Текст книги "Концерт для баяна с барабаном"

Автор книги: Анна Вербовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Зубная фея

День всё тянулся и тянулся, будто резиновый. За окном, словно в замедленной съёмке, кружились снежинки. Их тихий, однообразный полёт сливался с монотонным объяснением Елены Павловны про дроби. И от этого слияния мои верхние веки превращались в числители, а нижние – в знаменатели, их неудержимо влекло друг к другу, а голову так же неумолимо тянуло к парте.

Вдобавок ко всему нас с Танькой оставили после уроков убирать класс. Мы переворачивали вверх ногами стулья, гоняли между партами пыль, лениво елозили по доске насквозь пропитанной мелом тряпкой.

– А у меня секрет! – неожиданно объявила Танька, окуная в ведро с мутно-коричневой водой заскорузлую мешковину.

Мешковина сразу поменяла цвет со светло-серого на буро-сизый. Брезгливо сморщившись, Танька вытащила её из воды двумя пальцами и шлёпнула поверх швабры. Вокруг сразу натекла грязная лужа, которую Танька с нехарактерным для неё усердием принялась размазывать по полу.

– Секрет! – многозначительно повторила Танька и покосилась в мою сторону.

Я промолчала. Танькины секреты – дело известное. Опять небось обнаружила в оконных рамах уснувшую муху и устроит ей похороны с почестями. Или будет превращать воронье перо в Жар-птицу. Тоже мне секреты! Одни глупости.

– Пойдём!

Танька задвинула ведро за шкаф, бросив в него тряпку – киснуть до лучших времён. Схватила в одну руку портфель, в другую – мой рукав и поволокла меня в коридор, вниз по лестнице, в гардероб.

Затянув меня в таинственную глубину курток и шуб, облепивших вешалки, она покопалась в портфеле, вытащила из него помятый, замусоленный конверт, а из конверта достала открытку.

– Смотри!

На открытке была японка – с палочками в чёрных волосах и в оранжевом кимоно, расшитом райскими птицами и цветами. Японка хитро улыбалась, щуря и без того раскосые глаза. Но самое интересное было не в этом. Оказалось, что если слегка повернуть открытку и посмотреть на неё немножко сбоку, кимоно японки делалось из оранжевого зелёным, птицы взмахивали крыльями, а сама японка закрывала правый глаз и лукаво подмигивала.

А стоило открытку покачать из стороны в сторону, японка принималась моргать часто-часто, словно к чему-то призывая и будоража воображение.

Вот это секрет так секрет! День сразу перестал быть тягучим и унылым. Вместе с переливами удивительной открытки всё вокруг закрутилось, завертелось, обрело смысл и краски.

– Ну?! – притопнула ногой Танька, тряся своим трофеем у меня перед носом и требуя восхищения или, по крайней мере, удивления.

– Откуда это?

– Вот! – Танька оттопырила нижнюю губу, обнажив мелкие острые зубы. На месте одного из них зияла тёмная дыра.

– Что? – не поняла я.

Танька закатила глаза и даже по лбу себя постучала, чтобы показать, до какой степени она поражена глубиной моего невежества.

– Зубная фея подарила!

Про Зубную фею я слышала впервые. Я вообще не очень хорошо разбираюсь во всяких чародеях, колдунах и прочих волшебниках. А из фей знаю только про фею Драже из балета «Щелкунчик». И ещё мне вдруг вспомнился отрывок стишка из раннего детства: «Три очень милых феечки сидели на скамеечке и, съев по булке с маслицем…» Но Танька, услышав про феечек, даже обиделась:

– Что ты мне сказки рассказываешь? Я тебе серьёзно…

Притянув к себе мою голову, она впилась губами мне в ухо и жарко зашептала про Зубную фею и про то, как она забирает у детей их молочные зубы.

– Как забирает? – испугалась я. – Выдёргивает, что ли?

– Она что, по-твоему, садистка? – рассердилась Танька.

– Не знаю, – честно призналась я.

Образ Зубной феи рисовался в моём воображении нечётко и расплывчато. Но даже в этой нечёткой расплывчатости явно проступали зловещие железные щипцы в её руке, похожие на те, которыми мой папа вытаскивает из доски лишние гвозди.

– Не-е-е, – успокоила меня Танька, – она берёт только те, которые сами выпадают.

