Текст книги "Кожаные башмаки"

Автор книги: Анна Гарф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Глава четырнадцатая. Письмоносцы

Возьмите лист бумаги, напишите письмо на одной стороне листка и сложите его от любого угла наискосок – получится треугольник. Около одной из сторон останется полоска. Треугольник перегните пополам, потом загните уголки на полоске и заложите её внутрь треугольника. Письмо ваше окажется в середине искусно сложенного пакета. Снаружи пишется адрес, и письмо готово.

Письма-треугольники – письма без конверта, без марок, с номером полевой почты вместо обратного адреса – ходили в войну по всей стране. Люди собирались вместе – знакомые, незнакомые, свои, чужие – и читали вслух, перечитывали, передавали из рук в руки заветный треугольничек: солдат прислал письмо с фронта.

Но, случалось, приходили письма иные: взглянешь – как обожжёт, а внутри всё леденеет, не треугольник – конверт. Адрес чётко отпечатан на пишущей машинке. Да, буквы отчётливые, но в глазах темно, расплываются строки, плывут, плывут… «Погиб смертью храбрых…»

И чем ближе подходила Фатыма-апа – учительница, Фатыма-апа – письмоносец, к дому, куда послана печальная весть, тем тяжелее оттягивала плечо сумка, тем медленнее двигались ноги.

Нет, какую угодно дайте работу, только не быть письмоносцем! Но ведь кто-то должен носить в деревню письма, газеты – почтовое отделение от нас в десяти километрах. Мало почту принести – надо ещё и прочитать вслух, поговорить, быть товарищем в радости, другом в беде. Кто найдёт в трудную минуту настоящее, нужное слово? Кто же, если не ты, учительница? Другим не легче: конюхи – женщины, трактористы, лесорубы – женщины… И дети.

Встаёт Фатыма-апа вместе с доярками, вместе с солнышком. Идёт по утреннему холодку, как плывёт – она у нас лёгкая, быстроногая. А всё же обратно, с тяжёлой сумкой через плечо, идёт она медленнее. Не ноша тяготит – новости: немцы рвутся к Москве.

Каждый спешит ей навстречу, новости спрашивает, к словам её прислушивается. Ещё бы! Она ведь не простой человек – учительница! Приехала из города. Город большой – четыре школы, аптека, клуб, кинотеатр, читальня и магазин канцелярских товаров. В магазине продают клей, чернила, книги и разноцветные карандаши – бери сколько хочешь! Фатыма-апа в том городе восемь классов окончила и ещё два года в техникуме училась. Техникум отличный, двухэтажный, каменный.

Кто не знает, что Фатыма-апа учительница, не поверит: уж больно она молода.

Правда, она ещё не совсем учительница, никого ещё не выучила, учить начнёт впервые с этой осени. А пока её работа – почту носить.

Бабушкина изба стоит на краю деревни, самая первая. Сюда прежде всего заходит Фатыма-апа – учительница. Фатыма-апа – письмоносец.

– Ни халь, как дела? – интересуется бабушка. – Какие новости?

– Фашисты рвутся к Москве, – говорит Фатыма-апа опустив голову, словно сама в этом виновата.

Вынимает из сумки газету, кладёт на стол.

О письмах бабушка не спрашивает, боится. Хорошо, если треугольничек, а если конверт? Бабушка сумки будто и не видит:

– Отур, кызым, садись, дочка, отдохни немного. Ноги твои стёрты, я тебе масла целебного дам – положу на лист подорожника и привяжу к ноге. Губы твои потрескались, я тебе чаю налью, попей с мёдом.

– Спасибо, бабушка, в другой раз, теперь недосуг.

– К чему спешить? Счастливая весть прийти не опоздает, беда никуда не денется. Выпей чаю, поешь картошки горячей… Нам сегодня, значит, только газета?

– Мне, бабушка, тоже ничего нет…

А сама краснеет, и вниз опускаются крылья-ресницы.

– Ты сильно похудела, детка, каждый день столько шагать! Лошадь не выдержит. Ешь веселее, кушай, милая, не стесняйся…

Вот как за ней бабушка ухаживает! Потому что она, апа эта, письмоносец. Письма носит. Миргасим тоже письмоносцем работал, целую неделю. Потом его уволили. Брат Мустафа сначала нанял, договорился, а потом уволил…

Бывало, брат Мустафа вечерами письма строчил, а Миргасим бегал, носил их Фатыме-апа. Принесёшь и сиди, дожидайся ответа. Она пока целую тетрадку не изорвёт, письма не напишет. Ну и учительница! Одной строчки сразу не одолеет, по двадцать раз каждое слово перечёркивает! Двойку ей за такое письмо Миргасим поставил бы.

