Текст книги "Концерт для баяна с барабаном"

Автор книги: Анна Вербовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Подруга по переписке

Ну и уро-о-одина! – протянула Танька, заглянунув мне через плечо. – Лицо как у лошади!

Я обиделась и прижала фотографию к груди:

– Ничего и не уродина! На себя посмотри…

– Гляделки – во!

Танька выпучила свои и без того круглые глаза.

– Носище – во!

Она прижала палец к носу, расплющив его по щекам.

– Пасть вот такая!

Танька засунула пальцы в рот и растянула его до самых ушей.

– Волосы…

– Ты! Ты!!! – закричала я, не в силах выносить Танькиных издевательств. – Она не уродина! Она… она…

– Красавица! – подсказала Танька и злорадно ухмыльнулась. – Ну-ка, дай мне полюбоваться.

Танька цапнула фотографию за угол и потянула к себе. Я не отпускала.

– Ну, дай, дай! – требовала Танька и тянула фотографию.

Я держала крепко. Двумя руками.

Танька тянула.

Я держала.

Хр-р-рясь! Фотография разорвалась пополам с противным громким треском.

– Ты-ы-ы! – захлебнулась я жгучим негодованием.

Дзы-ы-ы-ы-ынь! – прокатился по коридорам звонок на урок.

Танька хихикнула, бросила обрывок мне под ноги и ускакала прочь, вскидывая кверху коленки и небрежно размахивая портфелем.

Дома я тщательно разгладила куски фотографии. Приладила их друг к другу. Склеила с обратной стороны скотчем. Подула. Ещё раз разгладила. Отодвинула в сторону и посмотрела издалека.

С чёрно-белой фотографии глядела девочка. Глядела не на меня, а куда-то вдаль. Огромные глаза её были задумчивы. Нос чуть приплюснут. На вытянутом лице застыла неподвижная широкая улыбка.

Одета девочка в белое кружевное платье. На плечах – тёмные густые кудри. В руках – маленькая книжечка. Рядом, на круглом столике, картинка с изображением Бога и белые лилии в вазе.

Я всматривалась в её черты. Таяла от нежности и любви к девочке на фотографии, похожей на спустившегося с неба ангела.

– Агнешка, – прошептала я и погладила девочку по волосам. Что за удивительное имя! Его можно петь: Агнешка…

В прошлой четверти Елена Павловна принесла в наш класс пачку разноцветных конвертов с иностранными марками.

– Вот, – Елена Павловна торжественно хлопнула пачкой об учительский стол. – Это ваши зарубежные друзья. По переписке.

Мы обрадовались и принялись греметь стульями. Но Елена Павловна сразу нас успокоила. Она сказала, что зарубежные друзья будут не у всех, а только у отличников и победителей районной олимпиады по математике. Я была отличницей, и мне досталась Агнешка. Неземная, восхитительная Агнешка. Прекрасная, как принцесса из сказки.

Жила Агнешка в Варшаве. Варшава оказалась столицей Польши.

Я разворачивала карту мира и искала Польшу. Польша была, похожа на корявую оладью, распластавшуюся на сковородке Европы. Такие корявые оладьи по воскресеньям печёт моя бабушка.

Я брала линейку и мерила расстояние. От Москвы до Варшавы выходило всего четыре с половиной сантиметра. А как будто на другой планете.

Мне казалось, что Польша – совершенно особенная, ни на что не похожая страна. Потому что там есть город Краков, который чуть не взорвали во время войны фашисты, и Барбара Брыльска из «Иронии судьбы», и, самое главное, Агнешка.

Агнешка присылала мне удивительные, необыкновенные письма. Она писала по-русски, старательным круглым почерком. Про свою сестру Малгосю. Про брата Янека. Про папу, который играет на скрипке полонез Огинского. Про маму, которая готовит на обед бигос. Про то, как по воскресеньям они всей семьёй ходят в костёл.

В свои письма Агнешка обычно вкладывала маленькие засушенные цветочки. Или этикетки от духов. Или конфетные фантики.