С видом недосягаемого превосходства посвящённого человека перед непосвящённым Танька поведала мне, что как только выпадет молочный зуб, его следует с вечера аккуратно завернуть в носовой платок и положить под подушку и сразу лечь спать, а наутро засунуть под подушку руку, а там вместо зуба обязательно – ОБЯЗАТЕЛЬНО!!! – будет подарок от Зубной феи.

Я слишком хорошо знала Таньку, её неуёмную страсть к фантазиям и способность на пустом месте раздуть из дохлой мухи слона. Но в доказательство своей правоты она снова продемонстрировала зияющую пустоту на месте бывшего зуба и ткнула в моё лицо подарок феи. Японка хитро прищурилась и подмигнула мне правым глазом.

– А зачем они ей нужны, эти зубы? – я сделала последнюю попытку пробить брешь в хитросплетении Танькиных доводов.

Она только плечами пожала:

– Для коллекции…

Для коллекции! Убийственная простота и логичность этих слов растопили мои сомнения окончательно.

– Тань, а подарки хорошие?

– Всякие. У меня полно.

И, нацепив пальто и шапку, Танька опять поволокла меня, на этот раз из гардероба на улицу, через сквер – к себе домой, хвастаться феиными подарками.

Улица встретила нас морозом и ослепительным – особенно после полумрака школьной раздевалки – сиянием сугробов. Снег скрипел, переливался и подмигивал мне отовсюду: с крыш домов, заиндевевших веток деревьев, даже из-под ног. И казалось, что это не снег вовсе, а тысячи, нет, миллионы японок призывно щурят свои раскосые глаза и манят, манят в удивительную, полную приключений и подарков жизнь.

Придя домой и скинув пальто и ботинки, Танька подставила табуретку и полезла куда-то на шкаф.

– Вот! – пыхтя и отряхиваясь от пыли, она вывалила прямо на пол содержимое здоровенной коробки из-под маминых зимних сапог.

От вида несметного богатства у меня захватило дух. Чего только среди феиных подарков не было! Теннисные мячи и маленькие стеклянные шарики, карнавальные маски и пучки разноцветных перьев, носовые платки с вышитыми на них голубями и розами, бусы из камней и ракушек, прошлогодние календари, значки, оловянные солдатики с ружьями и пиками и крошечные фигурки заморских глиняных божков… По-моему, у Таньки и зубов-то столько отродясь не было, сколько надарила ей за них Зубная фея.

Мне стало завидно. И обидно. Таньке за её мелкие острые зубки, которые, по правде говоря, и не стоят-то ничего, – гора подарков. А у меня уже штук пять выпало, а то и все шесть. Белых, отборных, хоть в коллекцию, хоть в музей. А взамен – пустота, шиш, дырка от бублика!

– А ты их под подушку клала?

Я помотала головой.

– Ну вот! В следующий раз выпадет, ты его под подушку, и – бац! – утром подарок!

Я вздохнула. Когда он ещё будет, следующий раз? А подарков хотелось тотчас же, прямо сейчас. Танькины бусы и перья не давали мне покоя, дразнили буйными красками и неуёмной роскошью. И японка с открытки всё мигала, мигала…

– А ну, разевай пасть! – устав от моих душевных терзаний, приказала Танька.

Я послушно открыла рот, и Танька по-хозяйски сунула туда руку. Как заправский дантист, она один за другим ощупывала мои зубы. От её пальцев пахло школьным мелом, столовскими котлетами и немножко мокрой мешковиной.

– Шата-а-ается! – Танька с кровожадным удовольствием надавила мне на нижний зуб с правой стороны и тут же отдёрнула руку. – Не кусайся!

– Больно же! – возмутилась я, захлопнув рот.

– Расшатывай, – велела мне Танька, – к вечеру выпадет.

Я надавила на зуб языком. Потом тихонько потрогала его кончиком пальца. Зуб откликнулся лёгким, едва заметным шевелением.

Танька надела на лицо сердобольное выражение и высыпала на стол гору сухарей и сушек:

– На вот, грызи!

Я взяла ванильный сухарь с тёмными пятнами запечённых в нём изюмин и принялась мусолить его во рту.

– Ты правым грызи! Который шатается!

Я послушно надкусила тем самым зубом – нижним, с правой стороны, – которому суждено было отправиться в коллекцию Зубной феи. Зуб, едва дрогнув, остался стоять на месте.