Но вот однажды прочитала она письмо Мустафы и молвила:

– Ответа не будет.

Миргасим обрадовался – надоело каждый вечер у её порога сидеть, письма перечёркнутого дожидаться. Мячом соскочил он с крыльца и покатился домой, не разбирая дороги, по камням, по канавкам, через плетни и заборы:

– Ур-р-ра! Ответа не будет!

Как услыхал Мустафа эти слова, опрокинул на голову целый флакон одеколона, нацепил на шею галстук и помчался к Фатыме-апа.

Миргасим дал ему добежать до угла, а потом припустился вдогонку.

Мустафа подошёл к избе, где жила апа, походил под окнами, покашлял, потом согнутым пальцем тихонько постучал по оконному стеклу.

Апа вышла на крыльцо. Была она в белой шали, в лакированных туфлях, будто фея из сказки, будто в клуб собралась или в гости, будто и не видит она Мустафы. Он окликнул её. И начали они разговоры говорить.

Говорить-то говорят, да, как назло, всё шёпотом, шёпотом. И пришлось Миргасиму вскарабкаться на ворота, чтобы хоть словечко услыхать. Но и сидя на столбе, ничего не услышал, да зато такое увидал, чуть с ворот не свалился: брат Мустафа и Фатыма-апа целовались!

Миргасим на столбе висел, не дышал, готов был всю ночь не шевелясь висеть, только бы его не заметили. Но апа вдруг подняла ресницы, глянула вверх, и глаза её вспыхнули, встретившись с глазами Миргасима.

Ни словечка Миргасим не сказал ей, – за что же так рассердился брат Мустафа? Письма свои теперь сам приносил учительнице… А потом война началась, и писем вовсе не стало…

Сидит апа, чай пьёт, но смотрит не на бабушку, а на чёрный футляр, в котором отдыхает гармонь Мустафы. Вспоминает, должно быть, Фатыма-апа, как Мустафа на гармошке играл, какие песни пел.

Не позабыть и Миргасиму, как однажды на берегу реки плакала эта гармонь. Фатыма-апа в тот день на камне сидела, смотрела, как плывут облака. Брат Мустафа на те же облака глядел и пел, перебирая лады гармони:

 
В горницу залетела бабочка.
Как вспомню о милой,
Кладу в сторону рубанок,
Отдыхаю сложа руки.
     Пальцы твои – камыши.
     Брови – чёрное перо,
     С ресниц сыплются искры,
     Глаза – как звезда Чулпан [4]4
  Чулпа́н – Венера.


[Закрыть].
Не брани меня:
«Вот глупый. Много наговорил».
Я кричал так громко.
Чтобы не было так больно…
 

Подумать только! Из-за этой учительницы брату Мустафе так больно. Миргасим лёг на живот и, не поднимая головы, пополз на помощь своему брату. А та, злая волшебница, разве могла знать, что идёт на неё сам Камыр-батыр? Зубы у него железные, когти медные. Движется он неслышно, сам невидим, но сильней его нет никого. «Потерпи немного, любимый брат, я иду к тебе!»

Брат Мустафа, пропев песню, замолчал, только пальцы его продолжали разговор с гармоникой. Фатыма-апа тоже молчала. Она перекинула со спины на грудь левую косу и то расплетала, то заплетала её.

Мустафа поглядел на учительницу, и опять полилась песня:

 
Занозил я сердце, —
И пою не для славы.
Но оттого, что
Сердце по тебе горит.
 

Сердце она ему занозила, этого ещё не хватало! Миргасим поднялся во весь свой богатырский рост и богатырским голосом загремел так тихо, что сам себя не услышал:

– Фатыма-апа, почему вы другую косу не заплетаете?

Она, будто пчела её ужалила, отпрянула, схватилась руками за щёки – они у неё как огонь покраснели. А брат Мустафа бросился на Миргасима словно тигр да вдруг как захохочет:

– Почему живот и щёки такие зелёные?

– Потому что я к тебе по траве змеёй полз…

Фатыма-апа налила чаю в блюдце, глянула на Миргасима. И вдруг улыбнулась. Может, и она сейчас, пока пьёт чай, о тех облаках, о реке вспоминает?

