снова взялся за перо: настал момент кульминации.

Короткий взгляд из-под ресниц – в этот раз я не смогла удержаться от любопытства, и посмотрела куда раньше, чем в тот раз… Чем, кажется, разрушила сценарий, и сон разрушила. Потому что тут же, диссонансом, заметила какую-то неправильность.

Сценарист обиженно скривил губы и легко черкнул пером, вымарывая мою судьбу.

Кажется, даже оркестр вдруг сбился с такта, замерцали лампы, нечеловечески исказились лица стоящих у стены подруг. Что-то не так. Сильные руки – но не те, не те! Широкие плечи… но где кадетская форма… и тот ли танец?

Тот ли человек склонился передо мной, чтобы поцеловать мне руку и отвести к папеньке?

Нет.

Сейчас он разогнется и поднимет лицо. Чужое лицо. Неправильное.

В этот раз меня пригласил не нэй Элий; наверное, мне не хватило смирения. Как несчастный влюбленный на пороге врат из Холодного Ада, я оглянулась слишком рано, и теперь мой лучший и счастливейший сон превратился в нечто совсем иное.

Пора было бежать, пока не случилось непоправимое. Я не могла изменить сюжет – но я могла проснуться раньше, чем пустые тревоги из реальности испортят мой лучший сон. Если в танце меня ведет не нэй Элий, то не нужно танца. Пусть я не уверена, люблю ли его и любила ли хоть когда-нибудь, на память я, все же, не жалуюсь, и помню, как обещала ему ждать непременно, ежели куда отошлют.

В результате отослали меня – но это несущественные мелочи, которые в клятве не уточнялись.

Я рывком села на кровати, опустила ноги на холодный пол, чтобы точно проснуться.

Нет. Не было у него серых глаз. Я их не видела – успела проснуться раньше. А если и были – это просто человек из сна, слепленный из волнений и забот вчерашнего дня, можно забыть.

Я же проснулась.

Вовремя.

Значит, все в порядке.

В темноте я никак не могла найти второго тапка. Досадно. Тетенька говорила мне, что нельзя ходить в одном тапке, в одном чулке, в одном носке и в одном башмаке тоже нельзя. Мол, во втором, пустом, заведется двойник, который начнет красть жизнь и удачу, присосется, как пиявка, и не отцепишь.

Я верила в это, когда была совсем маленькой. Представляла себе двойника: это была страшная худая девочка с провалами вместо глаз и огромным круглым ртом-присоской. Она иногда являлась ко мне в кошмарах вместе с другими обитателями многочисленных тетенькиных предостережений, и причмокивала алыми губами, за которыми пряталось десять тысяч рядов мелких острых зубов.

Я просыпалась с криком и шла зажигать погасший ночник – я терпеть не могла нянечек в своей комнате и всегда на ночь выгоняла их за дверь. Шла босиком, потому что боялась не успеть сунуть в тапок вторую ногу раньше, чем там родится двойник. Поэтому у меня в комнате такой пушистый и теплый ковер, а не холодный пол, как здесь.

В детстве я обладала живым воображением. Мне было скучно в нашем большом городском доме совсем одной, и я сама придумывала себе игры и жадно ловила каждое слово тетенькиных страшилок, впитывала их как губка, запоминала наизусть: так себе замена сказкам, которые рассказывают детям заботливые матери, но у меня другой не было.

Конечно, были и няньки, но они не могли дать мне и капли того тепла, что дарила нэйе Улина. Как правило, им было все равно – была бы я жива да здорова.

А нэйе Улина сразу взяла меня под крыло. Может, потому что у нее когда-то давным-давно умерла маленькая дочь. Кроме той, мертвой, у нее еще четверо живых дочерей, но, как говорит тетенька: «призраки детей держатся за живых дольше всех, потому что живые сами не хотят их отпускать».

Вместо сказок нэйе Улина рассказывала мне рецепты, направив мое воображение в совсем иное русло. Жаль, что она не пришла на пару лет раньше. Ей хватило всего нескольких недель, чтобы мне стали сниться тортики вместо кошмаров. Она справилась куда лучше докторов, которых папенька выписывал пачками сначала из столицы, потом из-за границы. Думаю потому, что мне была нужна любовь, а не пилюли…

А после первого бала я совсем забыла детские страхи и беззаботно бегала по комнате в одной туфельке, не в силах припомнить, куда же я задевала вторую. Тетенька вечно говорила всякие гадости – и что же, все слушать? Двойник-вампир, ерунда какая! У меня появились другие развлечения.

