Текст книги "Концерт для баяна с барабаном"

Автор книги: Анна Вербовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Анна Вербовская
Концерт для баяна с барабаном

Интересно, кто-нибудь на самом деле слышал, как бредит сивая кобыла, объевшаяся белены? Может ли обыкновенная школьная сменка стать доказательством настоящей мужской дружбы? Какое средство, борьбы с соседкой-колдуньей лучше: рассыпанная соль или ржавый гвоздь?

Ответы на эти и многие другие неожиданные вопросы читателям предстоит найти вместе с неунывающими и любознательными героями рассказов замечательной детской писательницы Анны Вербовской.

Для среднего школьного возраста.

Бред сивой кобылы объевшейся белены

У меня очень богатое воображение. Иногда даже слишком. Я воображаю себе то, чего нет на самом деле. И сама потом от этого страдаю. Хотите пример? Пожалуйста! Вот совсем недавно был случай.

Вызывает меня наша историчка отвечать заданный урок. А мы тогда как раз эпоху Петра Первого проходили. Ну, я эту тему хорошо знаю. Эту тему стыдно не знать. Как-никак это ж царь наш, наш первый российский император.

Он ещё окно в Европу прорубил. Эх, зря я тогда про окно вспомнила. Совсем не к месту.

Выхожу, значит, я к доске. Выхожу уверенная такая. Я ж за пятёркой иду. Потому что тему очень хорошо знаю. И начинаю рассказывать. И про царевну Софью, и про немецкую слободу, и про потешные войска. И про то, как Пётр прорубил окно в Европу. Зря всё-таки я про окно… Как только упомянула я про окно это, разыгралось моё воображение не на шутку, и я говорю:

– В те времена Россию отделял от Европы высокий-превысокий деревянный забор. Тянулся этот забор от самого севера до самого юга. И нельзя было этот забор ни перепрыгнуть, ни обойти, ни объехать. Потому что упирался он с двух сторон в моря: на севере в Северное море, а на юге – в Южное. И даже по морю шёл этот проклятый забор. Никто не знал, кто его построил. И сам Пётр тоже не знал, потому что построили забор задолго до его рождения. Но всё-таки надо было что-то с этим делать, потому что очень хотели русские люди попасть в Европу, и сам Пётр очень хотел.

Я останавливаюсь, чтобы перевести дух. Все ребята смотрят на меня как-то странно, но молчат, слушают. И историчка тоже молчит. Ждёт, чем всё это кончится, куда меня наконец кривая вывезет. А у меня так: если воображение разыграется, остановить его уже ничем нельзя. Сама понимаю, что говорю глупости, но ничего поделать с этим не могу, это помимо моей воли происходит. Так вот, перевела я дух и продолжаю:

– И решил Пётр прорубить в Европу окно. Лучше бы, конечно, дверь. Через дверь ходить удобнее, чем всё время в окно лазить. Но, с другой стороны, если разобраться, дверь ведь больше, чем окно, поэтому прорубать её гораздо тяжелее. Так что по-своему Пётр был прав. Взял Пётр Первый в руки топор и давай рубить! Рубит-рубит, рубит-рубит, только щепки в разные стороны летят. В конце концов, затупился его топор, и бросил его Пётр. Тогда взял Пётр в руки пилу и давай пилить! Пилит-пилит, пилит-пилит. А потом вдруг вспомнил: нет, я же должен прорубить окно, а не пропилить. Тогда Пётр и пилу тоже бросил. Сел и стал думать: что же делать? И придумал Пётр позвать на помощь своих птенцов. Есть даже такое выражение – «Птенцы гнезда Петрова». Так говорят, потому что жил на самом деле Пётр в гнезде и был он орёл. Это потому у нас на гербе орёл изображён, что так с доисторических времён повелось: все цари на Руси орлами были. И Иван Грозный был орёл, и Борис Годунов, и даже Лжедмитрий. И вот позвал Пётр свой выводок, и прилетели они все. И Меншиков, и Ягужинский, и Малюта Скуратов… Хотя нет, Малюта, кажется, не Петра птенцом был, а Ивана Грозного. В общем, не в этом дело. Главное, слетелись они все на зов Петра, крыльями машут, а в лапах топоры держат. И давай рубить! Рубят-рубят, рубят-рубят. Ох и трудно им было! Топоры тяжёлые, из лап выскальзывают…

– Ну хватит, – хлопает ладонью по столу историчка и поднимается со своего места. – С меня довольно! Ты что, издеваешься? Что ты несёшь? Это же бред сивой кобылы! Ты что, белены объелась?