Я засовывала в конверт нос и втягивала в себя головокружительные запахи: увядших цветов, съеденного шоколада, чего-то неописуемого, заграничного. И у меня действительно начинала кружиться голова. То ли от этих запахов. То ли от любви к Агнешке…

– Врёт она всё! – говорила Танька, когда я, захлёбываясь от восторга, пересказывала ей Агнешкины письма.

– Что врёт? – не понимала я и обижалась на Таньку.

– Всё врёт! – обрубала она разговор и скакала прочь, вскидывая кверху острые коленки.

Почему-то Танька сразу невзлюбила Агнешку. Она высмеивала и её почерк, и её письма, и её засушенные цветы.

– Ты ей тоже что-нибудь пошли, – говорила она, с деланным интересом рассматривая Агнешкины сувениры.

– Что? – я наивно ожидала, что Танька даст мне дельный совет.

– Ну… – Танька притворно морщила лоб, – допустим, прошлогодний автобусный билет. Или шкурку от колбасы. Или… хочешь, я принесу тебе Рыжика? Ты ей пошлёшь. Она обрадуется.

– Какого Рыжика? – не понимала я.

– Ну как же? – хлопала себя по бокам Танька. – Рыжик! Усатый такой! У нас на кухне живёт, за помойным ведром.

– Ну тебя! – обижалась я на Таньку.

А она веселилась, и подскакивала, и вспарывала коленками воздух.

Ещё Танька любила меня пугать.

– Я где-то чита-а-ала… – у Таньки была такая привычка – тянуть слова, когда она хотела кого-нибудь позлить, – чита-а-ала, что в Польше взбесились все коровы.

– И что? – замирала я от нехорошего предчувствия.

– Как что-о-о? – тянула Танька. – Люди едят их мясо и сами становятся бешеными. И твоя Агнешка скоро сбе-е-есится.

– Неправда! – я топала ногой, и к глазам моим поднимались горячие слёзы. – Неправда!!!

– Пра-а-авда, – убеждала меня Танька, – сбесится обяза-а-ательно. А ещё…

Мне хотелось заткнуть уши и убежать и больше ничего не слышать. Но почему-то я продолжала стоять. И не убегала. И слушала.

– Ещё я видела по телевизору, – продолжала Танька, – что к Земле летит комета. Или метеорит. Огро-о-омный…

Сердце моё колотилось от ужаса, и мне приходилось держать его руками, чтобы оно не выскочило из груди.

– Учёные высчитали, что он упадёт на Польшу, – Танька закатывала глаза, что-то прикидывая в уме. – Точно! На Агнешкин дом.

– Глупости это всё! – успокаивала меня мама, когда я, рыдая, прибегала домой. – Нашла кого слушать! Она просто ревнует.

Я не понимала, что значит «ревнует» и какое отношение это слово имеет ко мне, к Агнешке и к Таньке.

Я продолжала рассказывать Таньке про Агнешку. Танька высмеивала её письма. Я рассказывала. Танька высмеивала. Моё сердце разрывалось на части. С одной стороны была Агнешка. С другой – Танька. Я любила Агнешку и дружила с Танькой. Танька дружила со мной и терпеть не могла Агнешку.

А теперь ещё эта фотография…

– Тебе письмо, – заглянула в мою комнату мама, крутя в руках конверт. – Странное какое-то.

На письме не было ни марки, ни обратного адреса. Только мои фамилия и имя, написанные почему-то с маленькой буквы.

Я раскрыла конверт. Из него выпала фотография. На фотографии была Танька.

Она смотрела на меня в упор и щурилась от солнца. Ветер трепал её лохматые волосы и короткий сарафан. Вокруг Таньки были цветы: она стояла посреди клумбы, уперев руки в бока. А кто-то невидимый поливал сбоку клумбу, а заодно и Таньку, из шланга.

И она хохотала. И щурила глаза. И смотрела на меня в упор.

Я перевернула фотографию.

На обратной стороне кривым Танькиным почерком было накарябано:

«Я ТО ЖЕ ХЧУ БЫТЬ ТВАЕЙ ПДРУГОЙ ПО ПЕРИПИСКЕ».

Мне стало ужасно смешно. И так легко, будто я долго несла неподъёмную тяжесть и вдруг с меня её сняли.

Эх, Танька, Танька! Ну когда же она наконец выучит русский язык?

Колдунья

– Хр-р-р! Бр-р-р! Гр-р-р!