После сухаря в ход пошли сушки. После сушек – леденцы. Потом – горсть пыльных лесных орехов. Стол был весь усыпан крошками, фантиками и скорлупой, а зуб всё не хотел выпадать. Меня уже начало мутить, когда Танька вдруг спохватилась:

– Скоро мать придёт, а у меня уроки…

Вытолкав меня в коридор, она нахлобучила на мою голову шапку, сунула в руку портфель и широко распахнула дверь.

– Под подушку… в носовой платок… не забудь… – неслось сверху, пока я торопливо спускалась на первый этаж.

Выскочив из Танькиного подъезда, я поспешила через сквер, мимо школы, к своему дому. Вечер уже выползал из переулков и подворотен, но фонари ещё не зажглись. Снег потух, перестал сверкать и переливаться. Он уже не подмигивал мне, как тысячи, нет, миллионы раскосых, хитроглазых японок.

Натруженный сухарями и сушками зуб ныл. Мороз щипал за щёки, запястья и голую шею – впопыхах я забыла у Таньки варежки и шарф. Свободную от портфеля руку я спрятала в карман пальто. В тёплом кармане замёрзшие пальцы отогрелись и нащупали скомканные конфетные обёртки, автобусные билеты, несколько монет и одинокую, давно забытую ириску. Вкусную квадратную ириску в красном фантике с чёрным котом.

Нижний зуб с правой стороны приклеился к ириске сразу же, как только она очутилась у меня во рту. Вслед за нижним зубом в ириску намертво впечатался верхний. Я попыталась открыть рот, но зубы не разжимались, будто их зацементировали. Казалось, теперь никакая сила не сдвинет с места мой заветный, предназначенный для феи, нижний с правой стороны зуб. Не видать мне ни бус, ни оловянных солдатиков, ни открытки с хитроглазой японкой. Зубная фея растаяла в белёсой морозной дымке, взмахнув на прощание огромными железными щипцами.

Дома меня ждала мама с половником и красным от кухонного жара лицом.

– Где ты была? – разволновалась она, как только я ступила на порог. – Где твои варежки? Где шарф?

– М-м-м… – промычала я неоткрывающимся ртом, – фы феишь ф фуфную фею?

– Всё ясно, – вздохнула мама. – Ты была у Таньки.

И ушла на кухню доваривать суп, оставив меня в полном неведении относительно своей веры в существование Зубной феи.

Мне вдруг стало одиноко и безразлично. Камнем навалилась усыпляющая грусть и её вечная спутница – зевота. Она буквально распирала меня, сводила скулы, выворачивала челюсти.

– У-у-а-а-а! – не в силах сдерживаться, я зевнула во весь рот.

Челюсти разжались со странным чпокающим звуком. Больно не было. Только немного странно смотреть на выпавшую изо рта ириску с замурованными в ней моими собственными зубами. Правым верхним зубом и правым нижним…

В тот вечер я отправилась в постель раньше обычного. Сон мой был тревожен и неспокоен из-за прокравшейся в него полузнакомой женщины с чёрными волосами и деревянными палочками в голове. Она плавно кружила вокруг моей кровати и непрерывно подмигивала мне правым глазом. Потом она низко наклонилась к подушке и потянулась за ириской, тщательно завернутой в носовой платок. От её пальцев терпко пахло школьным мелом, столовскими котлетами и немножко мокрой мешковиной. Кимоно её шуршало у меня над ухом. Лунный свет играл в шёлковых складках. Райские птицы взмахивали крыльями. А женщина всё мигала, мигала, мигала…

Едва проснувшись, я нетерпеливо пошарила рукой под подушкой и обнаружила туго спелёнутый носовой платок, мною же засунутый туда прошлым вечером. В платке по-прежнему покоилась твёрдая как камень ириска с двумя навеки застрявшими в ней зубами…

– Сама виновата, – припечатала Танька, внимательно изучив мои оголившиеся дёсны и ириску с торчащими из неё зубами.

Мы стояли у школьного крыльца и отчаянно опаздывали на первый урок: Вдоль дорог растекалась оттепель. Сугробы покрылись твёрдым непробиваемым панцирем.

– Я?

– Ты ж её до смерти напугала!

– Напугала? – растерялась я.

– Знаешь, чего она боится? Больше всего на свете?

– Чего?

– Ка-ри-е-са! А от чего бывает кариес?..

Мне стало стыдно и неловко. Могла бы и сама догадаться. Кариес бывает от конфет. Вот почему она проигнорировала мои запечатанные в ириске зубы и не взяла их для коллекции! Испугалась кариеса и исчезла навсегда.