Чаю попила, картошки поела, бабушку поблагодарила. Встала, взяла свою сумку, перекинула ремень через плечо.

– Миргасим, скажи Асие, завтра принесу ей говорящую посылку, – сказала, засмеялась, и нет её. Ушла.

Глава пятнадцатая. Говорящая посылка и звезда Чулпан

Как ни долга ночь, она кончается, в белом утреннем небе заря занимается.

«Му-о-о!» – грозно затрубил бык.

«М-му-у…» – застонали коровы.

Будто нескончаемая пёстрая река, потекло стадо по деревенской улице. Позади коров – козы, за козами – овцы.

Но можно ли сравнить это пёстрое бестолковое стадо с гусями? Они идут строем, шагают, будто солдаты на параде.

У работничков наших, у помощников, в руках палки, хворостины. Миргасим заткнул за пояс ремённый кнут.

Звонко щёлкнул бич пастуха, Миргасим тут же взмахнул кнутом, хотел было сказать «я его перещёлкаю», да гуси как завопят:

«Га-га-га!»

А вожак вытянул шею, захлопал крыльями и зашипел до того сердито, что Миргасим поспешил кнут свой обратно за пояс заткнуть.

До сих пор гуси ходили где вздумается. То клюют зерно на току, то долбят овощи на огороде, то пасутся в овсах. Вот и поручили Миргасиму и его друзьям выгнать гусей на луг и пасти строго, чтобы с пастбища гуси никуда не отлучались, о набегах разбойничьих позабыли.

Идут гуси под присмотром пастушат мимо колючего, только вчера сжатого поля, шагают мимо белой, ещё не тронутой комбайном полосы доспевающей пшеницы.

Весной говорила бабушка Миргасиму: «Выйди в поле, послушай, какой под снегом звон. Это своими острыми сабельками пробиваются из-под снега к свету озимые зеленя». Теперь, когда Миргасим смотрит на нескошенную полосу, ему чудится густой, низкий гул колосьев, склонённых под тяжестью зерна.

А луг ещё совсем зелёный, только цветы на нём не жёлтые, не белые, как весной, а лиловые и трава жёсткая, старая. Как усердно щиплют гуси траву, не хуже лошади!

Миргасим лёг на землю, подперев ладонями подбородок, и смотрит на гусей с таким удивлением, будто до этого никогда их и не видывал. Как похожи на змей их длинные шеи, какие широкие у них крылья!..

Вдруг Миргасим вспомнил. Говорящая посылка!

И пастушата побежали навстречу Фатыме-апа.

Вчера, когда Миргасим про посылку сказал, Асия не поверила, а сегодня глядите: стоит на дороге. Рядом с нею Шакире и Наиля.

Еще не показалась из-за поворота красная косынка Фатымы-апа, а голос посылки был уже слышен. Радостный, отрывистый и в то же время какой-то детский.

Вот и сама апа. На ремне, как всегда, почтовая сумка, а в руке на этот раз корзинка. Из неё выглядывает весёлая разрисованная мордочка с двумя торчащими ушками. Оба уха стоят как чёрные стрелы.

– Починили щенка в больнице, починили! – обрадовался Миргасим. – И уши подровняли!

Ребята подхватили корзинку, опустили на землю. Щенок лаял, выставив передние лапы, но ещё не смея выскочить на траву. Он лаял не заливисто, как взрослые собаки, а мелко, тонко, будто ещё только учился говорить.

– Он тебя, Миргасим, боится, – сказала Асия. – Ты для чего тут бичом своим щёлкаешь?

Миргасим отбросил бич:

– Выходи, малыш не бойся, здесь все свои.

И щенок выбрался из кошёлки, отряхнулся, потянулся, завилял хвостом.

– Какой он чистый, пушистый!

– Настоящий медвежонок!

– Смотрите, какие у него глаза весёлые. Они же у него смеются и сам он улыбается!

– Где он будет жить? – спросил Миргасим и схватился за шляпу.

«Нет, теперь щенка в шляпу не упрячешь, раздобрел на больничных хлебах».

– Щенок, иди, я покажу тебе твоё жилище, – позвала Асия.

У самой ограды колхозного сада стоял дом – высокий, Миргасиму по плечи. Тесовая крыша, круглое окошко и дверь, настоящая, на железных петлях, и засов есть, всё как положено.