И вот сейчас я снова чувствовала себя одинокой. Призраки старых страхов воскресали в душе. Кроме девочки-пиявки было ведь и множество других чудовищ. Тетенька поведала мне и о той, которую увели незнакомцы, и о страшном старом цыгане, и о прокаженном нищем, который заражает сумасшествием, если с ним заговорить, и о многих-многих других.

А я была в Академии. В месте, где темнота настолько тонкая, что, кажется, вот-вот порвется, выпуская воображаемых монстров с вполне реальными клыками. Месте, которое дышит древней магией – и кто знает, что служит ее источником? Я пока видела лишь кровавые камни на вечном закате.

Дома было спокойно. Папенька очень приземленный человек, он крепко стоит на ногах. И дом он построил очень приземленный, чистенький, с глубокими подвалами-корнями. У моего дома надежные толстые стены, и я своими глазами видела накладные на самые обычные кирпичи, из которых они построены. Ни капли магии – только труд рабочих, который папенька оплатил достаточно хорошо, чтобы обойтись без эксцессов вроде бутылочных горлышек в каминной трубе.

Даже тетенька в этом доме была обычной пожилой женщиной, чуть строже, чем тетеньки моих подруг, то есть… как бы объяснить? Высохшая старая дева с дурным характером – это всего лишь старая дева, даже если у нее рыбьи глаза и злой язык.

Но это место… В нем тетенька превращалась в ведьму. И оно пыталось сделать ведьмой меня. Я всей кожей чувствовала испытующий взгляд: вот-вот меня проглотят, переварят и сделают кем-то другим.

Искалечат мои сны, мои чувства, мои мысли, мою душу.

Сегодня. Завтра. Когда-нибудь. Однажды я не успею проснуться вовремя. Я начну танец с другим…

И сама этого не замечу.

Я спряталась под одеяло, подогнув озябшие ноги. Думала, буду дрожать до утра… но, вслушавшись в тишину, различила вдруг тихое сопение и вспомнила, что совсем рядом, буквально в нескольких шагах за ширмочкой, спит Бонни.

А значит, я не одна.

Впервые в жизни я обрадовалась тому, что делю с кем-то комнату. Вдвоем проще отбиться от чего угодно. Бонни бойкая девчонка. Не подкачает.

Так что я довольно быстро заснула и до самого утра я продрыхла как младенец – без снов.

Мой первый учебный день начался, на мой вкус, слишком уж рано. И это с учетом того, что мы с Бонни почти что проспали завтрак и проспали бы занятия, если бы верный Щиц не забарабанил в дверь.

Судя по звуку – кувалдой. Кулачищи у него, конечно, огого.

Вообще весь его облик как будто предназначен для того, чтобы он мог делать тяжелую работу задешево. Я заметила, что для такого сильного мужчины он удивительно мало ест.

Мой папенька после налоговой проверки уговаривал целого кабана почти в одиночку, а Щицу достаточно тарелки каши нездорового серого цвета на завтрак, чтобы таскать тяжести все утро.

Я вот эту кашу вообще есть не могу.

Через рекордные пятнадцать минут я сидела за столом в столовой – растрепанная, не накрашенная, заспанная, в дурацкой форме Академии, которая шла мне как корове седло и опасливо тыкала ложкой в корочку на холодной каше.

Щиц наворачивал так, что у него за ушами трещало, Бонни аккуратненько поклевывала ложечкой – но с такой быстротой, что тарелка уже была почти пуста, одна я просто не могла себя заставить попробовать этот подозрительный продукт неизвестного происхождения.

– Что это вообще?

– Овсянка, – сообщила Бонни, – а что? Вкусно, полезно… Они даже на молоке ее сварили, а не на воде, надо же…

Ее ложечка так и дзень-дзень-дзенькала по миске. Щиц уже доел и теперь смотрел на мою кашу очень голодным и жалостливым взглядом.

В купеческих домах овсянку не ели. Из каш я знала только шенский рис на пару, коричневый шенский рис, гречку, с которой традиционно подавали поросенка, чечевичный суп, такой густой, что он походил на кашу, и который был традиционным блюдом на День Объединения Семей, потому что засветился в Божьей Книге. А, и перловку еще, потому что ей кормили наших сторожевых собак.

Папенька предпочитал дворняг породистым псам, мол, они куда умнее и жрут все, что им дают. Хотя не уверена, что наших псов уже можно было назвать дворнягами. Ведь папенька давно устроил целый питомник и продает отобранных щенков по заоблачной цене. Псы Дезовски и правда очень умные и могут хоть гвозди есть – и ничего им не будет. Воры неоднократно пытались отравить наших псов – я сама видела, ничего их не берет. Поговаривают, папенька ради этого обращался к магам, но тут врать не буду, чего не знаю, того не знаю.

