Текст книги "Концерт для баяна с барабаном"

Автор книги: Анна Вербовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Лучше, чем собака

– Эй, Потёмкин, знаешь у меня мечта…

– Чего-о? Какая ещё.

– Никакая. Мечта как мечта. Обыкновенная. Темнота ты, Потёмкин. Всё равно ведь не поймёшь…

…что мечта моя огромная, как чемодан…

…лохматая, словно пропахшая нафталином бабушкина шуба…

…преданная… Я думала, как ты, Потёмкин…

– Глупая мечта. Сдалась тебе собака… кошки лучше. Хочешь, Луизу с помойки притащу?

И мама моя туда же:

– Сдалась тебе эта собака. Хомяки лучше. Во-первых, не гадят в коридоре. И живут всего два года. В худшем случае – три.

Мама у меня, вообще-то, добрая. Просто доброта в ней борется с любовью к порядку. Иногда доброта побеждает. И мама ведёт меня в зоомагазин.

Мы открываем скрипучую дверь. В нос ударяет запах затхлого сена и – ядрёного крысиного помёта. Дико хохочет свихнувшийся от безделья попугай. На головы посетителей сыплется шелуха от семечек и ошмётки жёваной яблочной кожуры.

– Выбирай!

Мамин палец с трудом пролезает сквозь частокол облезлых прутьев и утыкается в упитанный мохнатый зад. Я сглатываю комок и очень сильно зажмуриваю глаза, чтобы не разрыдаться.

– Не хочешь? – почему-то радуется мама. – Тогда рыбок.

Ну да, конечно. Рыбки – они ведь тоже не гадят в коридоре.

Рыбы лениво шевелят плавниками. Теряют очертания, расплываются в солёной пучине. Пучина пучится, заполняет меня до самой макушки. Выплёскивает рыб на поверхность. Вытекает слезами, топит мою мечту… огромную, как чемодан… лохматую, словно шуба…

– Ну, не хочешь, как хочешь.

Мамины благие намерения опять разбились о глухую стену моего ослиного упрямства…

Мы идём домой. Долго идём, кружными путями – чтобы я успокоилась. И на бульваре встречаем их. Я их здесь часто вижу. Они всё время гуляют вдвоём. Она – огромная и лохматая. Он – унылый, в мятой шляпе. Я завидую ему лютой завистью. Он ведёт её на поводке. Громко кричит: «Апорт»! А потом сразу: «Тубо»! Всю оставшуюся дорогу эти слова звучат у меня в ушах волшебной музыкой. Я представляю: вот они приходят домой. Он чешет её мягкое тёплое пузо. Ведёт в ванную. Моет её неуклюжие толстые лапы…

– Ха! – говорит мама.

Она, как всегда, мне не верит. Ни про «апорт». Ни про «тубо». И уж тем более про лапы. То есть, про лапы-то она, конечно, верит. Но вот, что я буду их мыть…

И ещё папа…

– Сдалась тебе собака! Какой-то преданный лохматый чемодан! У тебя же есть я!

Он забрасывает меня к себе на закорки. И скачет по всей квартире. И отбивает мне макушку об люстру, а бока – о дверные косяки и углы платяного шкафа.

– Раз-ве-нам-не-ве-се-ло?! – папа вколачивает ногами в пол невидимые гвозди и трясёт в такт головой и ушами.

С папой весело. Даже чересчур. У него вообще всё всегда чересчур. И рост. И усы. И затеи.

– Ну вот! Я же лучше, чем собака! – он радостно цитирует Карлсона и нажимает воображаемую кнопку у себя на животе.

Про этого Карлсона недавно показывали мультфильм. Там был Малыш, и он ужасно хотел собаку. Почти так же, как я. Но вместо собаки ему достался «в меру упитанный мужчина в полном расцвете сил». Тоже, конечно, ничего себе. Но Малышу… Малышу нужна была собака!