– Сначала куклы мои жили здесь, – сказала Асия, – потом они в сундук эвакуировались.

Перед домом – корытце и ведро. Асия налила в него свежей воды, в корытце положила кашу.

Но щенок на угощение и не посмотрел, подбежал к ближайшему деревцу, поднял заднюю лапу и полил его.

Ребята засмеялись, а щенок обернулся, щёки сморщил, хвост поджал, глаза стали злыми. Он оскалился и зарычал басом.

– Вот это пёс! – сказал Миргасим. – В обиду себя не даст.

– Злой, как его хозяйка, – прибавил Фаим.

Асия стукнула задиру кулаком по спине:

– Хватит на сегодня или ещё добавить?

– Чем драться, лучше бы имя своей собаке придумала.

И все наперебой стали предлагать имена:

– Репей!

– Отважный!

– Шайтан!

– Милый ты мой! – погладила щенка Асия. – Глаза твои на утренние звёзды похожи.

– Назовём щенка Юлдуз – звезда, – подхватила Шакире.

«Глаза твои – как звезда Чулпан», – вспомнил Миргасим и вдруг опечалился. Взглянул на Фатыму-апа. Она стояла, подняв лицо к небу, смотрела на лёгкое, словно перо, белое облако, которое тихо таяло в синеве. А руки Фатымы-апа расплетали и снова заплетали всё ту же непослушную левую косу.

– Давайте назовём собаку Чулпан! – сказал Миргасим, не сводя взора с тёмной, разделённой на три струйки пряди искрящихся на солнце волос.

– Правильно, хорошо: Чулпан, Чулпан! – подхватили все.

И только Фатыма-апа молчала.

– Звезда Чулпан, – уточнил Миргасим и снова посмотрел на Фатыму-апа.

Она покраснела, отвернулась.

Ах, как хотел бы Миргасим сказать ей:

«Когда брат мой пел вам: «Глаза твои – как звезда Чулпан», почему вы не ответили ему, почему не спели: «Хоть я не слепа и вижу других во всей красе, сердце моё не лежит ни к кому, кроме тебя». Все наши девушки так поют, если парень по душе, а вы брату моему ни одной песни никогда не спели. Почему?»

Он смотрел на приунывшую, поникшую Фатыму-апа, и вспомнилось ему то утро, когда Мустафа прощался с ней.

Небо ещё только чуть-чуть побелело. Мустафа и Фатыма-апа вышли в степь. Трава, как серебром, была подёрнута росой, и шаги их оставляли тёмные следы на росе. Миргасим шёл позади. Они не замечали его. Между росистой травой и белым небом легла тонкой сверкающей лентой узкая полоса зари.

«Дарю тебе эту росу, – сказал Мустафа Фатыме-апа, – дарю тебе это небо…»

А небо уже пылало, охваченное огнём широко разлившейся зари. И береговые ласточки повылетали из своих тёмных гнёзд-пещерок и закричали пронзительно, будто и в самом деле случился пожар. Вода в реке очищалась от пелены тумана, стрижи стлались над водой, по своей всегдашней привычке, так низко, что Миргасиму казалось, будто скользят они по воде на своём отражении. Ах, так бы и самому хотелось расскользиться, поплыть, да нельзя – брат увидит, рассердится.

А был в то утро Мустафа печален и пел Фатыме-апа горькую песню:

 
Зачем ты долго думаешь?
Если хочешь полюбить,
Полюби скорее.
 

Миргасим поднял голову, взглянул на небо. Нет, совсем-совсем оно теперь другое. Ярко-синее, какое бывает перед осенью в самом конце лета.

Лёгкое, как гусиный пух, облако растаяло в густой синеве. Апа вздохнула.

«Тогда надо было вздыхать, не теперь!» – рассердился Миргасим и запел ей назло:

 
Глаза твои – как звезда Чулпан…
 

– Чулпан не звезда, – рассердилась и она тоже, – Чулпан, как наша Земля, планета. Вокруг нашего Солнца ходит. Мы из одной семьи.

– Там, на той планете, тоже война? – спросил Миргасим.

– Кто знает? – отозвалась апа. – Вот гляжу ночью на небо и думаю: как там, среди звёзд, на других планетах, неужели убивают?

