Текст книги "Кожаные башмаки"

Автор книги: Анна Гарф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Глава сорок первая. Братья

Снег на улице потеплел, стал мягкий, как вата. Он проваливается под ногой и потому весь в ямках, тёмных, как чернильные кляксы на белой бумаге. Над снегом чёрным парусом стоит небо, и оттуда, сверху, глядят на Миргасима тысячи звёзд.

Ребята убежали далеко вперёд. Должно быть, они уже дома. Но Миргасим всё ещё стоит у школьного крыльца и смотрит на звёзды. Он ждёт брата, Мустафу.

А Чулпану что надо? Почему он здесь?

– Иди домой! – приказал Миргасим.

Но Чулпан постучал хвостом по ступенькам крыльца, а сам не двинулся с места.

– Мустафу дожидаешься?

Даже если бы и умел говорить Чулпан, вряд ли смог бы он рассказать о таинственной силе, что неудержимо влекла его к солдату. Может, это запах кожаного ремня, что опоясал солдатскую гимнастёрку? Или это голос солдата, такой густой, молодой и властный? А может быть, руки? Крепкие солдатские руки, которые умеют так строго похлопать по спине и так ласково почесать за ухом…

Да, оба они – Миргасим и Чулпан – ждут.

Но когда отворилась школьная дверь, Чулпан кинулся к долгожданному солдату, а Миргасим отпрянул, потому что увидал Фатыму-апа. В руке у неё мамин пирог, завёрнутый в полотенце с красными концами.

Долго смотрел Миргасим вслед, как идут они под звёздным небом – учительница, солдат и пёс Чулпан. Куда путь их лежит, известно. Миргасим вздохнул и помчался туда же короткой дорогой, через чужие плетни и заборы. Вот и они, так хорошо знакомые ворота и столб, на котором сидел летним вечером Миргасим, когда брат его поцеловал Фатыму-апа. Взбираясь сейчас на обледеневший, холодный, скользкий столб, Миргасим повторял про себя поговорку: «Помни это – зима не лето». Однако всё-таки взобрался и ещё издали увидал Мустафу и учительницу. Они шли, взявшись за руки, как маленькие.

– Иди домой, – услышал он голос брата и чуть было со столба не грохнулся: неужели Мустафа увидел его? Но, оказывается, не ему, а Чулпану дан был приказ.

Тявкнул Чулпан разок, другой и убежал.

Фатыма-апа и Мустафа взошли на крыльцо, хлопнула дверь в сенях, и через мгновение налилось светом заснежённое окно. Да, надо было помнить это, что зима не лето. Кто же зимой будет беседовать на улице, холодно ведь! Спустился Миргасим вниз, подошёл к окну. Разве что-нибудь увидишь? Почему иней оседает на окнах изнутри, а не снаружи? Из комнаты можно дыханием прочистить глазок на стекле, а снаружи невозможно, сколько ни дуй.

«А вообще-то зачем подглядывать? – подумал Миргасим. – Не лучше ли будет постучаться и войти, посидеть с ними? Пирога поесть?»

Миргасим снял рукавицы, хотел было в окно стукнуть согнутым пальцем, да почему-то раздумал, застыдился.

«Пойду уж», – вздохнул он.

Но тут дверь отворилась, на крыльцо вышел брат и за ним учительница.

Миргасим прижался к стене, даже рукавицы подобрать со снега не успел.

Мустафа и Фатыма-апа постояли, помолчали. Молча за руки взялись, обнялись… Потом словно друг от друга оторвались, расстались. Но нет, опять друг на друга поглядели, снова руки друг другу протянули, друг к другу прильнули.

«Кашлянуть, что ли? – думает Миргасим. – Если этак они прощаться будут, нос у меня отмёрзнет…»

Но кашлять не пришлось. Фатыма-апа вернулась в свой дом, а Мустафа пошёл своей дорогой.

«К председателю теперь», – решил Миргасим, забежал вперёд и встал на пути старшего брата.

– Полуночничаешь, не спишь? – как будто даже обрадовался Мустафа; взял в свою жёсткую, крепкую руку пальцы Миргасима. – Холодные какие, ну прямо ледышки! А рукавицы где?

– Потерял. – И сразу вспомнил, что бросил их у крыльца, когда хотел в окно к Фатыме-апа постучать.