Нет, это просто невыносимо!

Опять Она храпит, выводит за стеной рулады:

– Хр-р-ру-у-у! Бр-р-ру-у-у! Гр-р-ру-уу!

Я стараюсь спрятаться подальше от этого страшного храпа. Зарываюсь в подушку. Накрываюсь с головой одеялом. Но и сквозь толщу гусиного пера и ватина до меня доносится:

– Хр-р-ра-а-ах! Бр-р-ра-а-ах! Гр-р-ра-а-ах!

На самом-то деле этот храп мне только чудится. Мерещится. Воображается. Этот страшный храп. Это вечное кхекание: «Кх-х-хе-е-е! Кх-х-ха-а-а! Х-х-ха-а-а!» Это чихание, кряхтение.

Ничего я не слышу. Я только представляю себе, как Она там, в своей комнате, лежит на высокой кровати с шишечками в изголовье. И храпит. И кряхтит. И переворачивается с боку на бок. И пружины воют и скрипят под её огромным телом.

С тех пор много воды утекло.

Мы тогда жили в коммуналке. Только не в такой огромной и шумной, как показывают в кино. У нас всего-то две комнаты и было. В одной я с мамой и папой. В другой – Она.

Она была огромная, как скала. Нос крючком. Над губой большая волосатая бородавка. На макушке жиденький седой пучок. Голова всегда клонится набок. В руке отполированная до блеска клюка с резиновым набалдашником. Без этой клюки Она из своей комнаты не выходила. Опиралась на неё, передвигаясь по квартире. Глухо стучала по полу: стук… стук… стук…

Я боялась её панически, до истерики, до колик в животе.

Кажется, родители тоже относились к соседке с опаской. Мама всегда здоровалась с ней чересчур вежливо, даже подобострастно, словно боялась невзначай рассердить. Папа вообще не показывал из комнаты носа, если в коридоре раздавалось: стук… стук… стук…

– А ты хоть знаешь, что твоя Кривошея – колдунья?

Я у Таньки в гостях. Мы сидим на кухне, пьём чай и грызём баранки. У Танькиных родителей своя отдельная квартира. Поэтому мы не боимся, что в коридоре вдруг раздастся это страшное: стук… стук… и появится Она, в своём застиранном халате, с этой ужасной бородавкой и неопрятным пучком.

– Какая Кривошея? – не могу взять в толк я. – И почему это она моя?

– Здра-а-асьте! – насмешливо тянет Танька и макает баранку в чай. – А чья же она, если ты с ней живёшь?

– Я-а-а-а? С Кривошеей?

До меня вдруг доходит, кого имеет в виду Танька. Я зажимаю себе двумя руками рот от этой ужасной догадки.

– Ладно прикидываться! – усмехается Танька. – Будто не знаешь, что её так все называют!

Я отрицательно мотаю головой.

– Кривошея и есть. Ходит, голову набок свесит, глазом косит.

– Тань! – говорю я почему-то шёпотом.

– Что?

– А почему она колдунья?

Танька не спеша обсасывает размокшую баранку. Потом шумно отхлёбывает горячий чай.

– Почему колдунья-то? – повторяю я вопрос.

– Так говорят.

– Кто говорит?

– Все.

– Кто все-то, Тань? – у меня ещё теплится надежда, что это опять одна из вечных Танькиных шуточек.

– Да все. Баба Зина с седьмого этажа. И тётя Надя из третьего подъезда. Я сама слышала…

Танька берёт ещё одну баранку и с хрустом раскалывает её в кулаке. Я так не умею. У меня руки слабые.

– Колдует она. Факт. Вон, баба Зина на днях молоко в палатке покупала. Принесла домой, поставила кипятить – оно свернулось.

– Ну и при чём здесь Она?

– Здра-а-асьте! Всё при том же! Баба Зина, когда домой шла, твою Кривошею встретила. Идёт, палкой стучит, по сторонам зыркает. Из-за неё это всё. Точно!

Мне неприятно, что Танька называет Кривошею «моей». Но возражать я не решаюсь.

– И тётя Надя тоже…

Танька внимательно рассматривает содержимое своего стакана и пытается выловить ложкой утонувший кусок баранки. Будто бы её совсем не интересует тема разговора. А ведь сама начала.