Я печально качаю головой и смотрю на свои руки. В них ничего нет. И почему это она решила, что я что-то несу? И белены я никакой не объедалась. Я её в глаза не видела, эту белену. На завтрак бабушка приготовила мне манную кашу, но я её терпеть не могу – кашу, конечно, а не бабушку, – поэтому объесться я уж никак не могла. Ничем. Я вообще малоежка.

– Садись на место. И подумай наконец о своём поведении. Пока не поздно, – говорит историчка и продолжает вести урок.

А я сажусь на место и начинаю думать. Но думаю я вовсе не о своём поведении. Я думаю о той сивой кобыле, про которую говорила учительница. Я представляю её такой красивой, сиреневато-серебристой, такой переливчатой. В её гриву и хвост вплетены разноцветные атласные ленты, на голове у неё роскошная соломенная шляпа. И эта сивая кобыла идёт на утреннюю прогулку в окружении фрейлин и камеристок. Все они тоже кобылы, только не сивые, а потому не такие красивые, как их госпожа. И вот гуляют они, гуляют, и видит сивая кобыла прекрасные, огромные, благоухающие цветы. Это белена, но сивая кобыла этого не знает, она вообще очень плохо разбирается в цветах. И велит сивая кобыла своим фрейлинам и камеристкам нарвать побольше этих цветов на завтрак. И возвращается сивая кобыла к себе домой, и подают ей на завтрак белену. И ест она эту белену, ест, и никак не может наесться. В конце концов объелась сивая кобыла белены и стало ей плохо.

В этом месте мои раздумья прерывает резкий звонок с урока, и все подскакивают с мест и начинают собираться. Только я продолжаю сидеть и думать. Я думаю про несчастную сивую кобылу, объевшуюся белены, и мне становится её очень жалко.

Я представляю, как она, свернувшись клубочком, лежит на кровати, на белых пуховых подушках, и страдает. У неё поднимается высокая температура. Градусов пятьдесят-шестьдесят. Она сучит копытами и стонет. Она, конечно, сама виновата – не надо было есть столько белены. Но её же никто не предупредил. Она вообще тогда белену первый раз в жизни увидела. И вот начинается у сивой кобылы бред. Это ужасно – бред сивой кобылы. Не дай вам бог услышать. Она лежит и бредит, и никто не может ей помочь.

Я представляю себе всё это, и сердце моё разрывается от жалости к сивой кобыле, и по щекам моим катятся слёзы. В это время к моей парте подходит учительница. Она наклоняется ко мне и участливо говорит:

– Ну, не стоит так расстраиваться. Я понимаю, ты раскаиваешься в своём поведении. Конечно, твой ответ – это вообще за гранью… Но ты же разумная девочка, ты исправишься. Не надо так убиваться.

И тут я начинаю плакать ещё сильнее. Потому что я вовсе не разумная девочка и никогда я не исправлюсь. И ещё потому, что мне очень жалко сивую кобылу, которая объелась белены.

Раз в крещенский вечерок

– Раз в крещенский вечерок, – доверительно сообщил Костик Витюше, – девушки гадали…

– Спятил? – поинтересовался Витюша у Костика. – Какие девушки?

– Сам дурак! – огрызнулся Костик. – Классику не знаешь! Это этот… как его…

– Знаю, – обиделся на «дурака» Витюша, – Пушкин.

– Ну-у-у почти, – миролюбиво согласился Костик. Он и сам точно не помнил. У них ведь, у этих пыльных классиков, всегда так: то кто-то «на месяц зеркало наводит», то «на воск потопленный глядит».