И в конце концов…

О-о-о! Это было кошмарно! Чудовищно! Невыносимо! Вот этот момент, когда он влетел в комнату как полоумный и заорал во всю глотку: «Карлсон! Карлсон! Мне подарили…». Жгучая зависть накрыла меня с головой и затянула в водоворот нечеловеческих страданий.

– У меня есть знакомый! – заорал мне в ухо папа.

О-о-о! Моё горе, словно Ниагара, ревело, грохотало, сотрясало меня снаружи и изнутри…

– Зовут его Коля! Дядя Коля!!!

О-о-о!!! Как в жизни всё несправедливо! У Малыша и Карлсон, и щенок, а у меня… О-о-о!!!

– У дяди Коли есть собака колли! Колли у Коли! Смешно, правда?!

И вовсе не смешно. Ни капельки. Даже наоборот.

– Мы попросим очень вежливо, – папа прижал к груди ладони и мелко, по-китайски, затряс головой, – и он подарит нам щенка!

– Правда?!

– Сомневаешься?! – он весело и больно ткнул меня в бок.

Я не сомневалась. Просто верилось как-то не очень.

А папа помчался в специальный магазин – за поводком и ошейником. Но вместо этого купил болотные сапоги – ходить со мной и колли на охоту. И потом, когда я засыпала, долго шептался на кухне с мамой, уговаривал.

Не знаю, что там у них не сложилось. То ли мама оказалась упрямее, чем думал папа. То ли папа попросил дядю Колю не слишком вежливо… Жизнь моя остановилась …поболталась на краю и… кубарем ухнула вниз.

В самом низу были туфли – новые, глянцевые, с плетёным ремешком. Над туфлями – гольфы с помпонами. Над помпонами – платье. С отложным воротником и в горошек. Как раз такое, как я ненавижу. И помпоны ненавижу. И эту дурацкую панаму – настоящее помойное ведро. Он нахлобучил мне её на самый нос. И теперь она давила уши, стискивала затылок, мешала дышать. И ничего из-за неё не было видно. И зубы все заледенели от мороженого «пломбир». Семь порций! Он купил мне сразу-семь порций! Три пирожка с повидловой начинкой. И пять больших молочных шоколадок. Он вообще мне всего накупил. Сразу, как только мы пришли в парк. Две дуделки. Воздушный шар. Значок с собачьей мордой. Морда торчала из космической ракеты и весело скалила зубы. Издевалась…

А ещё он заставил меня играть с ним в «я садовником родился». В резиночку.

В классики. И когда он неуклюже прыгал на одной ноге по асфальту, то всё время спотыкался, сшибал фонари и скамейки и улетал вслед за битой в кусты.

Он очень старался, мой папа. Он старался доказать, что ничем не хуже… И мне его немножко было жалко. Он мог бы совсем не стараться. Но я всё равно знала: он лучше любой самой лучшей собаки. Но мне была нужна не любая… и даже не лучшая… а одна-единственная, огромная, как чемодан, лохматая, словно бабушкина шуба, преданная, как… ах, впрочем, да…

По-моему, папа чувствовал себя виноватым. Он горбился, шаркал ногами. Делал вид, что сам себе наносит хук справа, и…

– А боксёров ты любишь? – задал папа неожиданный вопрос.

Неожиданные вопросы были его сильной стороной.

– Э-э-эх, сто бед один ответ! Маму. мы уломаем. Когда там у тебя день рожденья?

Я зажмурилась. Перед глазами заплясали разноцветные круги и красные точки, и маленькие прозрачные червячки. И появился он. Красный шлем. Огромные красные варежки. И красный картофельный нос. За спиной его крутилось что-то вроде пропеллера. Пропеллер был тоже ярко-красный и громко чихал…

– Пчхи, пчхи, пчхи, будь здоров! – пожелал сам себе папа. – Знаешь, что отличает настоящего боксёра?

– Сломанный нос?

– Слюни!

Я присмотрелась к боксёру получше. Нос у него был всё-таки свёрнут набок. А по щекам текло противное, липкое, тягучее.

Видимо, папа всерьёз решил переплюнуть Карлсона.

– Пап, – сказала я тихо, мне было неудобно возражать… – Пап, мне бы собаку…

– Шутишь? – удивился папа.