– Не реви, – отчего-то смутилась Танька.

А я и не ревела. Просто мокрый угрюмый ветер выжал из глаз непослушные слёзы.

– И вообще… – стараясь не смотреть на меня, виновато пробормотала Танька, – я всё выдумала.

– Что? – не поняла я.

– Наврала тебе тогда. Про подарки. И феи никакой нет.

Какая глупость! Какая чудовищная, нелепая, несправедливая глупость! Мне было совершенно ясно, что врала она сейчас, а не тогда, когда крутила японкой перед моим носом. Не могла она выдумать про фею. Танькиной убогой фантазии не хватило бы, чтобы такое придумать. А как же карнавальные маски и пучки разноцветных перьев, бусы из камней и ракушек, оловянные солдатики с ружьями и пиками и крошечные фигурки заморских глиняных божков? А прошлогодние календари? А носовые платки с вышитыми на них голубями и розочками? А японка в оранжевом кимоно и палочками в чёрных волосах? Кто ей всё это подарил, если не Зубная фея?

– На вот, – в знак примирения Танька вытащила из портфеля красножёлтое яблоко, обтёрла его замызганным платком и сунула мне в руку.

Яблоко сочно хрустнуло и обдало мои щёки сладкими брызгами. Верхний зуб с левой стороны подался и заходил ходуном. Из мелкой россыпи льдинок на асфальте мне подмигнули тысячи, нет, миллионы крошечных солнц…

Вечером я достала из комода чистый носовой платок. В самый его центр поместила новенький, только что выпавший молочный зуб – верхний с левой стороны. Аккуратно загнула уголки. Потом ещё раз. И ещё. Положила платок под подушку – с самого края, чтобы ей легко было его найти. И крепкокрепко закрыла глаза.

В ту самую ночь ко мне впервые пришла Зубная фея…

А годы летят…

Костик!

– М-м-м…

– Костик?!

– М-м-м-н-н-ну…

– Плохо слышишь?

Слышит Костик хорошо. Костик говорит плохо. Потому что Костику говорить неохота. Тем более с папой. Тем более когда Костик и так знает, что речь пойдёт о…

– Определился?

– М-м-м-н-н-ну…

– Ну?

– М-м-м…

Папа выхаживает вокруг Костика. Примеривается, прицеливается и наконец с размаху хлопает его по плечу.

– Чувствуешь?

Костик чувствует. Рука у папы тяжёлая, хотя ничего весомее нотной папки никогда не поднимала.

Другой рукой папа выписывает в воздухе замысловатые кренделя. То ли показывает Костику необходимый накал чувств, то ли собирается дать ему подзатыльник.

– Понимаешь, круглая дата… – папа отпускает плечо и чертит в воздухе, круг своими музыкальными руками, как бы обнимает эту дату и передаёт её Костику в дар.

Ну вот… началось.

– Это тебе не хухры-мухры. Не ёлки-палки. Не бухты-барахты.

Бух! – бухает бухта. Бах-барабах! – барахтается барахта. Хрум-бурубум! – хрустят хухры и мухры. Щёлк! – выстреливает ёлка-палка. На ёлке-палке болтается дата. Дата надувается круглым мыльным пузырём, подмигивает Костику и…

– …и вот что я тебе скажу, – папа меряет комнату длинными, как у цапли, ногами, – юбилеев в твоей жизни будет немало. Но и не много… по пальцам пересчитаешь.

Папа замирает, подносит к близоруким глазам сначала одну растопыренную пятерню, потом другую, беззвучно шамкает губами. Проводит частичную инвентаризацию собственных конечностей.

Костик тоже изучает свои пальцы. Юбилей, как говорил папа, бывает раз в десять лет. Да умножить на десять пальцев. И это ещё только на руках! По Костиным прикидкам, выходит достаточно.

– Но этот в твоей жизни самый главный. Потому что первый!

Папа тычет в потолок указательным пальцем. То ли изображает цифру 1, то ли подчёркивает главенство первого в жизни юбилея.

– Он запомнится тебе навсегда, – пророчески изрекает папа. – Пора определяться.