– И при чём тут вечерок? День же.

И правда, день. Уроки только что закончились. В сугробах пляшет солнце. На горке перед школой визжит мелкота.

– Так ведь завтра Крещение, – объяснил Костик.

– И что?

– Гадать надо!

– Мы что, девушки, что ли? – захихикал в кулак Витюша.

– Не девушки, – согласился Костик, – но мы и гадать будем не на всякую ерунду.

– Какую ерунду?

– Ну, на любовь и этих… суженых-ряженых.

– Ха! – подтвердил Витюша, мол, ясное дело, о чём тут говорить. – А на что тогда?

Костик бросил портфель в сугроб, притянул к себе Витюшу за грудки и произнёс громко и торжественно, как клятву:

– На дружбу!!!

– Нашу?

– А то чью ж? – усмехнулся Костик и сплюнул в снег.

Витюша сплюнул рядом. Погадать, конечно, было интересно. Но и опасно. Вдруг выяснится, что Костик вовсе и не друг, а только притворяется?

В себе-то Витюша не сомневался.

– И как же мы будем гадать?

– Очень просто, – сказал Костик. – Как там у этого…

– У Пушкина, – подсказал Витюша.

– Н-н-ну да, – неуверенно согласился Костик, – у него.

– Ну и как?

– Раз в крещенский вечерок девушки гадали…

– Ну?!

– За ворота башмачок… бла-бла-бла… бросали.

– За какие ворота? – набросился на Костика Витюша. – Где ты у нас ворота видел? Одни шлагбаумы!

– Можно и через шлагбаум.

– Да? Умник! На проезжую часть? Меня мать убьёт! Она у меня знаешь… Тоже мне друг!

– Кажется, я где-то читал… слышал… можно ещё через конёк.

– Конёк?! – вытаращил глаза Витюша. – Ты что, совсем? Где мы коня-то возьмём?!

– Да не конь! А конёк! Конёк на крыше!

– На крыше? – ещё больше изумился Витюша. – Конёк?!

– Тьфу ты, – махнул рукой Костик. – Короче, можно бросать через дом.

– Через дом, конечно, можно, – согласился Витюша, – только у нас в доме девять этажей.

В доме Костика было не меньше. Даже, можно сказать, больше. Целых двенадцать.

– Что будем делать? – спросил Витюша.

С гаданием явно вышла промашка. Но и домой идти не хотелось. Чего Костик дома не видел?

– А в школе ты чего не видел? – подначил Витюша.

– Школа! – хлопнул себя по лбу Костик.

– Что школа? – не понял Витюша.

– Три этажа!!!

Дальше можно было не говорить. Витюша весь сразу подобрался, засуетился, забегал вокруг Костика.

– Ну! Ну! Как бросали-то? Что там «бла-бла-бла»? Вспоминай.

– Раз в крещенский вечерок… девушки гадали, – в который раз продекламировал Костик, – за ворота… ну, в смысле, через школу… башмачок… м-м-м… м-м-м… м-м-м… – Костик напрягся из последних сил: – …за ворота башмачок… м-м-м… сняв с ноги…

– С ноги?! – возмутился Витюша. – Сняв с ноги?! Ты что? Я же носки промочу! Заболею!

Честно говоря, Костику самому не очень-то хотелось бегать босиком по снегу. Но из песни слова не выкинешь… А Витюша меж тем наседал, размахивал у него перед носом мешком со сменкой:

– Умник! Я заболею, а мать меня – убьёт! Она у меня…

– О! – Костик ухватился за Витюшин мешок и потянул на себя.

– Э! Э! Ты чего?!

– Ну-ка… ну-ка… – Костик завладел Витюшиным мешком и принялся развязывать верёвку.

– Ты чего?! Э!!!

Не обращая внимания на Витюшины протесты, Костик запустил руку в его мешок и вытащил оттуда плетёную сандалию:

– О! Башмачок!

И носки будут сухие. Ай да Костик! Ай да сукин сын!

– А ну, дай. Моё!