– Что тётя Надя-то, Тань?

– Да понесла она позавчера бельё на улицу. Сушить…

Танька наконец достала из чая осклизлую баранку и сидит теперь, изучает: то ли съесть, то ли в помойку выкинуть.

– Ну! – нетерпеливо говорю я.

– Ну развесила, прищепками прищепила.

Танька вываливает мокрую баранку на стол и берёт другую, сухую. Терпению моему приходит конец.

– Ну развесила, прищепила, дальше-то, дальше что?!

– А дальше – пришла она через два часа: прищепки на верёвке висят, а бельё по кустам и деревьям раскидано. Стала собирать – двух наволочек нет.

– А при чём тут… Кривошея? – я с трудом выдавливаю из себя это жуткое слово. – Она, что ли, бельё раскидала?

– Может, и не она. Да только тётя Надя, когда бельё своё собрала, подняла глаза, а в окне эта… твоя… Смотрит прямо на тётю Надю и улыбается. Ты когда-нибудь видела, чтобы Кривошея улыбалась?

Я не видела. Я вообще стараюсь на неё не смотреть.

– То-то! Она это! Точно!

– Тань, – говорю я, – а может, это всё случайно?

– Что случайно?

– Ну всё. Молоко. Наволочки. Случайно. Может, она ни при чем?

– Здра-а-асьте! – усмехается Танька. – Как же! Ни при чём! Сама-то из-за неё в историю влипла!

– В какую историю?

– Мама тебя ругала за конфеты, забыла? Ты ещё вся заплаканная ходила. Её это проделки, точно.

Про конфеты я, конечно, помню. Мама их тогда купила на тёти-Дашин день рождения. А я не знала про день рождения. Взяла и всё съела. Мама собралась к тёте Даше, а коробка пустая.

Так что Кривошея не виновата. Хотя… в мою душу заползает червь сомнения… может, это Она меня так заколдовала, чтобы я всё съела. А может, и не ела я ничего. Может, это Она так сделала, чтобы мне показалось, что я съела.

Видя мои колебания, Танька спешит подлить масла в огонь:

– Да! Вот ещё! Тётя Надя, как твою Кривошею в окне увидала, подумала: чтоб ты окосела, чертовка старая!

– Ну? – с замиранием сердца говорю я.

– Ну и бац! У самой тёти Нади чирий на глазу выскочил. Она это всё. Ясное дело – она!

Танька откладывает в сторону баранку, отодвигает стакан с недопитым чаем и делает страшные глаза:

– Слушай! А она вам под дверь солому или палки какие не подпихивала?

– Нет. Вроде…

– А в суп она вам не дула? Булавки в платье не втыкала? Порошком из сушёных тараканов следы не посыпала?

Я в ужасе втягиваю голову в плечи:

– Зачем это?

Чёрные Танькины глаза загораются нехорошим кровожадным блеском:

– Чтобы на вас порчу навести!

– Как-кую порч-чу? – заикаясь от страха, говорю я.

– Такую! Колдовство специальное, чтоб на вас беды сыпались, как из ведра.

Я вспоминаю про двойку по русскому, про то, как мама прожгла утюгом любимую блузку, а папа потерял кошелёк с получкой. И понимаю: порча это, настоящая порча!

– А зачем ей это, Тань?

– Ну как же! – со знанием дела говорит Танька. – До ручки вас довести.

– Зачем?

– Ну доведёт вас до ручки, комнату вашу заполучит и будет жить одна в целой квартире! Как барыня!

Танька внимательно всматривается в моё лицо, довольная произведённым её словами эффектом. А я вся покрываюсь противной холодной испариной.

– А мы-то, мы-то куда? – дрожащим голосом спрашиваю я Таньку.

– Ну-у-у… – Танька неопределённо машет в воздухе баранкой.

Мне становится по-настоящему жутко.

– Тань, а можно… – я с трудом выталкиваю из себя слова, – можно… я пока… у тебя поживу? Хочешь, я тебе куклу Лизу отдам? И медвежонка. И всё-всё. А?

– Куклу Лизу хочу, – сверкает глазами Танька, – только…

Я с замиранием сердца жду Танькиного вердикта.