Определяться…

Папа, конечно, намекает на список. Он с этим списком Костику всю плешь проел. Ну не проел пока, но скоро проест… если так пойдёт дальше…

Дальше… дальше… что там в списке дальше? Велосипед… Костик его уже полгода клянчит у бабушки. И автоматический пистолет, как у Бубенцова. Пистолет он, конечно, закажет дяде Лёне. И… и… может, цифровой фотоаппарат? Дорого. Но ведь юбилей же. – Не у кого-нибудь, у Костика. Или планшетник? Или айфон? Или, может… фантазия у Костика иссякает. Вдохновение заканчивается. Он мучительно ищет его на потолке, на полу, у себя под ногами… Ну чего бы ещё захотеть?!

– Хочешь, чтобы я тебе помог? – папа вновь материализуется перед Костиком. Неожиданный, как улыбка Чеширского Кота. – Ну-ка…

Папа двумя пальцами, как пинцетом, вытаскивает из Костикова кулака скомканную бумажку.

– Велосипед! Пистолет!! Фотоаппарат!!! – папу подбрасывает в воздух, и он жужжит, как огромный рассерженный шмель: – Это твой дж-ж-жентльменский набор? Твой с-с-список?! Невоз-з-змож-ж-жно! Уж-ж-жас-с-сно! Ж-ж-жуть! Как тебе не с-с-с-с-стыдно?!

Стыдно? Почему ему должно быть стыдно? Сам привязался как репей: список… список…

– Список гостей! Гостей, а не подар-р-ков, мер-р-ркантильный ты человек! – рычит папа, словно разъярённый лев, – Гости!!! Вот главное укр-р-рашение твоего юбилея! Кого ты хочешь видеть на своём пр-р-разднике?

Видеть? На празднике? Об этом Костик как-то не подумал. Праздник-то, конечно, его. Но гостей обычно приглашает мама. Бабушку. Дядю Лёню…

– Ладно, доставай новый лист.

Костик послушно раздирает тетрадь.

– Пиши, – говорит папа.

– Что?

– Как что? «Список».

Костик склоняется в три погибели над листком и медленно выводит: «Спи…».

– Ну? – подбадривает его папа. – Не спи!

– Что?

– Какой список? Список чего? Конкретизируй.

Чего тут конкретизировать? Бабушка, дядя Лёня. Ну ещё тётя Лида с дядей Сёмой. И мамина троюродная сестра Александра. Всё как обычно.

– Ну? – не сдаётся папа. – «Список…», ну? Кого?

– Ну… этих… как их… список гостей.

– Гостей! – усмехается папа саркастической усмешкой Мефистофеля. – Гости глодают кости!

– Да? – удивляется Костик.

Только что гости были главным украшением. Теперь они глодают кости. Вечно у папы так.

– У тебя же не просто день рождения!

– А что?

– Ю! БИ!! ЛЕЙ!!!

– И что?

– На юбилее не просто гости, а… а… а…

Ну вот. И гости уже не гости. Сам бы определился…

– М-м-м… не гости, а… как бы их назвать? …приглашённые? скучно… визитёры? официально…

Папа беспомощно щёлкает в воздухе пальцами. Его блуждающий взгляд утыкается в окно, стекленеет. Там, за окном, шумит вокзал, свистят электрички, из почек вырываются листья. А здесь юбилей. И гости. И бог весть что.

– Посетители? – бормочет папа, – чаепители? …подаркодарители?

… тортопоедатели? Боже мой!

– Боже мой! Я там кручусь на кухне, а они тут…

Мама влетает в комнату в фартуке, с полотенцем через плечо и горящими, как газовые конфорки, глазами.

– А мы тут вот!

Костик выставляет свой лист перед мамой, как щит.

– Список, – читает мама. – Список чего?

– То-то и оно, – в голосе папы слышится плохо скрываемое раздражение, – что мы не знаем!

– Не знаете?!

– Мы не знаем, – уточняет Костик, – как это называется!

– Что называется?

– Ну… эти… люди, которые приходят…

– Куда приходят?

– В гости.

– Так и называются – гости.

– Ха-ха! – папа снова превращается в Мефистофеля. – Гости приходят в гости!

– И глодают кости! – напоминает ему Костик.

– А кто ж тогда?

– Вот! – торжествует папа. – И мы не знаем!

– Господи! При чём тут гости… то есть люди, которые глодают… Куда они вообще приходят-то?

– К нашему мальчику, – кивает папа в сторону виновника предстоящего торжества. – На Ю! БИ!! ЛЕЙ!!!