Витюша отобрал свою сандалию, покачал её на ладони, примеряясь к весу. Потом перехватил за мысок. Прицелился, как гранатой. И запустил в сторону школы. У него всегда была пятёрка по физкультуре. А за метание вообще пятёрка с плюсом.

Сандалия взлетела ввысь. Пронеслась по дуге. Врезалась в стену. Чудом не разбила окно. И, отскочив, закончила свой путь в сугробе.

– Сильно! – сказал Костик. – Только низко.

Он вытряхнул из своего мешка кеды. Взял один за пятку. Прищурил левый глаз. Отвёл за голову правую руку…

У Костика по физкультуре была крепкая четвёрка.

Кед шмякнулся о раму кабинета биологии.

– Хулиганьё! Я вас!!! – закричала из-за стекла взъерошенная биологичка.

Точнее, не закричала, а зашамкала губами. Окно-то было закрыто! Но Костик и так всё понял.

– Пойдём отсюда, – вынырнул из сугроба взмокший в поисках сандалии Витюша, в руке его был зажат облепленный снегом трофей. – Ничего не получится.

– Не-е-ет!!! – вошёл в раж Костик. – Врёшь!

Он затолкал свои кеды обратно в мешок. Раскрутил за верёвку, как пропеллер. И запустил его в самое небо. Мешок взвился высоко-высоко. Почти до третьего этажа. И камнем рухнул вниз. Прямо под ноги Костику.

– Траекторию не рассчитал!

Вторая попытка оказалась более удачной. В смысле траектории. Мешок взлетел по красивой, ровной параболе. На мгновение замер на самой её верхней точке. И приземлился далеко позади Костика.

– Школа в другой стороне! – покрутил у виска Витюша.

– Рука сорвалась, – объяснил Костик.

– А ну, дай я.

– Свои кидай.

– Ладно.

Витюша упаковал промокшую сандалию в мешок. Задумчиво покачал им перед собой. Внимательно посмотрел на крышу. Собрался с духом. И закрутил-завертел свою сменку, как ошалевшую от ветра мельницу. У Костика в глазах зарябило. А Витюша вдруг разжал кулак. Катапультировал сменку, как пращу.

Несколько секунд чёрный замызганный мешок парил над школьным двором, словно распластавший крылья ворон. Затаив дыхание, Костик с Витюшей наблюдали, как он взмывает всё выше и выше, поднимается до самой крыши, зависает на излёте и…

– Не-е-ет!!! – заголосил Витюша, как на похоронах. – О-о-о!!! Не-е-ет!!!

Возьми он сразу чуть левее, совсем чуть-чуть, самую малость, и свершилось бы гадание. И Витюша узнал бы всё: и про дружбу, и про вечерок, и про Костика.

Но Витюша левее не взял. А может, ветер дунул не вовремя. Сбил с курса мешок с башмачками. И теперь эти башмачки сиротливо болтались на верхушке векового дуба. Дуб надменно покачивал ветвями, царапал ими кровлю школы.

– Мать убьёт, – обречённо простонал Витюша. – Теперь уже точно. Убьёт.

И зачем-то добавил:

– Они кожаные были. Новые… почти.

Потом Витюша с Костиком дружно бегали вокруг злосчастного дуба. Толкали его. Пинали ногами. Пытались раскачать, как грушу.

Потом побежали в школу. Утащили из-под носа у тёти Маши швабру. Прокрались в кабинет биологии. Еле отодрали шпингалет. Размахивали из окна шваброй. Колошматили подобравшиеся к карнизу ветки.

Потом удирали от Елены Петровны. А заодно и от тёти Маши.

Скатились с обледеневшего школьного крыльца. Улетели в сугроб.

– Я чуть ноги не переломал, – сказал Костик, отплёвываясь от снега. – Вот смеху было бы! Без ног – какие башмаки?

– По… понаса… понасажали деревьев, – всхлипнул Витюша. – Спилить бы их все к чёртям собачьим…

Они откопали друг друга из сугроба. Отряхнулись. Подобрали два портфеля и единственный оставшийся мешок со сотенкой.