– Только, – продолжает Танька, – мы по-другому сделаем.

– Как?

– Мы её вообще… того… нейтрализуем!

Дома было тихо. Родители на работе. Кривошея храпела у себя после обеда. Я, закрывшись в своей комнате, делала уроки.

Входная дверь звякнула условным звонком: дзынь-дзынь, дзы-ы-ынь.

Я побежала открывать. На пороге стояла Танька. В одной руке у неё была матерчатая сумка, в другой – обыкновенный веник.

– Веник-то зачем? – удивилась я.

– Тс-с-с! – громко зашипела Танька. – Сейчас колдовство выметать будем.

Не дожидаясь приглашения, Танька проскользнула в нашу комнату и принялась за дело.

– Кулды-булды, колдовство, укатись, кулды-булды, к колдунье возвратись, – бубнила Танька, гоняя пыль. – Подумать только, сколько у вас порчи накопилось!

Я начала догадываться, что процесс «нейтрализации» колдуньи – это что-то вроде генеральной уборки. И ещё подумала, как будет рада мама, когда вернётся с работы и увидит такую чистоту.

– Хватит тунеядничать! – отдувая со лба волосы, пропыхтела Танька. – Иди делом займись.

– Каким делом-то?

– Чесноком её дверь натирай.

Танька отбросила веник и высыпала содержимое своей сумки на пол, прямо в кучу выметенной из углов «порчи». Чего только у Таньки не было! Пучок сушёной крапивы, пачка соли, полголовки чеснока, коробок спичек, клубок шерстяных ниток, старинная серебряная ложка, медный пятак, какие-то гвозди, стекляшки…

– Осиновый кол только нигде не нашла, – с сожалением вздохнула Танька.

– А что с ним делать-то, с колом?

– Точно не знаю. Только так во всех книжках пишут: первое средство против колдунов – чеснок и осиновый кол.

Танька сунула мне в руки чеснок и вытолкала в коридор, а сама продолжила выметание колдовства.

С бешено бьющимся сердцем я подкралась к запертой соседской двери. Приложила ухо.

– Хр-р-р! Бр-р-р! Гр-р-р! – приглушённо доносилось сквозь замочную скважину.

– Кулды-булды, колдовство, укатись, – где-то за спиной у меня продолжала священнодействовать Танька.

Я надкусила зубчик чеснока, чтобы он дал больше сока. Внутри у меня всё загорелось огненным пожаром. Защипало язык. Из глаз полились слёзы. Хватая ртом воздух, я принялась яростно тереть чесноком дверь, и дверной косяк, и даже дверную ручку. Я откусывала чеснок и тёрла. Откусывала и тёрла. Я плакала, задыхалась. Во рту у меня всё онемело. Я тёрла, тёрла, тёрла. Я воевала с колдовством. Я натёрла всю дверь…

– Ну и вонищу развела! – прогнусавила за моим плечом Танька.

Я обернулась. Танька стояла, брезгливо зажав нос пальцами, и нетерпеливо притоптывала ногой.

– Заканчивай! Скоро она проснётся, а у нас ещё дел невпроворот.

Танька достала из сумки крапиву и разбросала её перед дверью.

– Лучше бы плакун-траву, – сокрушённо покачала головой Танька, – да где ж её взять?

Потом она вытащила пачку соли и щедрыми горстями рассыпала её по коридору.

– Что ты делаешь? – спросила я.

Вместо ответа Танька достала из сумки клубок ниток, намотала кончик на огромный ржавый гвоздь и принялась чиркать спичками.

– Колдовство надо выжигать калёным железом, – приговаривала она.

– Сумасшедшая! – я вырвала у Таньки из рук коробок. – Ты нам весь дом спалишь!

– Для тебя же стараюсь, – надулась Танька, – а то могу и уйти. Разбирайся сама, как хочешь.

– Нет! – я представила, как мама вернётся с работы и увидит разбросанную крапиву, соль и остатки «порчи» в комнате. – Не уходи, Тань! Я тебе куклу Лизу…

– Ла-а-адно, – махнула рукой Танька и решительно протопала на кухню.

Я засеменила следом.