Давно не держал Мустафа в своей руке руку ребёнка. Какие тонкие пальцы, узкая ладошка! Согрелась рука, и было похоже, что в кулаке солдата нашла приют маленькая птичка.

Обогрелась и упорхнула.

Миргасим поднял руку, показал на звёзды:

– Гляди, как сверкают Семеро Братьев.

– Бывало, ночью на фронте смотрел на них. Вспоминал наш дом…

– А как там, у вас на фронте, отец? Почему писем нам не пишет?

– Думаешь, мы с отцом вместе? Нет, братишка. Фронт у нас не один. Кругом война. Должно быть, отец на другом фронте.

Помолчали. Снег под ногами мягкий, и шагов не слышно, будто шагают двое братьев не по заснежённой земле, но по облакам. Идут навстречу семерым звёздным братьям.

– Брат, ты на Фатыме-апа женишься?

– Сегодня на рассвете должен отбыть в свою часть.

– А зачем весной песни пел? Кто поёт, тот женится, всегда у нас так.

– Хотя мы с ней вместе и дня не побыли, считай, что женаты. Запомнишь мои слова?

– Клянусь Семью Братьями, запомню! Чтоб меня разорвало, если позабуду!

Миргасим опять взглядывает на звёзды – никогда, кажется, не видал он таких грозных ярких звёзд. И самые крупные – Семеро Братьев. Великаны! Видят ли они затерявшуюся среди сугробов деревеньку, слышат ли клятву деревенского мальчика?

– Клянусь, Мустафа, звёздами клянусь! Но ты напиши ей, чтобы она не так часто ставила мне плохие отметки.

Глянули друг на друга и засмеялись.

Мустафа снял с головы ушанку, открепил красную пятиконечную звёздочку, приколол её к шапке Миргасима.

– Пусть и днём и ночью эта звезда тебе светит.

– О Мустафа… Чёрт возьми!

– Прости, братишка, если утром что не так сказал.

– Язык длинный, да?

– Запомни, худо, когда у мужчины длинный язык.

Миргасим старается шагать в ногу с Мустафой, но ему это плохо удаётся: очень длинные стали у Мустафы ноги.

– К председателю пойдёшь? Ладно, ярар, – по-взрослому говорит Миргасим, – иди. Он тоже воевал.

…Розвальни давно уже стоят у плетня. Их запорошил снег, и лошадь в инее. Совсем она седая.

Миргасим стряхнул снег с мешковины, которой покрыта солома, проверил, хорошо ли, ровно ли солома уложена.

Лошадь жуёт, мотая головой, похрустывает овёс, насыпанный в торбу.

Миргасим вынул из кармана свой ёлочный мешочек, взглянул на цветок, на самолёт, заглянул внутрь. В пакете остались всего один леденец и надкушенный пряник.

«Жаль, что я так много съел».

Снял Миргасим свой красный кушак, завязал в него бумажный мешочек и сунул этот гостинец в солому.

«Что ещё подарить милому брату? Может быть, ленту из гривы Батыра? Нет. Это отцу. Отец Батыра любил!»

Вдруг из-за сугроба вынырнул Чулпан. Чёрный, большущий! Испугаешься, если его не знаешь. И Асия тут:

– Миргасим, хочу отдать Чулпана твоему брату Мустафе. Ты согласен?

Ещё бы! Все говорят: Чулпан – собака не простая, породистая, если её выучить, она здорово будет бойцам помогать.

– За это, Асия, когда война кончится, я женюсь на тебе. Что глаза выпучила? Не веришь? Пусть язык мой отсохнет, если обману!

– Это невозможно, Миргасим. Я уже дала слово твоему брату Зуферу.

– Вот он где! – послышался голос Шакире, и она подбежала к братишке: – Почему сразу домой не пошёл? Почему всех заставляешь беспокоиться?

«Почему, почему…» Но Миргасим молчит.

Как скажешь о прощании Мустафы с Фатымой-апа? О снеге, на котором такие оставались глубокие следы – больших ног и маленьких, когда двое братьев шагали рядом, взявшись за руки. И стоит ли хоть кому-нибудь на свете говорить о своей клятве при свете звёзд?