– Мать… – всё всхлипывал и тёр кулаком глаза Витюша, – мать… убьёт…

– Нет! – заскрежетал зубами Костик. – Врёшь!!!

Так просто он сдаться не мог. Друг он, в конце концов, Витюше или не ДРУГ?

Костик прищурил левый глаз, как заправский разбойник. Отвёл правую руку с зажатым в ней мешком за спину. И закрутился-завертелся, как волчок. Засвистел, закричал: «Эге-гей!»

Или «и-го-го». Какая разница? Мешок взмыл в небо. Устремился в сторону крыши. Завис в самой верхней точке. Приготовился перемахнуть через школу, приземлиться на той стороне, на спортивной площадке…

– О-о-о!!! – в ужасе заорал Витюша. – О-о-о!!!

Мешок Костика повис рядом с Витюшиным. На соседней ветке. И колыхался теперь от ветра. Шуршал там себе наверху. Издевался и как будто подмигивал.

– Убьёт! – ахнул Витюша. – Твоя мать тебя убьёт.

Надо сказать, что мама Костика особой наблюдательностью не отличалась. И меньше всего на свете её волновала Костикова сменка. И Костик прекрасно это знал. Но чтобы не расстраивать друга, кивнул:

– Ага. Закопает… живьём…

– Ух ты!

Почему-то Витюше стало легче, что не он один… что и Костика тоже… даже хуже…

– Закопает! Надо же…

Витюша обнял Костика за плечи. И они зашагали вместе домой, размахивая портфелями. Небо за домами порозовело. Почти сразу включились тусклые фонари. Пошёл мягкий, замедленный снег.

– Не расстраивайся, – сказал Витюша. – Может, не закопает…

– Может… – согласился Костик. – Только смеяться будет.

– Из-за сменки? – поразился Витюша.

– При чём тут сменка. Из-за Пушкина.

– Какого Пушкина?

– Ну который стихотворение…

– Какое стихотворение?

– Ну… это… раз в крещенский вечерок… Это же не он написал. Я только что вспомнил.

– А-а-а! А кто?

– Жуковский.

– Жуковский?! – почему-то обрадовался Витюша. – Тот самый? Который самолёт?

Про самолёты Костик ничего не знал. У него мама была библиотекарем. А папа – музыкантом. И перед сном они читали ему «Светлану» и «Евгения Онегина». А Витюша читать не любил. Он любил птиц и самолёты. И вообще собирался стать лётчиком.

Витюша расправил крылья, завёл свой пропеллер и полетел по дороге.

– Это не тот Жуковский! – крикнул ему вслед Костик. – Это, наверное, другой! Моего Василием звали! А твоего… твоего-то Жуковского как?

Но Витюша летел, не разбирая дороги. И ничего не мог услышать. Потому что пропеллер его самолёта работал на полных оборотах. И ветер свистел в ушах.

Костик постоял в нерешительности, глядя вслед Витюше. Расправил крылья. Потарахтел пропеллером. И, набирая скорость, полетел за ним.

Так они и летели. Жужжали, ревели моторами. А Костик, задыхаясь и отплёвываясь от снега, ещё и завывал что есть мочи:

– Ра-а-аз в крещенский вечеро-о-ок девушки гада-а-али…

– Гада-а-али!!! – подхватывал Витюша, круто заходя на вираж.

– За воро-о-ота башмачо-о-ок, сняв с ноги, броса-а-али… снег пололи…

– Пололи?! – заходился от хохота Витюша. – Пололи снег?! Вот дурочки! Кто ж снег полет?

– …под окном… – продолжал Костик.

 
…Слушали; кормили
Счётным курицу зерном;
Ярый воск топили;
В чашу с чистою водой
Клали перстень золотой,
Серьги изумрудны;
Расстилали белый плат
И над чашей пели в лад
Песенки подблюдны…
 

– Подблюдны! Ха-ха-ха! – сгибался пополам Витюша, высоко вскинув крылья. – Подблюдны! Вот хулиганки!!!