– С ума сошли? У нашего мальчика юбилей через полгода. Осенью! А на дворе весна!

– Юбилей – дело ответственное, – обиженно вскидывает голову папа (в этом вопросе у него явное преимущество: у папы за плечами юбилеев целых четыре, а у мамы всего-навсего три). – К юбилею надо готовиться капитально.

Капитально? Вот те на! Значит, юбилей – это что-то вроде капитального ремонта.

– Ну и готовьтесь!

– Как?! Мы не можем озаглавить список!

– Буквоед! – говорит мама.

Она всегда так папу называет. Буквоедом. Хотя папа больше всего любит есть винегрет и простоквашу.

– Да какая разница… Ну, назовите «Друзья юбиляра», – мама перекидывает полотенце на другое плечо и спешит на кухню. Долго раздумывать ей некогда, у неё подгорают котлеты.

Всё-таки наша мама – гений. Хотя по ней и не очень заметно, – шепчет папа Костику в ухо. – Друзья юбиляра! Это ж надо! И почему не я это придумал?! Давай теперь определяйся. У тебя осталось мало времени. Жалкие полгода.

…Папа как в воду глядел. Полгода пронеслись как одно мгновение. Пыльное, жаркое лето сменило нежную, прозрачную весну. Три месяца каникул тянулись долго, а пролетели быстро. Лето устало от самого себя, позолотило листья берёз и принялось швырять их на землю. Пошли дожди. Началась осень, а вместе с ней – учебный год.

Всё это время Костик терпеливо выполнял папино указание. Определялся с друзьями. И когда ездил к дяде Толе в Карпогоры, определялся. И в лагере на Чёрном море. И в деревне у бабы Шуры. Как говорила мама – седьмой воды на киселе.

– Противный у тебя кисель, – говорил Костик бабе Шуре и взлетал от неё на чердак.

Баба Шура пыхтела папиросой, помешивала свой кисель и грозила ему снизу клюкой. А Костик зарывался в сено и тосковал, терзая и комкая свой список.

Весь август он просидел один в пустом городе. Скучал, зубрил правила по русскому и изредка выползал во двор глотнуть перегретого воздуха.

И определялся как сумасшедший. Вписывал, вычёркивал, вписывал, вычёркивал, вписывал…

Сейчас потрёпанный и затёртый листок с друзьями, как всегда, лежал перед Костиком. Два неровных столбика толкались и налезали друг на друга. Многие имена были нещадно вымараны, перечёркнуты, вписаны заново и снова вымараны… Сверху коряво выплясывали альтернативные кандидатуры. Некоторые из них в свою очередь были жирно замазаны фломастером.

Первым среди друзей значился Бубенцов.

– Про меня не забудь, понял? – предупредил Бубенцов, когда Костик проболтался во дворе про грядущий юбилей. – Знаешь, кто лучший друг всех юбиляров?

Массивный, ободранный на костяшках кулак стал весомым приложением к его словам.

– И учти: пироги я люблю с вареньем, а торт – хрустящий такой и с орехами.

Костик обещал учесть, хотя и не был уверен, что мама будет в восторге.

За Бубенцовым – очкарик Шишков. Вот бы Костику очки! Был бы такой же умный. Костик даже пробовал тайком носить папины. Глаза разболелись, а ума не прибавилось. Странная штука! Может, дело и не в очках вовсе? А в росте? Или выражении лица? Костик делал скорбную мину и вставал на цыпочки. Безрезультатно. Пришлось включить Шишкова в список. А то в среду контрольная по математике… а в четверг диктант… и в пятницу что-нибудь ещё.

После Шишкова – вычеркнутый Макс Каледин. С ним Костик поссорился до конца жизни в позапрошлый понедельник. Правда, в позапрошлый вторник помирился. И вписал снова. А в прошлый понедельник опять вычеркнул. И в прошлый вторник вписал. Сегодня опять был понедельник. Судьба Каледина висела на волоске.

Потом – Денис с говорящей фамилией. Смехачёв. Копилка анекдотов.

Особенно про этого… ха-ха-ха… как там его?.. Васеньку… Володеньку… нет… как его… Вообще-то, у Костика анекдоты в голове не задерживаются. Наверное, потому, что голова у Костика дырявая и без очков. Но дело, конечно, не в анекдотах. Анекдоты – пустяки. А вот частушки… особенно вот эта… как её… «Ты кака, а я какой, на каку нарвалсы…» – ну и так далее… На всё лето Смехачёва отправляют в деревню к прабабушке. Он И приобщается там к народной культуре. Пропитывается фольклором насквозь. Без такого человека любой юбилей не юбилей, а так… поминки.