Овсянку я встретила в первый раз, и она мне совершенно не понравилась. Есть что-то до крайности неаппетитное в серой еде. У меня желудок совсем не такой крепкий, как у наших собак, так что я стараюсь не есть такого рода подозрительную пищу.

Я подвинула свою тарелку Щицу.

– Вот, если хочешь.

Уговаривать его не пришлось. Каша просто… исчезла и все.

Я попыталась намазать масло на хлеб. Удивительно, но это тоже оказалось почти непосильной задачей: масло оказалось таким холодным, что сложно было даже чуть расплющить этот кубик столовым ножом.

– Лучше съешь хоть что-нибудь, – посоветовал Щиц, наблюдая за моими попытками, – день будет долгий.

Похоже, на моем лице все-таки отразилась мое навязчивое желание прекратить мучить бедное масло и мучиться самой, и просто выпить чаю.

Я такими темпами похудею.

Я всегда была полненькой. Папенька полненький, маменька на портретах такая пышка… Только тетенька худющая и плоская, как вобла, но это странная шутка природы, а я вот совсем не шутка природы. Так что я знала, что нет особого смысла напрягаться, полненькой я и останусь.

Иногда, конечно, хотелось чуточку похудеть, особенно когда я смотрела на тоненькие талии хрупких подружек, обтянутые тканью дорогущего платья. Кажется, сожми партнер в танцы пальцы чуть сильнее, и они хрустнут и переломятся пополам. К счастью, корсет достаточно прочный, чтобы хранить худышек от таких трагических случайностей.

Думаю, я с головой выдала себя этим зубоскальством, и не буду скрывать: бывали моменты, когда я хотела стать такой же неистово, всем сердцем. Только каким-нибудь волшебным образом, чтобы не пришлось ограничивать себя в еде или целыми днями скакать на лошади и грести на лодке. Просто пуф! Худышка.

И вот – Академия Ведовства и Чародейства, кажется, готова исполнить мою мечту. Только без самого ведовства и чародейства. Меня просто заморят голодом.

Я дожевывала бутерброд, когда Щиц вдруг вкрадчиво, этак ехидненько, спросил:

– Не хотите ли встретиться с женихом, Еленька?

И кивнул куда-то за меня.

Я поперхнулась. Щиц сидел напротив меня, лицом ко входу, и всячески намекал, что, чтобы увидеть нэя Элия, мне достаточно обернуться.

Вместо этого я замерла и с трудом смогла выдавить из себя хоть пару звуков.

– …что?

Бонни тут же заозиралась по сторонам.

– Это где же он, где же? Так романтично! Неужели он последовал за тобой в академию, Эль? Вот ты счастливица! – затараторила она, – Ну кто же, ну?

– Во-о-он тот блондин, только вошел, – учтиво подсказал Щиц.

У меня руки так изачесались стереть ухмылочку с его лица.

– Ого-о-о! А красивый! Ты такая везучая, Эля! – Бонни сделала такое движение, как будто подскочит сейчас вверх и бешено замашет руками, чтобы подозвать Элия.

Я ущипнула ее за руку. Просто взяла и ущипнула.

Наверное, получилось больно. Может, останется синяк… да какой там синяк – синячина! Я тут же раскаялась в своем поступке. Я никогда никого не била и не щипала. И не кусала. Я слышала от тех подружек, у которых были сестры и братья, о детских драках, о том, как они выдрали сестре клок волос, например, и совсем немножко завидовала, что у них есть с кем подраться и кого прикрыть от нянечки… но сама я никогда не дралась, даже в детстве. И мой порыв был неожиданным даже для меня самой.

Бонни пару раз моргнула, смахнула подступившие слезы. Молчание оно… тихое. Впервые в жизни слышу обиженную тишину. Она тоже не ожидала.

Потерла красное пятно на руке, отвернулась. Замолчала. Молчаливая Бонни это… зябко. Неуютно. Не знаю даже, как описать.