Костик остановился. Поднял кверху лицо. Далеко вверху, в сиреневом небе, мигал огоньками самолёт. Подблюдны! И правда смешно! Костик подмигнул самолёту в ответ и полетел догонять Витюшу.

Чудесный был крещенский вечерок.

Про яблочные пироги и бабушкино настроение

Бабушка у меня мировая. Особенно когда не ворчит.

Она тогда и колбасу самую вкусную покупает. И борщ готовит – закачаешься. И пироги.

Бабушкины пироги я обожаю. Почти так же, как саму бабушку. Особенно с яблоками – большие, круглые, как автомобильные покрышки, с приляпанными сверху вензелями и косичками. Начинаю я обычно с косичек. Я их отколупываю и съедаю, пока никто не видит. Потом выковыриваю начинку. В пироге начинка – самое главное. А потом, если хватит сил, доедаю остальное.

Только бабушка не любит, когда так обращаются с пирогами. От этого она сразу начинает ворчать. И у неё пропадает настроение. А без настроения бабушка не мировая, а так себе… обычная. От неё не то что пирогов и борща, колбасы – и той не дождёшься. Вместо яблок и теста в доме запахнет валерьянкой и сердечными каплями…

…В то утро бабушка как раз была не в духе. Она сердито хлопала дверцами буфета, грозно кромсала ножом кочан капусты, заглядывала с веником под стол и диван – искала своё настроение. Но настроение не находилось. И бабушка продолжала хлопать, кромсать и воинственно размахивать веником, напевая себе под нос что-то героическое.

Я сидела, поджав ноги под табуретку. Тихо сдувала с каши застывшие пенки. Ложка медленно погружалась в манную глубину. И я становилась водолазом, обходила пенные мины, пряталась от бабушкиных радаров в жирной плёнке сливочного масла.

– Во-о-от!

Водолаз превратился в подводную лодку. Лодка – в батискаф. Батискаф вылетел на поверхность кипящим от любопытства воздушным пузырём.

– Вот! Полюбуйся! – бабушка принялась изо всех сил лупить веником по полу.

Из-за её обширной фигуры мне было не видно, кем я должна любоваться. Веник скакал по полу, как живой, а бабушка грузно подпрыгивала и притоптывала ему в такт:

– Куда?! Куда?! Ишь ты!

Веник громко пискнул.

Бабушка отпрыгнула в сторону.

Ошалевший от страха, взъерошенный мышонок вихрем крутанулся на месте и пулей вылетел в коридор.

– Житья от вас нет, проклятых, – со слезами в голосе простонала бабушка и сунула веник в мусорное ведро.

– От мышей? – сообразила я.

– Каких мышей?! – бабушка посмотрела на меня так, будто в первый раз увидела. – Что мусолишь? В школу опоздаешь!

– А от кого? – не сдавалась я.

– От этих… как их… пст… пст… – бабушка принялась пробуксовывать, как захлебнувшийся бензином мотор, – пст… пуст… пустел…

– Пустельгей? – подсказала я. – Пустельгов?

– Пустелюг! – рассердилась бабушка. – Чтоб им неладно!

Мы живём на последнем этаже, под самой крышей. Выше нас только солнце, облака и небо. И когда в середине весны над нами стали скрести исполинские когти, мы почувствовали себя словно внутри огромной железной бочки. Из-за этого у бабушки ещё тогда улетучилось настроение. А вместе с ним – мои мечты о пирогах, вензелях и начинке.

– Вы кто?! – ругалась бабушка с балкона.

«Кто-кто?» – передразнивали её незваные гости резкими голосами, вспарывая небо узкими острыми крыльями.

– Кто это? – строго, как милиционер, допрашивала нас бабушка.

Мы терялись в догадках и выдвигали гипотезы. Кончилось тем, что папа притащил из чулана стремянку, достал с книжной полки потрёпанную энциклопедию и досконально сличил профиль, анфас и прочие приметы.

– Пустельга! Хищная птица семейства соколиных, – объявил папа, захлопнул книгу и ушёл на работу, попросив больше его по этому вопросу не беспокоить.