И зашвырнул меня в самое небо. К белым большим облакам.

От недоеденного мороженого отвалился кусок, шлёпнулся папе на голову и медленно стёк ему за воротник.

Пока мы отчищали папу лопухами, он хмуро ворчал, что вот делают же такое липкое мороженое. И что в моём возрасте пора бы уже знать про боксёра. Про лучшую в мире породу. Слюнявую, как…

– А нельзя… ну… чтоб огромную и лохма…

Папа поджал губы и нервно отбросил смятый лопух.

Конечно, я перегнула палку. Ладно уж… чего там… Пусть облезлая. Пусть дефективная. Пусть даже без хвоста. Главное – моя… с тёплым мягким пузом…

Я завизжала и поцеловала папу в его большой чудесный нос.

Какое счастье! И мне тоже будет восемь лет! Прямо как в мультике про Малыша.

Когда ждёшь чего-то очень сильно и каждую минуту проверяешь календарь – время тянется, как вязкая тянучка. А я ждала так, что… В общем, кто никогда не мечтал о собаке, тот всё равно не поймёт.

Я переводила у часов стрелки. Вырывала из календаря по пять листков за раз. Но время всё равно было хитрее. Оно уже не бежало и даже не шло, а как-то еле ковыляло. Ползло по-пластунски, упиралось, сопротивлялось изо всех сил. И однажды остановилось совсем.

В тот день мама впервые сварила утром борщ. Нет, не борщ впервые.

Она нас часто балует пампушками там и всякими цыплёнками табака. Просто обычно борщ мы ели на обед. А папа иногда и на ужин. Но чтобы вот так – за завтраком, перед школой… С мамой вообще в тот день что-то случилось. Вечером она поставила мне под нос манную кашу. Моим какао полила герань. Вытерла пыль папиным галстуком.

С того дня всё покатилось под откос. Мама стала сама не своя. Вернее, не наша. Какая-та другая. Вечно всё путала. За порядком почти не следила. Даже забывала проверять мой дневник. Растолстела. Смотрела каким-то странным взглядом. Перевёрнутым. Не наружу, а внутрь себя.

И маму забрали в больницу. Думаю, в психиатрическую.

Вот, собственно, и всё.

Время с пространством остановились, съёжились и превратились в одну больную точку.

Папа, конечно, не выдержал и тоже… в общем… того… Он рассмеялся и подпрыгнул до потолка. Хлопнул в ладоши и затащил меня в хоровод. Только я водить хоровод не хотела. И тогда папа зашвырнул меня к себе на закорки и пропел на мотив арии «Куда, куда вы удалились?»:

– Кого-о-о, кого ты подарить проси-и-и-и-и-и-ила?!

Глупый вопрос! Я просила…

– Бра-а-а-ти-ка!

Какого братика?! Зачем?!

Я вцепилась в папино ухо. Он взвыл, затряс головой и перешёл на речитатив.

– Не-хо-чешь-бра-тика-мож-но-сес-тричку!

– Какую сестричку? – ощущение непоправимости происходящего поднялось изнутри огромным горячим пузырём. Пузырь заполнил меня целиком и лопнул. Глаза до краёв налились мокрым туманом.

Я запрокинула лицо к потолку. Слёзы закатились в меня обратно, и… мне захотелось отлупить самоё себя. Поставить на горох. Высечь розгами. Всё-таки, зависть – отвратительное чувство… Ладно ещё завидовать Малышу… Но Надьке! Из-за её сопливого, ушастого, как Чебурашка, братца!

А собака… моя собака…

– Понимаешь… – папа смущённо теребил кончик своего большого носа, – насчёт боксёра…

По потолку бежала тонкая, еле видная трещина. Она тянулась из самого дальнего угла, петляла, огибала люстру и…

– Да ладно, – пихнул меня в бок папа. – Сдалась тебе собака! У тебя вот-вот братик будет. Или сестричка. Ничем же не хуже…

Ха!

Ха!!

Ха!!!