Надо было бы поставить его на первое место. Потому что Смехачёв теперь Костику – лучший друг.

– А ты мне не лучший, – сообщил Смехачёв Костику пренеприятное известие. – Мой лучший друг вообще-то Колька. Я без Кольки никуда не пойду.

Пришлось вписать Кольку. А то обидится Смехачёв – и частушки петь не будет. А без частушек – кому он вообще на юбилее нужен?

Потом ещё шесть одноклассников, трое ребят из волейбольной секции, Митька со второго этажа и парочка новых приятелей из лагеря. И ещё… ещё… кого-то он забыл… кого-то важного… самого главного…

– Ф-ф-фи-и-у-у-пс-с!

Точно! Витюша! Человек, который помнит всего один анекдот – про чукчу и телевизор. А частушек не знает совсем. Знает только государственный гимн. И всё время его поёт. Особенно на Новый год. И ещё на Новый год этот человек задаривает Костика конфетами – теми, что не влезли в самого Витюшу. А живёт он в соседнем доме. И каждый вечер приходит свистеть под окно Костика. Хотя, кроме самого Витюши, никто не догадывается, что это свист. Все думают, что это драная кошка, которой зажало хвост несмазанной дверью.

– Ф-ф-фи-и-у-у-пс-с!

– Сейчас! – крикнул Костик в форточку. Поискал в своём списке свободное место. Вычеркнул Короткова – какая от жадины польза? И записал Витюшу.

Теперь уже точно всё! Костик вздохнул, потянулся. Свобода! Друзья есть, а всё остальное – пироги там, газировка, торт с орехами и розочками – дело техники. Раз, два – и готово…

– Готово? Ну-ка, ну-ка, покажи, – сказал папа и заглянул Костику через плечо.

– Вот, – Костик скромно потупился.

Сейчас папа хлопнет его по плечу и похвалит, что вот, мол, какой он немеркантильный и сколько у него отыскалось друзей. И может быть, даже сыграет на своём баяне туш… или как там это у них называется…

Но папа туш играть не стал. И хлопать не стал тоже. Он издал страдальческий стон, театральным жестом накрыл ладонью глаза и застыл с запрокинутой головой.

Ка-… ка^-… ка-…

– Что? – испугался Костик.

– Ка-казарма какая-то, а не юбилей!

Костик растерялся вконец.

– Где женщины? Где?! Где прекрасный пол, который должен украсить твой праздник?!

– Какой пол, папа? Зачем?

– Ты спрашиваешь – зачем?! – папа сделал между пальцами щёлку и сквозь неё с удивлением посмотрел на Костика. – Юбилей без прекрасного пола – это… это…

Папа заметался по комнате, натыкаясь по очереди на шкаф, входную дверь и стулья.

– Зима без снега! Солнце без пятен! Обед без винегрета!

Все в доме знали, как папа обожает винегрет. И ещё простоквашу.

– В твоей жизни будет… – папа опять принялся пересчитывать собственные пальцы, – немало юбилеев. И на каждом из них… на каждом! …обязательно! …будут женщины!

– Папа, – робко подал голос Костик, – а можно хотя бы на первом… ну раз в жизни… без них?

– Нет!!! – папа резко рубанул рукой воздух, как каратист, напоролся на стол и чуть не сломал себе мизинец. – О-о-о!!! О, женщины! Вам имя – вероломство!

«Ладно, – мстительно подумал Костик, – вам же хуже». И вписал по алфавиту: смазливую Антонову, лопоухую Бубнову и весёлую Воробьёву с последней парты. Да ещё дылду Машку из соседнего подъезда. Эту не по алфавиту, он и фамилии её не знал, а просто так, до кучи. Пусть папа порадуется.

– Многовато получается, – почесал в голове папа. – Придётся Сократить.

Костик радостно занёс карандаш над Машкой…

– Нет! – закричал папа. – Прекрасный пол не трогай! Это лучшее, что есть в твоём списке.

Костик тяжело вздохнул… вычеркнул двух одноклассников… потом тех, которые из лагеря, – их вообще не жалко… потом – эх, была не была – Кольку, смехачёвского друга. Нечего портить своим Колькой нашу компанию!