Но покоя и так ни у кого не было. Над головой всё время топало, цокало и скребло когтями. Мимо окон мелькали загнутые клювы, скрюченные лапы, рябые отметины на спине.

– Не город, а тайга, – сокрушалась бабушка. – То утки по чердакам ходят, то эти… пст… пст… хищные птицы…

Утки – это ещё раньше, до хищных птиц было. Их стая однажды приземлилась на крыше дома напротив и осталась там блуждать в частоколе антенн, шлёпая красными треугольными ступнями.

Вообще-то это были не совсем утки. То есть утки, но какие-то не такие. С расцветкой у них вышла неувязка: тело однотонное, светло-коричневое, а голова почти что белая. Как будто кто-то взял их за шеи и поболтал туловища в ведре с бежевой краской.

– Огарь! Водоплавающая птица семейства утиных, – объявил папа, изучив энциклопедию, и ушёл на работу.

– О… что?! – не поняла бабушка.

– Но папы уже и след простыл. У него такая привычка – уходить на работу на самом интересном месте. Впрочем, бабушке было всё равно.

– Что ж это творится?! – кричала она на всю улицу с балкона. – Водоплавающие по крышам ходят! Скоро медведи в трамваях ездить будут! Кыш!

А потом случилось ужасное: огари вывели на крыше потомство. Разинутые рты торчали из маленьких слуховых окошек под самой кровлей.

– Эй! – ругалась бабушка. – Здесь вам не болото!

То ли она жалела утят. То ли её раздражало несовершенство мироздания. Но настроение в тот раз к ней не возвращалось долго. До тех пор, пока утки-огари не снялись всем выводком и не оставили навсегда крышу, дом и весь наш большой неспокойный город. Пироги, которые испекла по такому случаю бабушка, были в тот раз особенно вкусными…

И вот теперь эти пустельги.

– Пст… пст… – всхлипывала бабушка, выметая с балкона яичную скорлупу, мелкие косточки и прочие следы разгульного хищного пиршества.

Мне было жалко бабушку: она не могла привыкнуть к тому, что наш город превратился в тайгу. И к мусору не могла привыкнуть, и к беспорядку. И к мышам. Точнее, к мышатам. Ещё точнее, к одному маленькому мышонку. Чудом спасшийся из хищных когтей и затерявшийся в недрах нашей квартиры, он стал для бабушки последней каплей.

– Доигрались?! – погрозила бабушка кулаком в сторону крыши. – В прокуратуру буду жаловаться! Живо вас выметут!

Всю дорогу в школу, и все уроки, и все перемены у меня из головы не выходила прокуратура. В моём представлении она походила на дворника дядю Колю. Прокуратура мусолила во рту скрюченную папиросу. Вытирала нос рукавом засаленного, насквозь прокуренного ватника. Зловеще размахивая перед моим лицом метлой, она плотоядно щурила глаза и кровожадно щёлкала зубами. И выметала… выметала… выметала… кособокие осенние листья, опустевшие гнёзда, птенцов, мышей, пустелюг, меня, бабушку, её настроение…

Не помню точно, что мы проходили в тот день. Вроде, каких-то беркутов, канюков и сапсанов. К счастью, Елена Павловна всё равно меня не спросила…

Дверь в квартиру я открыла своим ключом. Тихо-тихо, чтобы не беспокоить бабушку.

– Давай, малыш! Не бойся!

Я замерла с портфелем в руке. Бабушка давно не называла меня малышом.

– Не стой столбом! Шевелись!

Я мигом сбросила с себя пальто и ботинки и, подгоняемая криками «Давай-давай, шевелись!», поспешила на бабушкин голос, доносившийся со стороны кухни.

От увиденной картины я остолбенела.

Бабушка стояла у раскрытого настежь балкона, спиной ко мне, и, прижав к бокам локти, часто-часто махала кистями рук. Прямо как порхающий на лугу мотылёк.

– Что стоишь, как истукан?! – не оборачиваясь ко мне, сердито сказала бабушка. – Делай, как я!

Она раскинула руки широко в стороны и, подобно реактивному лайнеру, заходящему на посадку, принялась крениться всем корпусом из стороны в сторону.