Она мне не понравилась сразу. Абсолютно. Ужасно.

Скрюченный, сморщенный, красный от злости гном. Руки и ноги – связки сосисок. Свалявшийся пух на голове. Щёлки вместо глаз и приплюснутый, размазанный по щекам нос.

– Фу! – сказала я.

– Осторожно! – испугалась мама.

Потому что я нечаянно ткнула гнома пальцем в живот.

Живот оказался мягкий и тёплый.

Мама сказала:

– Подай пелёнку.

А я сделала гному зверское лицо: глаза к переносице, язык к подбородку, уши врастопырку. Гном блуждал по мне бессмысленным взглядом, сучил руками, царапал себе щёки и нос.

И мама дала мне её подержать. А сама подставляла снизу руки, боялась, что уроню. Только чего её ронять? Она ж ничего не весит. Весу в ней – как у щенка сенбернара. И ещё она обслюнявила мне руку. Фу.

И я засунула ей палец в рот. А она его укусила – не больно, у неё даже зубов не было. Ни одного!

А потом уцепилась за мой мизинец своим обезьяньим кулаком. Сильно так. Хотя пальцы-то у неё были – как спички.

А потом она зевнула, скривив на левый бок лицо. И мне захотелось посмотреть, что у неё там, внутри. Там было тепло и розово и пахло сладким молоком.

А потом пришла Ленка. За Ленкой – Надька. После Надьки – Вероника из седьмого «Б». Потом – Смирнова с Петровой и Ивановой. И ещё Оля Шварценгольд. Ну и пошло-поехало…

Только мама больше двух за раз не пускала. И заставляла всех снимать в прихожей ботинки. И загоняла в ванную – смывать с рук чернила и микробов.

И они топтались вокруг неё и причитали: ах, глазки! ах, пятки! ах, то да сё! А Надька сказала, что моя сестра гораздо лучше, чем её Чебурашка. Потому что у неё нет соплей и вполне нормальные уши.

Они мне ужасно завидовали.

Как будто завести сестру – всё равно что получить медаль. Или даже орден. И тебе теперь почёт и уважение. Как герою труда. Или кинозвезде. Или лучшей ученице в классе.

Елену Павловну мы встретили в парке.

– Гуляете?

Мы с мамой кивнули.

Елена Павловна задумалась – о чём бы ещё спросить. Ничего не придумала и ткнула пальцем в сторону коляски:

– Братик?

– Сестра! – возразила я.

Елена Павловна сделала медовое лицо и задала свой дурацкий вопрос. Я заметила: взрослые, когда им нечего сказать, спрашивают об одном и том же.

– Ну и как тебе сестрёнка? Нравится?

Медовый вид Елены Павловны стал ещё медовее.

А у меня внутри всё обожгло и разгорелось пожаром. Даже в носу засвербило. И закололо в ухе. И зачесалось где-то в спине и левая пятка. Ну как же можно вот так вот взять и ей объяснить… ну… про это про всё. Про свалявшийся пух и беззубый рот, про Чебурашку и боксёра, про мокрые пелёнки и дядю Колю, и про колли, и про Малыша, и про молочную кухню, и что у неё по ночам болит живот, зато нет соплей и вполне нормальные уши… Да и надо ли? И разве она поймёт?

Елена Павловна стояла, выбивала туфлей дробь, как указкой. И надо было что-то говорить. И я сказала… И лицо у Елены Павловны из сладкого сделалось кислым, и она попрощалась очень быстро, и пожелала нам всего хорошего.

А мой ответ потом стал семейным анекдотом. И папа хлопал себя по коленкам:

– Ха-ха-ха… Лучше, чем… ха-ха-ха!!!

Не понимаю, что здесь смешного.

Я на самом деле так считаю. Я так про неё Елене Павловне и сказала:

– Сестра как сестра… ну… в общем … лучше, конечно, чем собака.

А потом у меня был день рождения. Восемь лет. И мама с папой подарили мне книгу. Хорошую. Толстую и с картинками. Только жалко – не с цветными.