Заговорили о звёздах, о войне. И Фатыма-апа почувствовала, как оттягивает плечо, как тяжела кожаная почтовая сумка, набитая газетами. Известия в газетах невесёлые. А письма? Ох, есть и сегодня эти страшные конверты. Конверты с адресом, отпечатанным на пишущей машинке. Четыре письма в соседние деревни, одно – по здешнему адресу.

Апа простилась с Чулпаном, лапу его мохнатую в своей руке подержала, за ухом ему почесала и пошла.

«Ох, письмо, письмо, как отдать его?»

Девочки поспешили за Фатымой-апа. Она доверяла им разносить газеты, иногда позволяла разобрать почту.

Миргасиму уже наскучил щенок.

– Вы как хотите, а я домой. Вдруг письмо?

Глядя на него, сорвались Темирша и Фарагат.

– А я останусь, – сказал Фаим. – Кто мне письмо напишет? Нет у меня никого на свете.

– Как это никого? А твой дядя Саран?

– Да, дядя мой шибко грамотный. Каждый день письма пишет: «Кормлю Фаима, прошу выдать аванс на трудодни и пособие на сироту».

– И выдают?

– Вот ещё! Что у нас, хлеба нет?

– Для чего же пишет?

– Говорит: «Просить не запрещается».

Между тем Чулпан поел, попил и заскулил тонким голосом.

– Пищит, как маленькая птичка, – сказал Фаим и положил щенка в домик.

– Пойдём, Фаим. Если мой отец письмо прислал, там для всей деревни и для тебя тоже поклон будет. Идём!

Фаим рванулся было за Миргасимом, но потом сел на землю у собачьего домика:

– Сначала гусей бросили, теперь Чулпана? Нет, я останусь, буду сторожить.

– А мы побежали!

– Эй, – крикнул Фаим вдогонку, – если поклон для меня будет, сюда обратно бегите, мне скажите!

Миргасим и не обернулся. Он так спешил, что о биче своём пастушьем позабыл, наступил на него и не хватился, даже не заметил.

Глава шестнадцатая. Письмо

«Можно ли звёзды небесные в кулак собрать? – говорил, бывало, Миргасимов дедушка. – Так и наши дети – рассыпались повсюду. Зато будут у нас с тобой, мать, весёлые похороны – со всех концов земли кровные наши хоронить приедут».

«Нет, не приехали, когда ты ушёл от нас, – вздыхает бабушка. – Прости меня, старик, я виновата. Метели были, холод. Детей наших, внуков я пожалела. Весть печальную только весной им отправила… Эх, старик, старик, тебя нет, а я живу! Старому человеку умереть – как плоду зрелому с ветки упасть. А вот молодые жизни когда обрываются безо времени, с этим смириться никак нельзя. Ох, война, война!..»

Пригорюнилась бабушка. Большая семья была, где теперь все?

Сражаются бабушкины дети, внуки и на Северном фронте, и на Западном. Какой ещё есть у нас фронт? Да, под Москвой…

Бабушка уже и картошку сварила, и чайник в золу поставила, чтобы не остыл. «Почему Фатыма не идёт? Ну ладно, писем нет, а газеты? Что случилось там, на войне?»

Вдруг, громко хлопнув дверью, влетел в комнату Миргасим:

– Обогнал я девчонок, обогнал!

И тут же ворвались запыхавшиеся девочки – Шакире, Наиля, Асия:

– Фатыму-апа мы обогнали!

А вот и она, письмоносец. Входит, улыбается, но бабушку улыбкой не обманешь.

– Почему, дочка, на тебе лица нет?

– Вам, бабушка, письмо не пришло ещё, вам пока только пишут.

Наиля и Шакире принялись разбирать газеты – спорили, кому нести новости в полевые бригады, кому огородникам, кому на фермы.

Но Асия сегодня и не смотрит на газеты, она глядит на Фатыму-апа. Неужели извещение? Кому же? Не вытерпела, заглянула в сумку и вдруг высыпала письма на стол.

У Миргасима глаза разгорелись. Эх, если бы и его к столу пустили! Может, и сам он подошёл бы, да вот беда – читать не умеет! Но почему Асия так побелела? Зачем ладонью закрыла такой красивый конверт?

– Что такое? – чуть слышно спросила бабушка.

– Письмо. Мне.

– Читай, читай! – воскликнули девочки.

Асия опустила глаза, отвернулась:

– Прочитаю, когда захочу.

– Почему газеты людям не относите? – строго сказала бабушка.