– «Почему, почему»! – рассердился вдруг Миргасим. – Сама не видишь? Вот, хотим Чулпана подарить.

– Ты придумаешь! Ну на что он Мустафе? Куда он его денет? В вещевой мешок? Или на руках в поезде держать будет? Такого пса большущего! И кормить его надо. А чем? Пайком солдатским?

– Зато на фронте он будет связистом или санитаром и ещё мины станет искать.

– Это Чулпан-то?

– Радио слушай, если не веришь! Служебная собака…

– Не болтай! На служебную собаку учиться надо. А Чулпан чему обучен?

Чулпан стоял понурый, словно виноватый, хвост, как у волка, поджат, голова опущена. На Асию Миргасим не смотрел, боялся взглянуть. Здорово она, должно быть, обиделась, если ни слова не говорит. Он погладил Чулпана:

– Ладно, оставайся пока. Мы тебя обучим. Служебная собака не чужой, свой хлеб ест. Ей паёк полагается. Везде. Даже на фронте.

Глава сорок вторая. Носовые платки

Как побывал брат Мустафа в деревне, небо наше будто посветлело, день прибывает, ночь убывает. Но погода ой-ой-ой! Утрами такие холода! Снег твёрдый, хоть топором коли, топнешь ногой – на всю улицу звенит, сядешь на санки – под полозьями как скрипка скрипит.

Пока Миргасим в школу бежит, ресницы будто белым мохом обрастают, брови – седой кустарник.

– Эй, щёку снегом потри, побелела-а-а! – кричат ему вдогонку.

Хорошо ещё, что нос такой короткий – ничего не страшно: пятачок и две дырочки. Но если бы видели вы, какой у Темирши нос! На семерых, говорят, рос, да Темирша навстречу попался, ему весь этот нос и достался. Как придёт Темирша в класс, начинает нос понемногу оттаивать… Один раз даже на тетрадь капнуло.

Фатыма-апа рассердилась:

– Двойку ставлю – грязная тетрадь.

– Я её р-рук-кавом и л-лад-донью вытер…

– А носовой платок где?

Выдумала апа эти платки носовые! Раньше хорошо было: отвернулся, зажал пальцем ноздрю, дохнул в другую, и дело сделано. Теперь подавай платок, иначе выгонит из класса.

– И п-платком тет-традь ч-чистил.

– А нос платком почистить ты не можешь? Трудно?

Думаете, прежде у нас в деревне носовых платков не было? Были, конечно. А для чего? Для танцев. Когда девушка пляшет и носовым платком по воздуху ведёт, здорово красиво это получается, особенно если платок шёлковый, золотыми узорами расшитый. Будто цветок тюльпан у неё в руке. Годились платки ещё и парням, не на каждый день, конечно, а к случаю. Ну, уезжает, например, парень учиться или на лесозаготовку в далёкие края, тут девушка и дарит ему свой платочек на память, чтобы не забывал: учёба учёбой, работа работой, а невеста твоя ждёт тебя здесь, дома. Взглянет парень на платок дарёный и вспомнит свою милую.

Но чтобы школьники с платком в школу ходили?! Нет, такого не бывало и не будет. Кто всё это выдумал? Асия, вот кто. Идёт по улице в своей шапочке, в калфаке, и носовой платочек у носа держит. Это правильно – береги нос в большой мороз, но разве носовым платком спасёшься? Возьми закутайся шалью, при чём тут носовой платок? Стыдно, говорит, в класс без носового платка приходить.

«У нас в Москве все так».

Но Миргасима не проведёшь, не поверил он словам Асии. Людей в Москве – как Муравьёв в муравейнике, на всех носовые платки напасёшь, что ли? Сколько полотенец, скатертей, занавесок придётся на платки носовые изрезать! Этак все люди станут ходить раздетые, если каждого носовым платком оделять. Ну ладно бы, давать платки по деревням, а то сказала – в Москве!

Но учительница! Каждое слово этой москвички за правду принимает, повторяет даже:

«В класс приходить без носового платка нельзя. Советские школьники должны быть культурными, культурный человек пользуется носовым платком, а не рукавом и не ладонью. Кто будет без носового платка обходиться, того санитарная комиссия может отправить домой».

Ходить в школу с платком Миргасим наотрез отказался:

– Невеста я, что ли?