Я – раскрыла её наугад, на восемьдесят седьмой странице.

«…Тут Боссе кинулся в прихожую и минуту спустя влетел в комнату Малыша, держа на руках – о, наверное, – Малышу это всё только снится! – маленькую короткошёрстную таксу.

– Это моя живая собака? – прошептал Малыш.

Слёзы застилали ему глаза, когда он протянул руки к Бимбо. Казалось, Малыш боится, что щенок вдруг превратится в дым и исчезнет.

Но Бимбо не исчез. Малыш держал Бимбо на руках, а тот лизал ему щёки, громко тявкал и обнюхивал уши. Бимбо был совершенно живой.

– Ну теперь ты счастлив, Малыш? – спросил папа.

Малыш только вздохнул…»

И я вздохнула.

И закрыла хорошую толстую книгу.

И долго смотрела на потолок. Там бежала тонкая, еле видная трещина. Она тянулась из самого дальнего угла, петляла, огибала люстру…

Где-то сейчас Потёмкин? Как там его кошка Луиза?

Позвоню ему завтра. Скажу:

– Знаешь, Потёмкин… у меня была мечта…

Только он ведь тёмный, не поймёт.

Папин скелет

– Когда мои папа умрет, – Лёка лениво ковыряет ложкой утреннюю кашу, утопив задумчивый взгляд в её густой молочной глубине, – его скелет поставят в музее. И мы будем туда ходить и на него смотреть…

Лёка мне сестра. Вообще-то её зовут Элеонора. Но на полное имя она пока ещё не тянет. И мы называем её просто Лёка. Ей четыре года, и вчера её первый раз в жизни взяли в музей.

– Музей-зей-зей! Музей для друзей! – распевала она по дороге из дома, и в троллейбусе, и в очереди в кассу. И нетерпеливо дёргала папу за рукав, а меня – за косу. И веселилась. И корчила всем рожи. И самые страшные – мне. И приплясывала, и подпрыгивала, и ни минуты не могла устоять на месте.

В Лёкином незатейливом воображении музей – что-то вроде балагана, с клоунами, ряжеными и тележками, полными лимонада.

– Ну же! Ну! – бормотала Лёка и налегала толстым боком на тяжёлую дубовую дверь, и прижимала руки к груди, и кусала губы, и предвкушала, и замирала, и…

Дверь неохотно, со скрежетом подалась.

– Билеты!

Сбоку от входа стояла унылая пожилая смотрительница в скучном коричневом пиджаке. Меньше всего на свете она походила на клоуна.

Пахло нафталином и мастикой.

– Тапочки!

Из огромного короба торчали корявые войлочные уродцы с оборванными завязками. Лёка пугливо заглянула внутрь. Рот её скривился. Нос жалобно сморщился и всхлипнул.

– Там начало экспозиции, – коричневый пиджак вяло махнул рукавом в неопределённом направлении.

– Экс-зи-пиции?! – ужаснулась Лёка и булькнула утробно.

Экзекуции! – неудачно пошутил папа.

Лёка вся сжалась, побелела от страха и, оглушительно шаркая музейными штиблетами, покорно шагнула в неизвестность.

– Яванский ящер! Кистепёрая рыба латимерия! Пищеварительная система панцирного крокодила!

В царстве окаменелых и засушенных экспонатов папа чувствовал себя, как мастер спорта по плаванию посреди бассейна. Он бодро метался между витринами. Поднимал Лёку на вытянутых руках. Тыкал её носом в графики, схемы и распятых на стендах насекомых. Щедро сыпал латинскими словами и непонятными учёными терминами. Лёка пыхтела, вырывалась и требовала поставить её на пол.

Папа прищёлкивал пальцами, ловил разбегающиеся мысли и пытался запихнуть их в наши головы.

Я внимала.

Лёка зевала, грызла ноготь на большом пальце и равнодушно ковыряла в носу. Время от времени с неё сваливались тапки, мы с папой дружно падали ниц и приматывали непослушные растрёпанные завязки к её пухлым коренастым ногам.