Шакире и Наиля взяли газеты, ушли. Но дверь за ними не успела затвориться, как в комнату вбежал Абдул-Гани:

– Наиля где?

– Газеты носит, – ответила бабушка.

– Фатыма-апа, мама спрашивает, нам почта есть?

– Нет! – отозвалась Асия.

– Миргасим, – вдруг схватился за свою рыжую голову Абдул-Гани, – Миргасим! Мы забыли о гусях…

И мальчики побежали на речку. Асия посмотрела им вслед, опустилась на стул и заплакала.

– Бабушка, – сказала Фатыма-апа, – Насыровым извещение. Погиб. Смертью… смертью храбрых. Асия письмо спрятала.

– Правильно Асия поступила. И ты помолчи. Никому не говори. Я сама скажу.

– Бабушка, – со слезами сказала Фатыма-апа, – бабушка! Больше не могу! Как увижу такой конверт – сердце горит. Стыдно мне тут, в тылу, жить. Живу, как на другой планете. В городе Ленинграде даже дети, старики взялись за оружие, пошли в народное ополчение. Женщины семейные, врачи, медсёстры на фронте. Я тоже хочу на фронт. Пойду запишусь добровольцем. Куда пошлют – согласна, что прикажут – сделаю. Буду солдатам портянки стирать, раны обмывать. Ружьё доверят – могу стрелять. Что прикажут, всё исполню. Но тут, в деревне, не могу, бабушка, больше не могу!

– Ты о детях наших подумала? В школу вместо тебя меня поставим, да? Стыдись! Дезертиром хочешь быть? Сегодня ты здесь нужна, учительница.

Фатыма-апа поднялась, перекинула через плечо сумку и пошла разносить письма. Треугольнички и конверты. В нашу деревню и в соседние.

А дверь? Думаете, наконец-то отдохнула? Нет. Снова отворилась, хоть и не закрывай её вовсе. На этот раз заглянул сюда Зуфер:

– Нам что-нибудь есть?

– Слава аллаху, ничего нет…

– Что с тобой, Асия?

– Голова болит.

– Бабушка, я сбегаю в соседнюю деревню за фельдшером.

– Если надо будет, Абдракип-бабай сам внучку свою в больницу повезёт. Там лучше знают.

– Но фельдшер ближе. Может быть, ей и не надо в больницу…

– Двенадцать детей у меня было, всех выходила. Учить меня хочешь? Иди маме скажи – писем нет.

Из окна было видно, как шагает Зуфер, плечистый, большой. Старший мужчина в доме.

И только теперь Асия дала волю слезам…

– В жизни и смерти мы не властны, ласточка моя, – молвила бабушка. – Давай я тебе косы заплету, растрепались. Помни, милая: ушедшие с нами, пока мы думаем о них. Дядю Насыра разве забудем? Ведро колодезное кто сковал? Цепь к нему кто устроил? Черпнём воды – и вспомним. Глотнём – и опять добрым словом помянем. Да и на детей его кто взглянет, улыбнётся – все в отца: золотоголовые.

После этих слов Асия ещё горше заплакала:

– Абдулу-Гани, Наиле я солгала.

– Доброе дело ты сделала, о такой беде людям поведать надо умеючи. Я сама скажу, сама… Письмо ты спрятала? Хорошо поступила. Можно ли позволить, чтобы Абдул-Гани или Наиля своими руками такое письмо домой принесли? Нет, лучше сама туда пойду, сама скажу. И поможет мне председатель наш дядя Рустям. Он на войне был и смерть видел совсем близко. Ногу ему раздробило, а могло ведь в голову или в сердце попасть. Кто же, если не он, найдёт доброе, верное слово?.. Ну, вот и заплетены твои косички. Гляди, какие стали они длинные! Мама приедет, глазам не поверит, большая выросла дочка. Городским детям воздух наш на пользу. Садись, поешь катыка с каймаком. В Москве такой еды нет, верно? Такой катык вкусный только в нашей деревне делают. Я молодая в Казани жила, но катык тамошний против нашего никуда не годится… Поела? Вот умница! Иди щенка своего проведай. Вот и ему я налью в чашку, угости его.

И только когда девочка с чашкой катыка ушла, бабушка опустилась на сэке, спрятала лицо в ладони, зашептала чуть слышно:

– О Насыр, Насыр, тысячу раз умереть бы мне за тебя!..