– Где тут её барахло? – Танька принялась по-хозяйски раскрывать дверцы шкафов.

– Какое барахло?

– Ну банки-склянки. Тараканий порошок. Мышиные хвосты. Кровь невинных младенцев.

– Чт-т-то?! – поперхнулась я.

– А ты как думала? – упёрла Танька руки в бока. – У каждой уважающей себя колдуньи целый склад этих… ну… как их… снадобий! Ну, где оно?

Я молча показала на шкаф в углу, за холодильником.

– Та-а-ак! Посмотрим-посмотрим!

Танька присела на корточки и засунула голову внутрь. Я примостилась рядом.

На полках в шкафу не было ничего необычного. Банки с крупами, варенье, бумажные пакеты с надписью «мука», «сахар-песок», раскрытая пачка печенья. Пахло прогорклыми сухарями и лежалыми сухими макаронами.

– Вот видишь, – прошептала я. – Ничего такого…

– А это что? – Танька просунула руку в душную глубину и вытянула небольшую стеклянную банку со странным коричневым содержимым.

– Тараканий порошок!!! – в один голос ахнули мы.

Щёлк… щёлк… щёлк… – загремели замки в старухиной комнате.

Скри-и-ип – пропищала дверь.

– Кхе-е-е, кхе-е-е! Спаси-помилуй, Матерь Божья, святая сила! – захрипел знакомый голос. – Что такое? Чем это воняет?

Мы с Танькой затравленно переглянулись. В Танькиных широко раскрытых глазах отразился обуявший меня ужас.

– А намусорено-то, Матерь Божья! Что такое?

Стук… стук… стук… – застучала палка.

Шарк… шарк… шарк… – зашуршали по паркету тапки.

Хрум… хрум… хрум… – захрустела под тапками рассыпанная соль.

Шаги направлялись в сторону кухни.

Стук… шарк… хрум… шарк… стук… шарк… хрум…шарк…

Из оцепенения меня вывел горячий Танькин шёпот:

– Чего расселась? Прячемся!

Танька отбросила банку с порошком и силой затянула меня под стол, покрытый вытертой, почти до пола свисающей клеёнкой.

– Что такое, спаси-помилуй, Матерь Божья, – хрипела старуха.

Она была уже на кухне. Сквозь дырки в клеёнке я видела её палку, подол халата, штопаные чулки.

– Кофе кто-то рассыпал, Матерь Божья… Неужто мыши завелись… о-о-ох!

Старуха закряхтела и тяжело нагнулась. Мы с Танькой вцепились друг в друга и, отпрянув назад, упёрлись спиной в холодную ребристую батарею.

– О-о-о-ох! – медленно выпрямляясь, простонала Кривошея. – Что ж такое-то, святая сила…

Забулькала вода. Зашипел на плите газ. Зазвенели ложки. Засвистел чайник. Хлопнула дверца холодильника.

Старуха собиралась полдничать.

Я покосилась на Таньку. Танька, упершись взглядом в нависшую над нами изнанку столешницы, сохраняла невозмутимость.

Над нашими головами хлюпало варенье, чавкало масло, стучал по доске нож. Зажурчала, полилась в чашку вода. По кухне поплыл запах растворимого кофе. Опять хлопнула дверца холодильника. Со скрежетом отодвинулся стул. Под столом, в нескольких сантиметрах от моего носа, показалась огромная круглая коленка. Потом другая.

У меня ухнуло сердце и перехватило дыхание.

– Кхе-е-е! Кха-а-а! – закашляла где-то наверху старуха, звякнула крышкой сахарницы, заскрипела стулом, шумно захрустела печеньем.

А я сидела под столом, не в силах пошевелиться, и как заворожённая смотрела на старухин тапок, сквозь дырку в котором высовывался невероятных размеров палец. Время от времени этот палец задирался вверх, опускался, делал круговые движения, поджимался и уползал куда-то внутрь, в глубину тапка. Я сидела и смотрела, смотрела на этот палец, не в силах отвести взгляд.

И тут случилось ужасное.

Просто невообразимое.

Она запела!

– Отцвели-и уж давно-о-о хризанте-е-емы в саду-у-у. Но любо-о-овь всё живёт в моём се-е-ердце больно-о-ом.