Стенд «Сообщества водоёмов юры и мела» стал нашим последним пристанищем.

– До-о-омо-о-ой!!!

С Лёки в очередной раз слетел тапок. Злым прицельным пинком она зашвырнула его в дальний конец зала, набычилась и застыла музейным изваянием.

У-у-упс!

Папа тяжко вздохнул. Взял Лёку за руку. И повернулся в сторону выхода.

Наша маленькая печальная процессия торжественно прошествовала мимо панциря астеролеписа, черепа лабиринтодонта, кладки яиц протоцератопса…

– Что это?!

Лёка затормозила неожиданно и резко. Папа дёрнулся и пошатнулся. Я чуть не сломала об его спину нос.

Что это?! – Лёка запрокинула голову, широко открыв глаза и рот.

Над нами кровожадно улыбался, скалил огромные острые зубы и хищно сверкал пустыми глазницами скелет – тираннозавра. Ноги его были согнуты перед решающим прыжком. Длинный хвост упирался в пол. Маленькие никчёмные ручки болтались на недосягаемой высоте, под самым тираннозавриным подбородком. По обе стороны могучего позвоночника торчал частокол загнутых вовнутрь исполинских рёбер. Даже в таком – предельно обнажённом и растерзанном виде – тираннозавр был величествен и страшен.

Лёка спряталась за папу.

– Что это?

– Тираннозавр, – бодро начал папа, вдохновлённый возможностью продолжить экскурсию, – род вымерших гигантских динозавров. Длина тела больше пятнадцати метров. Передние конечности редуцированы, а задние…

– Что это? – повторила Лёка.

– Где?

– Вот! – Лёкин толстый палец ткнул в направлении огромного, собранного из множества отдельных костяных звеньев, хвоста.

– Хвост, – объяснил папа, – вместе с развитыми задними конечностями тираннозавра он образует…

– Хвост лохматый, – снисходительно объяснила Лёка папе и постучала кулаком по своему упрямому выпуклому лбу. – А это что?

– Хвост, – ещё больше растерялся папа, – только скелет…

– Какой скелет? – не поняла Лёка.

– Ну, скелет – то, что внутри.

– Внутри чего?

– Ну… – папа пребывал в замешательстве, – внутри хвоста.

– Хвост лохматый! – Лёка гневно топнула ногой, покраснела как рак и собрала в гармошку нос, готовая разреветься.

Папа схватился за голову. Его педагогические способности моментально капитулировали перед самоуверенным Лёкиным невежеством.

– А вот у тебя, – сделал неуклюжую попытку папа, – у тебя что внутри?

– Внутри? – Лёка любовно похлопала себя по животу. – Суп. Котлета. Компот. Два печенья… нет, три с половиной…

– При чём здесь компот! – папа начал раздражаться. – Что у тебя внутри ручек, ножек?

– Ручек? – Лёка заинтересованно поднесла к своему носу потную ладонь и принялась изучать неровную царапину, оставленную ей на память дворовой кошкой Дуськой. – Кр-р-ровь!

Глаза у неё сверкнули радостно и хищно. Почти как у жившего миллионы лет назад тираннозавра.

– Скелет! – вышел из себя папа. – У тебя внутри скелет!

– Скелет? – дрожащим голосом повторила Лёка. – У меня? Внутри?!

– Скелет! – торжествовал папа. – У тебя! И у него!

Папа махнул рукой в сторону парящего под потолком птеродактиля.

– И у него!

Папин перст ткнул тираннозавру в нос. На мгновение показалось, что тираннозавр ухмыльнулся и удовлетворённо кивнул своим огромным плотоядным черепом.

По отношению к Лёке это было жестоко.

Она растерянно переводила взгляд с массивных мослов ископаемых ящеров на свои маленькие крепкие ноги. По её лицу катились большие блестящие слёзы. Плечи поникли под тяжким грузом непредсказуемости и коварности жизни. Она показала тираннозавру язык, уткнулась в папин пиджак и разрыдалась – громко и самозабвенно.

Лёкин утробный вой заблудился в гулких музейных залах.