Тут я догадалась, что бабушка просто-напросто делает зарядку и сейчас, скорее всего, перейдёт к приседаниям.

И она действительно принялась приседать, и махать руками, и подпрыгивать, и раскачиваться, как дерево на ветру.

– Повторяй за мной! – кричала бабушка. – Повторяй!

И я, чтобы не огорчать бабушку, вслед за ней тоже стала махать, и приседать, и раскачиваться.

– И о чём твои родители думают?! – сердито крикнула она. – Хоть бы летать научили!

«Меня?», – чуть не спросила я и осеклась. Потому что в это время бабушка накренилась особенно сильно и я увидела, кому предназначались эти виражи, и прыжки, и пируэты! Вся эта бабушкина лётная наука. Индивидуальные уроки высшего пилотажа.

Он сидел на краю балкона, судорожно обхватив когтями перила, чтобы не свалиться вниз. Маленький пушистый мячик с огромным носом Бабы Яги. Испуганно таращил круглые глазёнки и топорщил светлые перья. Смешной, похожий на сову… пустельжонок! – догадалась я.

Наверное, я произнесла это вслух, потому что бабушка вышла из пике, растерянно обернулась и принялась смущённо теребить край фартука.

– Вот ведь, – как бы извиняясь, сказала она, – стучался…

– Куда? – не поняла я.

– В дверь. Куда ж ещё?

И бабушка рассказала, как в балконную дверь снаружи кто-то стал стучаться и грохотать. И чуть не выломал её совсем. И как она уже хотела звонить в прокуратуру. Но безобразник, видимо, сам испугался и со страху забрался на перила.

– Уже битый час сидит, – пожаловалась бабушка, – ни туда ни сюда.

Пустельжонок таращился на нас, оцепенев от ужаса, и, по-моему, даже перестал дышать.

А я представила себе бабушку, парящую высоко-высоко в небе, выше облаков – вместе с утками и пустельжатами.

Бабушка широко и неспешно взмахивала руками. Лениво крутила по сторонам головой. Болтала в воздухе ногами, обутыми в старые стоптанные тапки. И фартук её развевался по ветру, как огромный цветастый флаг.

И мне стало очень смешно.

Я раздула щёки и затряслась, чтобы не расхохотаться вслух. А пустельжонок как-то странно булькнул и тоже затрясся. Он трясся и раскачивался, хлопая себя по бокам крыльями. И в какой-то момент провалился вниз. Только что сидел на перилах – и вот его уже нет.

Мы свесились с балкона. Он взмахнул крыльями, как его учила бабушка. – Раз. Другой. И полетел. Поначалу неровно, заваливаясь на бок. Потом выправился. Осмелел. Даже что-то крикнул на своём гортанном языке.

Тут же к нему подлетели его родители, заволновались, закружили вокруг. Мы с бабушкой обрадовались, что всё так хорошо обошлось. И стали подпрыгивать и махать им руками, провожая в дальний путь.

Но, сделав круг, троица благополучно приземлилась на нашей крыше. Над головой привычно зацокало, загрохотало гулкое железо…

Бабушка окаменела лицом, отяжелела фигурой и с минуту стояла совершенно неподвижно, как изваяние. Потом резко захлопнула балконную дверь. Пробурчала себе под нос что-то вроде «вот и ладно». Или «стало прохладно». А может, «будь вы неладны». Я не расслышала.

Не переставая ворчать, она придвинула табуретку к буфету. Кряхтя, взобралась на неё и потянулась к самой верхней полке.

«За валерьянкой», – догадалась я.

Но когда бабушка, всё так же кряхтя и охая, слезла с табуретки, в руках у неё оказались дрожжи и пакет муки.

– А не испечь ли нам сегодня пирого-о-ов? – задумчиво протянула она.

– С яблоками?

– С чем же ещё? Только, чур, начинку не ковырять.

– Да ты что, ба! Я никогда…

– Никогда она… помогай давай… ишь, расселась…

Ну разве я вам не говорила, что бабушка у меня мировая?

Даже когда ворчит.