– Ты санитарная комиссия.

– Ну и что же?

– А то, что теперь вместо тебя Разия будет в комиссии.

– Разия?! Ничего ведь она не соображает, что прикажут, то и делает.

Не зря обижался на неё Миргасим, сколько раз она мальчиков домой посылала: «Принеси платок».

Первое время мальчики обижались, спорили с Разиёй, даже хотели было эту санитарную комиссию поколотить. Но Миргасим быстро смекнул, какие выгоды можно извлечь из её строгости:

«Кто урока не выучил или кому хочется отдохнуть немного, приходите без платка, а пошлют за ним – ищите дома до конца занятий».

И пришлось учительнице побеседовать с санитарной комиссией, чтобы забывчивых ребят домой всех сразу не посылала.

Вот и заговорила Разия по-другому:

– Пожалуйста, завтра платок принеси, а то запишем в дневник.

А дневника-то кто боится? Мужчины на войне, а мамы и тёти за день так устанут, вечером через силу домашнюю работу справляют, до дневника ли им?

Однако носовых платков в классе немало и с каждым днём всё прибавляется. Откуда только берутся? А про Фаима забыли? Полна сумка у него – гони сухарь или картошину, и пожалуйста – получай на время. Несут ему хлеб, несут картошку, потому что, оказывается, носовой платок школьнику ещё нужнее, чем невесте. Особенно если привык списывать с чужой тетради. Ты пишешь, а сосед носовым платком тебя прикрывает.

Фатыме-апа это невдомёк, молодая она ещё. Увидит носовой платок и улыбнётся. Должно быть, думает:

«Наша взяла! Вот и у нас в классе дети культурные, как в Москве!»

Но, может, потому она добрее стала, что вести с войны приходят не такие страшные, как осенью? Врагов от Москвы наши воины отогнали. Ленинград выстоял, фашистам не сдался. А партизаны белорусские? Дают они жару врагам!

Молодец учительница! Как придёт в класс, всегда сначала про войну расскажет, газету вслух почитает, и уж потом берётся за письмо, за арифметику. Тут носовые платки тоже в дело идут, особенно у девочек – не получается задача, вот и плачут культурно, в платочек.

Но к концу уроков и девочки смотрят бодрей, и, хотите верьте, хотите нет, само солнышко тоже светит веселее, греет горячей. И мелькают за окном по снегу солнечные блики, будто белые носовые платки, – то спрячутся, то вновь поманят. И длинные, и короткие носы этой игре света радуются: февраль кончается, зима с весной встречается.

Но встреча эта не очень-то добрая, война у зимы с весной идёт. То холодный ветер дует, то тёплый, а когда два ветра дерутся, поднимается метель, начинается буран.

Глядите, столбы дыма будто пополам сломились – это ветер сломал их. Воробьи, словно тёмные комочки нечёсаной шерсти, туда-сюда мечутся, за место под застрехами дерутся.

Поднялась с сугроба ворона, махая крыльями, словно чёрными флагами, полетела низко-низко по деревне:

«Кар-карр, печи гасите, водой заливайте, не то будет пожар-жарр… Кар-карр!»

Чья изба стоит впереди? Миргасимова. Вот и достаётся этой избе больше всех снега, больше всех ветра – она собой всю деревню прикрыла.

Далеко-далеко в ярко-синем небе, словно белые овцы, столпились тучи… Тонкой простынёй поднимается снег с земли. Эти снежные простыни то мнутся, то вздуваются, превращаются в снежные подушки и сугробами приваливаются к плетням и заборам.

Фаим вынул из своей сумки носовой платок, взял его за один угол и поднял руку, чтобы посмотреть, в какую сторону ветер дует. А ветер как рванёт этот платок! И закружил, и завертел, и неведомо куда понёс.

То-то смеху было! И слаще всех кто смеялся? Фаим! Ведь у него смеющиеся зубы, а старик Саран никогда вволю посмеяться Фаиму не даёт: «Грех, грех».

«Да, но если ветер выхватил платок, это уже не грех – это аллах так захотел», – скажет Фаим своему дяде.

А ветер дует всё сильнее, свирепей! Кажется, будто Фаимов носовой платок вырос, разорвался и клочьями разлетелся по всему небу, хлопьями завалил землю.