Щиц отвел глаза. Наверное, на моем лице отразилось что-то не то. Наверное, оно было страшное. Я себя не контролировала в тот момент, иначе не начала бы щипаться и вообще… Просто Бонни, она… Напомнила мне моих старых подружек. Они говорили то же самое, а я… я всегда соглашалась, от всего сердца, абсолютно искренне, ведь мне и правда повезло, и он такой красивый и высокий, и голубоглазый, и широкоплечий, и смешной, и военный, и решительный, и мужественный, и…

Я просто не знала, что со мной творится. Раньше я порхала от счастья, стоило мне только подумать о нэе Элии, я готова была связать с ним свою жизнь, растить его детей, вести его дом, разделять его горести на неравные части и нести большую на своих плечах. А сегодня, когда я услышала слова Щица, я, вопреки собственным ожиданиям, не воспарила – я подумала, насколько же это все хлопотно. Что ему не стоило все усложнять. Что он должен был сдаться, когда тетенька ему отказала. Но ведь это… романтично? Он поступил как влюбленный. А я… я чувствую не то, что должна.

И я запуталась.

– Извини, – сказала я Бонни, – я растерялась. Давайте просто… пойдем, ладно?

– Угу, – буркнула Бонни, подхватывая сумку.

Я поежилась.

В форменном платье было прохладно, но вряд ли мне из-за этого вдруг стало так холодно.

Щиц прокашлялся.

– Тут есть служебный выход, – мне показалось, или его голос звучал самую чуточку виновато, – если не хочешь… ну… сталкиваться… в общем, можно выйти через него, и ты не столкнешься.

– Замечательно, – улыбнулась я.

Это была моя специальная дежурная улыбка, которую я долго отрабатывала перед зеркалом. Иногда улыбаться совсем не хочется и не получается, как когда папенькина шахта обвалилась и десять тел так и не нашли. Но газетчики кружат вокруг твоей семьи, и нельзя показать, что дела пошли плохо. И надо что-то делать. Надо показать, что у папеньки все под контролем, потому что стоит показать слабость – и судейские, как бешеные псы, вцепятся в наши глотки.

И тогда я накрепко запомнила, что улыбка – это всего лишь напряжение определенных групп мышц.

Конечно, приезд нэя Элия в Академию не сравнить с той страшной трагедией. Я и сама не понимаю, почему я не в восторге от этого его поступка.

– Но почему? – спросил вдруг Щиц, – Если послушать того парня, не такой уж выходил мезальянс…

– Говорят, ты попал в рабство потому, что нарвал капусты в личном садике ректора, – буркнула я, – может, поговорим о всех тех слухах, которые ходят о тебе?

Мне не нравилось, что мой фамильяр, похоже, решил завести дружбу с моим женихом. Он же мог рассказать, где я, просто из-за мужской солидарности. До того, как я буду готова сказать нэю Элию хоть что-нибудь.

Академия всего за несколько дней что-то во мне сломала. Что-то важное. И я не хотела встречаться с Элием до того, как верну себе прежнюю себя. Или хотя бы пойму, что именно сломано.

Я боялась, что он разочаруется во мне. Он ведь уже сломал свою жизнь, когда приехал сюда – в кадетском корпусе очень строго с самоволками. Каково будет понять, что это все было бесполезно? Что если он не примет меня новую? Папенька знал меня с рождения, он меня мне пеленки, он играл со мной в шахматы, защищал от тетеньки, учил считать в столбик.

Говорят, родительская любовь – безусловная.

Но папенька разочаровался во мне, когда я оказалась ведьмой. И я не могу этого забыть. Может, чуть позже эта рана в моем сердце заживет. Но пока она свежа и кровоточит.

А нэй Элий, он… любил шаловливую купеческую дочку, баловницу, мотылька, танцующего при свечах бальных залов. Мы с ним не так уж долго знакомы, и он знает лишь ту меня, что я тщательно создавала для него.

И за этой девушкой он отправился в Академию.

И смогу ли я пережить момент, когда он от меня отвернется? Когда, ожидая увидеть Еленьку, увидит Элю, свежеиспеченную ведьму?

Он разрушил свою жизнь ради той, кого уже давным-давно нет. И это я виновата.

С одной раной в сердце я еще проживу. Здесь целебный воздух и добрые люди. Здесь куча дел, которыми можно заняться, чтобы отвлечься от мыслей о доме.

Но я не хочу вторую. Пусть Элий гонится за мечтой, мечта – это прекрасно.

Здесь много девушек, и каждая – ведьма. Может, он составит чужое счастье.

Мне противно трусить, и мне гадко думать о той девушке, которая окрутит Элия, но пока я просто не готова за него бороться. На меня слишком многое свалилось.

Я слишком боюсь проиграть.

И я рада, что мои друзья это поняли и больше об Элии не заговаривали до самого вечера. Благо, нам было чем заняться и без этого.

После завтрака начались уроки.

То еще развлечение, я вам скажу…