Голос у старухи был хриплый и скрипучий. Но пела она чисто. Можно даже сказать, приятно. И от этого делалось ещё страшнее.

Я бросила взгляд на Таньку. Она вытаращила глаза и раздула щёки, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. А я вдруг начала тихо икать – то ли от страха, то ли от пробиравшего до костей холода выключенной батареи. Ик. Ик. Ик.

– Опусте-е-ел наш сад, вас давно-о-о уж нет, я брожу-у-у одна-а-а, вся изму-у-учена.

Ик! Ик! Ик! – икота становилась всё громче и нестерпимее.

– И нево-о-ольные слёзы ка-а-тятся…

Ик!!! Ик!!!

Икота раздирала мне грудь. Слёзы действительно переполнили глаза и начали медленно выкатываться наружу.

– Пред увядшим кустом хризантем, – прошептала старуха и умолкла.

Ик!!!

Танька навалилась на меня всем телом и зажала мне ладонью рот.

– Что такое? – испуганно прохрипела старуха. Видимо, почувствовала нашу возню под столом.

Я попыталась сделать вдох и не смогла. Потому что Танька нечаянно зажала мне не только рот, но и нос.

– Что такое, святая сила?.. – опять раздалось сверху.

Я закрутила головой, силясь высвободиться из Танькиных тисков. Дёрнулась, потянулась вверх… и со всего размаха впечаталась головой в столешницу.

– Что такое?!! – заголосила старуха.

Ноги её боязливо уползли под стул, а рука начала очень медленно, осторожно тянуть на себя клеёнку.

Не в силах совладать с пронзившим меня ужасом, я отпихнула Таньку, кубарем выкатилась из-под стола и понеслась вон… скорее… прочь от жуткой колдуньи, пока она не превратила меня в жабу… в таракана… в лилипута…

Я влетела в нашу комнату и навалилась на дверь. Слёзы уже не просто текли из меня, они лились нескончаемыми потоками, будто кто-то забыл закрыть внутри невидимый кран. Я стояла, привалившись спиной к двери, и молча плакала. Я ничего не видела. Ничего не соображала. Ничего не чувствовала.

Очнулась я от внезапной мысли: «Танька!!!» Она же осталась там, на кухне. Я её бросила! Предала! А может… может, колдунья превратила её в червяка… или… или… или сварила её… зажарила в духовке… и обгладывает теперь Танькины косточки.

– Ну и сколько же тебя можно ждать?! – грозно спросила Танька, когда я осторожно, едва дыша, подкралась к кухонной двери и просунула внутрь кончик носа. – Мы тут с Капитолиной Кондратьевной уже по тебе соскучились.

Танька, живая и невредимая, важно восседала на табуретке и держала в руке огромный бутерброд с сыром. Вот оно что! Капитолина Кондратьевна! Они тут без меня, оказывается, уже познакомились! Неужели нейтрализация подействовала?

– Проходи, проходи. Не бойся, – сказала старуха… то есть Капитолина Кондратьевна. – Мы ж с тобой соседи.

Капитолина Кондратьевна достала из буфета чашку, пододвинула мне табуретку, намазала маслом хлеб.

– Как вы меня напугали, проказницы! Я ж думала – мыши, спаси-помилуй, святая сила! Кофе рассыпали, под столом шуршали!

Танька захихикала и весело заёрзала на табуретке.

– Но я не сержусь. Что с вас взять? Дети! Дети должны проказничать! Как же, святая сила, иначе? Я, бывало, девчонкой и в лапту, и в чижа, и по огородам…

Я попыталась представить себе Капитолину Кондратьевну маленькой девочкой. Девочка в моём воображении получилась странная: в белых гольфах, коротком платьице, с седым пучком и волосатой бородавкой под крючковатым носом. В руках у девочки была отполированная до блеска клюка с резиновым набалдашником. Она размахивала ею из стороны в сторону, кружилась и напевала: ля-ля-ля.

– А что это вы такое пели? – спросила Танька с набитым ртом.

– А-а-а! Пела! Романс! «Отцвели уж давно…», мой любимый. Я ж с детства певицей мечтала стать… оперу любила… да куда ж? Жили бедно, святая сила. Вы варенье ешьте.