– Буран, буран идёт!

– Шакире, Асия, скорее домой! – приказал Зианша-абый.

Шакире сразу послушалась, но Асия заупрямилась:

– В Москве никто не бежит, когда снег идёт.

И внезапно сникла, смолкла. Она вдруг увидела Чистые пруды зимой в Москве и себя на льду, как скользит, раскинув руки, а снежинки одна другой крупнее ложатся на ладони, на плечи. Рядом, чуть впереди, скользит папа, нарочно замедляя шаг. Он тоже весь осыпан снегом, только коньки блестят.

«Ах вы, снеговики мои!» – говорит мама и, обгоняя их, бежит в раздевалку. Ей идти на работу в детскую поликлинику, что напротив Чистых прудов, рядом с белым каменным домом, где по стенам – крылатые каменные звери и зубастые птицы. А заведующую поликлиникой зовут Мина Яковлевна…

– Никто не боится снега в Москве! – топнула ногой Асия. – Никто!

– Такой снегопад, как у нас, даже в Москве не бывает, – пошутил Зианша и добавил уже всерьёз: – Хорошо, когда снегу много. Снега не будет – хлеба не будет. Пропадут озимые, плохо взойдут яровые.

«Может быть, надо спросить, что такое «озимые», что значит слово «яровые»? Все деревенские знают… А я не хочу и не буду, не буду спрашивать!»

Смахнула слезу носовым платком и побежала.

Ветер хлестал, сбивал с ног.

Зианша собрал малышей в цепочку, сам шагает впереди, Фарагат позади.

– Цепляйся за Фарагата, Асия!

И Асия – что поделаешь? – прицепилась. Так цепочкой и побежали по улице, оставляя постепенно по одному человеку. Каждого у его дома.

Ветер хлещет, снег слепит глаза, даже собак не видно, не слышно. И всё же чей-то басистый лай вдруг прорывается сквозь вой пурги. Это голос Чулпана! Выскочил он из своей конуры и кинулся искать Асию.

Нашёл и радуется:

«Гав, гав! Держись, Асия, за ошейник – и не заблудишься».

На служебную собаку Чулпан так и не выучился, слишком много у него учителей. Но другом стал настоящим:

«Гав, гав! Шагай смелей, никогда я тебя, Асия, не покину».

Глава сорок третья. Буран

Когда Миргасим прибежал домой, мамы уже не было, ушла на ферму. В буран нельзя скот колхозный без своего глаза оставить. Зуфер пошёл вместе с матерью: можно ли в такой ветер женщине одной по степи идти? Нет, Зуфер маме одной идти не позволит.

Сестрёнке Шакире бабушка велела спешить к Насыровым. Тётя Карима на работе в правлении. Погасят ли дома ребята огонь в печи? Зианша такой рассеянный.

– Иди, иди скорее, – беспокоилась бабушка, укутывая внучку тёплой шалью.

Миргасим тоже схватился за шапку.

– Ты куда?

– Ставни прикрою.

– Это я сама сделаю, мой внук. Если стекло разобьёшь, где теперь другое достанем?

Убежала Шакире, хлопнула дверь за бабушкой. Вот одно окно потемнело, другое, щёлкают задвижки наружных ставен. В комнату будто ночь пришла. Ни щёлочки, ни просвета.

Вернулась бабушка, затеплила фитилёк.

– А на дворе как? Тоже потемнело? Я погляжу.

– Не смей!

– Гусей в дом загоню.

– И близко не подходи к ним, всю птицу распугаешь. Как будем в буран собирать?

– Овцу приведу.

– Ещё что выдумал! Овца тебя хуже волка боится.

Надела бабушка шапку поглубже, завязала платок потуже – и опять во двор, за гусями, за овцой, за курами.

Тревожно блея, мелко стуча копытами, взбежала на крыльцо овца; гогоча, вошли в избу гуси.

«Надо бы за водой сходить, пока не поздно», – решил Миргасим и, чтобы опростать вёдра, принялся ковшом переливать воду в котёл.

Увлёкся делом, не заметил, что бабушка в избу вошла:

– Вот спасибо, милый внук!

– Я за водой схожу.

– Сколько раз повторять? Сиди дома, слышишь! – Взяла вёдра, сама пошла.