– Компания у тебя не ахти. Плохая компания, – сказала мама, случайно заглянув в Костиков список. Это она так Костику сказала, что «случайно», а на самом деле она специально хотела проверить, кто будет сидеть на их стульях из гарнитура и пить из фарфоровых чашек. – Бубенцов нам перебьёт весь сервиз. Про Смехачёва с его пошлыми замашками…

Частушками!

…я вообще не говорю. Один приличный человек – Шишков. И тот зануда.

Спорить с мамой было бесполезно. Мама в доме главная. Особенно когда папа на гастролях. То есть практически всегда. Костик даже вздыхать не стал. Он безропотно склонился над своим листком. И вычёркивал. И вписывал. И вычёркивал.

Знал бы он тогда, что все его труды пойдут коту под хвост, – выбросил бы свои каракули сразу. Порвал бы на мелкие клочки. Сжёг бы. А пепел по ветру развеял…

Телефон кипел, подпрыгивал и заходился от негодования.

– Костик, ну подойди же! Не слышишь, что ли?! У меня руки в муке…

Уж лучше бы Костик оглох… или тоже в муку… с головой… по самые уши…

– Мам! Тебя!

Звонила тётя Лида из подмосковного Одинцова.

Мама прижимала ухом трубку, вытирала руки о фартук, ахала, охала, умилялась, сокрушалась. Осторожно, чтобы не выронить трубку, качала головой. Говорила «надо же» и «конечно-конечно», «обязательно», «будем ждать».

– Тётя Лида с дядей Сёмой тебе уже подарок купили, – виновато посмотрела на Костика мама, положив трубку. – Неудобно было не пригласить.

Это стало началом конца.

После тёти Лиды позвонила баба Надя. Потом тётя Александра. Дядя Лёня… Всё, как всегда.

– Мы обязаны их пригласить, – оправдывалась мама. – Родственники всё же… какие-никакие…

– Вот именно, что никакие, – заступился за Костика папа. – Зачем ребёнку этот антиквариат? Ребёнку друзья нужны…

– Будут друзья, не волнуйся, – отмахнулась мама. – Алька Севку притащит. И Мила придёт с Ирочкой…

– Мила?!

– Да, Мила! – подбоченилась мама. – Мне тоже друзья нужны! Кстати, твоя Вероника вчера звонила…

Вероника – папина сводная сестра. Папа ободряющее потрепал Костика по плечу и ретировался в свою филармонию.

Мама ещё несколько минут пересчитывала вилки и табуретки, загибала пальцы, закатывала глаза…

– Пожалуй, пару своих дружков ты можешь всё-таки оставить. Например, Витюшу. Спокойный мальчик. Хоть и дурачок. Ну и ещё…

– Спасибо, мама.

Костик закрылся в своей комнате. С остервенением, глотая слёзы, разодрал друзей на мелкие… очень мелкие… мельчайшие кусочки. Вышел на балкон. Дрожащими руками рассеял клочки по ветру. И долго смотрел, как они вместе с последними жёлтыми листьями парят, кружатся, оседают на траве, асфальте, крышах соседних домов.

В тот день город накрыло первым снегом…

Так всегда бывает: ждёшь чего-нибудь, ждёшь, дни, часы, минуты считаешь, а оно приходи!¹ вдруг.

Неожиданно. Внезапно. И ты оказываешься совсем не готов. Как будто не хватило тебе этих томительных месяцев, и недель, и дней… и ты как будто чего-то не успел… недоделал… забыл…

– Поздр-р-равляем! Поздр-р-равляем! – бесновались за окном вороны.

– Поздр-р-равляю! – скакал на тумбочке будильник.

– Поздр-р-равляю! – заливался в коридоре телефон.

Солнце жарило сквозь окно и щекотало пятки. В приоткрытую форточку тянуло прохладой. Небо умопомрачительно синело. Будто и не было накануне тяжёлых мокрых туч, серой слякоти и липкого, промозглого тумана.

Костик открыл глаза с ощущением чего-то нового, щекотного внутри себя. Послушал приглушённый закрытой дверью звон посуды и грохот сковородок. Принюхался к пьянящим ароматам сдобы и жареного лука. Вскочил с кровати и выбежал в коридор.

– О! Юбиляр!!!

Папа топтался у входной двери, обвешанный сумками, авоськами и пакетами. Из пакетов торчали свёртки, букеты зелени, горлышки бутылок.