– Вкусное у вас варенье, – сказала Танька. Просто так сказала, для поддержания разговора. Она этого варенья даже не попробовала.

– Это мне из деревни, с родины, присылают. И малиновое, и сливовое. Я ж, святая сила, в деревне родилась.

– Кап… Капитолина Контр… Кондратьевна, – осмелела вдруг я, – а правда говорят, что вы…

Танька больно ткнула меня локтем в бок.

– Говорят, что вы колдунья, – закончила я.

Капитолина Кондратьевна замерла с чайником в руке. Несколько мгновений ошарашенно смотрела на меня. Потом вдруг хрипло расхохоталась:

– Кха-а-а! Кха-а-а! Правда! Конечно, колдунья!

Танька вытаращила глаза и застыла с набитыми бутербродом щеками. Я изо всех сил вцепилась в табуретку.

– Колдунья, а то как же! Вот проснусь утром, все кости ломит. Посмотрю на улицу. Спаси-помилуй, святая сила: тучи, серость кругом. Ну и начинаю колдовать, как меня ещё бабушка учила. Ай люли, люли! Ай люшеньки, люли! Сею, вею, вею, вью! Красно солнце, загляни в оконце!

Мы с Танькой посмотрели на улицу. Нахмурившееся было небо просветлело. Прорвавшийся сквозь облака луч упал на крышку сахарницы и отражёнными зайчиками заскакал по стенам.

Я взглянула на Капитолину Кондратьевну. Глаза у неё были голубые-голубые. Как небо.

– Ну, допивайте чай. И давайте ваш мусор в коридоре убирать. А то родители придут, ругаться будут.

Думаю, проживи Капитолина Кондратьевна чуть подольше, мы бы с ней непременно подружились. Я бы заходила к ней в гости, стучала в её запертую дверь. Щёлк-щёлк – отпирала бы замки Капитолина Кондратьевна. Усаживала меня в кресло. Или на свою высокую, с шишечками в изголовье, кровать. И начинала бы рассказывать мне сказки, истории из своей жизни, петь романсы. Про хризантемы. Потом мы вместе шли бы на кухню. Пили чай с вареньем. Тем самым, с родины. Иногда к нам заходила бы Танька. И мы сидели бы втроём, хихикали, рассказывали друг другу свои девичьи секреты.

Но ничего этого не было. Ни гостей, ни сказок, ни хризантем.

Вскоре после нашего знакомства Капитолины Кондратьевны не стало, и её комнату отдали нам. Вернее, мне.

– У тебя теперь будет своя комната! – говорил папа. – Целый дворец!

– Вот здесь мы поставим твою кровать, – прикидывала мама.

Перед тем как мы заняли её комнату, приезжал незнакомый угрюмый дядька – такой же огромный, как Капитолина Кондратьевна. Оказалось, её сын. Он выносил из квартиры вещи: маленький круглый столик, книги, старое кресло, кровать с шишечками в изголовье. Искал какие-то кольца, сберкнижки. Ругался.

Потом комната опустела. Её долго проветривали, чтобы не так сильно пахло лекарствами. Ободрали старые обои. Побелили потолок.

Однажды ко мне в гости зашла Танька.

Мы стояли и смотрели в окно. За окном тихо шумел дождь.

Отчего-то было грустно.

Не стучала в коридоре палка. Не раздавалось вечное: «Кхе-е-е, кхе-е-е, спаси-помилуй, Матерь Божья, святая сила». Не скрипела высокая, с шишечками в изголовье, кровать.

Я вдруг почувствовала, что мне её не хватает.

– Была бы Капитолина Кондратьевна, – будто прочитала мои мысли Танька, – наколдовала бы нам солнце.

– Ай люли, люли! Ай люшеньки, люли! Сею, вею, вею, вью! Красно солнце, загляни в оконце!

Сама не знаю, как заветные слова всплыли в моей памяти.

Танька посмотрела на меня с удивлением.

А я повторила ещё раз, уже громко:

– Ай люли, люли! Ай люшеньки, люли! Сею, вею, вею, вью! Красно солнце, загляни в оконце!

И, странное дело, небо перестало плакать, посветлело. И стало голубым-голубым. Как глаза у Капитолины Кондратьевны.