В трепетном свете фитилька то блеснёт глаз овцы, то вынырнет из темноты красная гусиная лапа. Стучит клювом курица, выбравшись поближе к пятну света на полу, вздыхает овца в тёмном углу. Изба полна таинственным шелестом, топотом, шорохом. По потолку движутся длинные тени.

Бывали и прежде, до войны, бураны по вёснам. Заберётся Миргасим на лежанку, спрячет голову под подушку, чтобы не слышать, как хлопает ставнями ветер, и уснёт, прикрытый отцовским тулупом…

Но тулуп отца мама ещё осенью послала на фронт в подарок бойцам.

«Для чего она это сделала? Зачем? Вот и нечем укрыться…»

Уу-х, и-их! – ударяет ветер в стены.

Хоть бы скорее бабушка пришла! Найдёт ли она в такой буран дорогу от колодца к избе? Вдруг в сугроб провалится? Ведь сама же рассказывала, как дедушка один раз по степи ехал и деревни не нашёл – завертел, закрутил его буран. Ну и решил дедушка: пускай хоть лошадь домой прибежит, если суждено. Распряг, пустил, а сам поставил оглобли, сани опрокинул и залез под них. Замело, занесло эти сани, и потом только по оглоблям люди дедушку отыскали. Он пролежал под санями двое суток и был ещё живой, но пропал с той поры звонкий дедушкин голос…

Вдруг Миргасим вскочил: бабушка-то не заблудится, колодец рядом, а вот как там у себя в избе Фатыма-апа? Брату Мустафе что обещал? А сам и думать о названой сестре своей позабыл. Он тут же оделся, схватил свои грабельки, привязал к ним полотенце с красными концами и вышел из дома.

«Если под снегом окажусь, меня по грабелькам, по полотенцу найдут, откопают, как дедушку».

Снег падал сплошной пеленой, закрывая небо и землю.

Куда идти? Не поймёшь теперь, где правая сторона, где левая.

«А что, если залезть на крышу, осмотреться? Сверху виднее…»

Грабли с красным полотенцем он воткнул в сугроб, сам по стремянке взобрался наверх. А снизу всё сильнее дуло да свистело.

И-и-и! – по-комариному запел ветер и сорвал по-разбойничьи Миргасимову шапку. Шапку с красной звёздочкой! У-у-у! – стонало, плакало кругом.

Миргасим обхватил руками трубу, чтобы ветер не унёс и его самого.

Бух-ух! – и лестницы как не бывало. Ветер свалил её, снег засыпал. А грабельки стоят, и концы полотенца сверкают на ветру, как два праздничных флажка.

Тяжело дыша, бабушка втащила воду в дом. Теперь не страшно: вода есть, пусть бушует непогода – она с внуком своим не пропадёт.

– Миргасим, возьми веник, стряхни снег с моих сапог, я устала.

Никто ей не ответил.

– Миргасим!

А внука и не слышно.

Бабушка заглянула в комнату. При свете фитилька она увидела гвоздь, на котором обычно висели тулупчик и шапка Миргасима. Одежды не было.

«Неужели убежал мальчишка?»

Бабушка снова вышла на крыльцо. За хлопьями снега ни хлева, ни плетня не различишь. Задыхаясь от ветра, который бросал в лицо комья снега, бабушка, охая, спустилась во двор.

– Миргасим, Миргасим!

Сугробы намело под самую крышу. Порыв ветра сбил бабушку с ног. И, только упав навзничь, увидала она своего внука на крыше.

– Уф, алла, даже сердце закололо!

Опираясь на грабельки с полотенцем, бабушка поднялась и сквозь сыплющийся снег закричала:

– Прыгай вниз!

Он сидел скорчившись, прижавшись к трубе, весь засыпанный снегом, без шапки, без рукавиц.

– Прыгай!

– Бою-у-усь!..

– Тейли, шайтан [13]13
  Шайта́н – сумасшедший.


[Закрыть]! – Первый раз в жизни так бранила бабушка своего внука, – Прыгай или граблями в тебя запущу, глаза твои выколю!

– Не могу-у-у-у-у…

А ветер громыхал так, словно в небе рвалось железо.

– Прыгай, душман [14]14
  Душма́н – разбойник.