Скрипя паркетом, в нашу сторону засеменила служительница в вязаном жакете. На её груди колыхалась табличка, криво прицепленная булавкой…

Всю дорогу домой, пока мы долго тряслись в троллейбусе и шли пешком от остановки, папа втолковывал зарёванной Лёке, что скелет есть у всех. Во всяком случае, у многих.

– И у со-со-собаки? – всхлипывала она.

– И у собаки.

– И у рыбки?

– Конечно.

– И у Мухи-Цокотухи?

– Нет, у мухи нету.

– Жалко, – вздыхала Лёка.

И хмурила в недоумении лоб.

– А у Дуськи?

– Кто это?

– Ну кошка! – Лёка совала папе под нос свою царапину как верный признак принадлежности Дуськи к кошачьему семейству.

– У кошки есть, – кивал папа.

– А у тебя?

– Ещё какой! – папа гулко стучал кулаком в свою грудную клетку.

– И у Аньки? – с сомнением в голосе спрашивала Лёка, видимо, подозревая, что если у меня скелет и есть, то совсем плохонький и никудышный.

Папа объяснял, что людей без скелета не бывает, потому что без него мы, люди, не могли бы ходить. И руки у нас гнулись бы во все стороны, как резиновые. И мы бы растеклись по сиденью троллейбуса, как медузы. И Лёка даже развеселилась. И хихикала, косясь на меня. Представляла небось, как я превращаюсь в амёбу. Или неуклюжую каракатицу.

А ещё папа рассказал, как много-много лет назад все динозавры в одночасье вымерли. И превратились в собственные скелеты. Их засыпало песком и землёй. И теперь археологи откапывают их и несут в музей. А люди специально приходят туда, чтобы на них посмотреть.

За ужином Лёка съела всё пюре и дочиста обглодала куриную ногу. Долго вертела её в руках. Разглядывала со всех сторон. Примеряла к своей круглой коленке. По-моему, даже легла с ней спать.

Не знаю, что там ей снилось – в её глупых малышовских снах. Но только к утру интерес к скелетной теме у Лёки не только не утих, а разгорелся с новой силой.

– Интересно, – Лёка сидит за столом, подогнув под себя ногу, и перекатывает во рту свою кашу, и от этого у неё получается невнятно и шепеляво – «интэрэшно», – какой у папы шкэлет?

Внутри у меня ревниво кольнуло. Всё-то у неё папа да папа. Почему её не интересует мамин скелет? Или, к примеру, мой?

– Он похож на тир… зир… тирзирзавра?

– Ни капельки, – отрезаю я. – И в музей его не возьмут.

– Пошэму это? – расстраивается Лёка.

– По кочану, – объясняю я. И для ясности добавляю, что кого попало в музей не берут. И что там нужны только очень ценные экспонаты. А папин скелет никакой научной ценности не представляет.

– Как это? – Лёка громко сглатывает овсяный комок.

– Вот если бы он был Петром Первым. Или Екатериной Второй. Тогда конечно… А таких скелетов, как у папы, навалом. Пруд пруди.

– Ты, Анька, – Лёка смачно облизывает ложку и грохает ею об стол, – дура! А папин скелет возьмут!

– Не возьмут!

– Возьмут!!!

– Не возьмут!!!

– Возьмут!!!

Лёка отшвырнула ложку и разревелась. И проревела весь день.

А вечером пришёл с работы папа. И пообещал непременно прославиться и приобрести научную ценность.

– Только, – попросил папа, – можно я пока не буду скелетом? Мне с вами лучше, чем с тираннозавром в музее.

– Ла-а-адно, – смилостивилась Лёка, игриво дёрнула папу за нос и заглянула ему внутрь уха.

Нос у папы великолепный: крупный, мясистый. Да и уши ничего себе – торчат из головы розовыми мягкими лопухами. Лёка склоняет голову набок. Рассматривает папу, как художник, прицеливающийся к натуре. Чешет в затылке. Хитро щурит глаз.

В общем, завтра Лёку первый раз поведут в зоопарк.