[Закрыть]!

Бабушка погрозила граблями, а ветер словно только и ждал этого, подхватил полотенце, уволок его, закружил, подбросил вверх. Полотенце хлопнуло Миргасима по лицу и пропало.

Миргасим испугался, разжал руки и скатился к ногам бабушки.

– Знал бы, что так мягко падать, давно прыгнул бы, – чуть шевеля посиневшими губами, сказал он.

Обнявшись, поддерживая друг друга, они взобрались на крыльцо и, налегая изо всех сил, еле-еле отворили дверь. Едва успели войти в сени, как дверь трахнула, будто выстрелила, и сама захлопнулась. Бабушка спустила крюк, задвинула засов и принялась тереть лицо и руки Миргасима, приговаривая:

– Разбойник, ох разбойник!

– Ничего ты, бабушка, не знаешь. Одному человеку звёздами я поклялся.

– А шапка где?

– Чтоб буран перевернул наш дом кверху дном, если шапку не найду! Чтоб я…

– Замолчи, замолчи! Бог с ней, с шапкой, главное, что голова цела.

– А звёздочка?

– Да, конечно, это обидно, очень обидно: звёздочку, что тебе брат подарил, ты не уберёг. Эх, ты! Говорила тебе – сиди дома, и звёздочка была бы цела.

– Скажи, бабушка, что с учительницей теперь будет? Она одна.

– Одной-то лучше, чем с таким, как ты, помощником. Счастье моё, что грабли под рукой оказались, не то внук мой на крыше в ледышку превратился бы.

– Это грабельки мои выручили нас, бабушка, потому что они папины, волшебные. Я сам их в сугроб поставил и полотенце к ним привязал.

– Мама придёт, всё расскажу. И шапки нет, и полотенце улетело… Иди сейчас же ложись! Ложись на мою постель, подушки мягкие, одеяло тёплое. Спи.

«Лечь-то я лягу, но спать не буду. Поутихнет ветер, всё равно, даже без шапки к Фатыме-апа побегу. Главное, не надо спать, не то проспишь всё на свете».

Но ресницы слиплись, голова упала на подушку. Уж очень устал он и замёрз там, на крыше.

Много ли, мало спал, кто знает? Но только проснулся и видит: по-прежнему горит фитилёк в избе. По-прежнему сидит бабушка на сэке, прядёт шерсть. По-прежнему завывает ветер в трубе и стучит по крыше, будто выстрелы гремят.

Но вот среди этого лязга и свиста Миргасиму послышался звук совсем новый, нежный, как звон свирели.

– Бабушка, что это?

– Буран был весенний, и гость в избе у нас тоже весенний. Пока ты спал, ягнёночек родился. Это он кричит. Хочешь посмотреть?

Осторожно, прикрывая рукой, как щитом, колеблющееся пламя, бабушка понесла фитилёк за печку, чтобы показать Миргасиму нового жильца в этой избе, новое существо на нашей земле.

Он стоял на длинных белых, чуть согнутых, ещё дрожащих ножках с розовыми копытцами. Бабушка опустила фитилёк, и Миргасим увидел мордочку с ясными, почти совсем прозрачными глазами и белыми ресницами. Ягнёнок открыл нежно-розовый рот: «Ээ-э-э!»

Тяжело дыша, обернулась на этот зов чёрная овца. Шерсть слиплась у неё на лбу и боках, бока то вздымались, то опускались. Передним копытом овца всё била и била по полу.

– Видишь, если бы в поле ягнёнка принесла, она копытом травы бы себе под снегом поискала, а вот за печкой дело случилось, а копытом всё равно бьёт. Привычка такая!

Ягнёнок расставил передние ножки и потянулся мордой под брюхо матери.

– Закрой глаза, Миргасим. Теперь нельзя смотреть, сглазишь. Он сосёт в первый раз. – И бабушка увела внука на другую половину избы.

– О чём ты всё вздыхаешь, бабушка?

– Каково на фронте в такую метель!

– Бабушка, ночь сейчас или день?

– Не знаю, мой внук. Зола в печи остыла…

– Нас совсем занесло, бабушка! Можно, я выйду посмотреть?

– Дверь не открывается.

– Ну, тогда можно, я за печку пойду? Ягнёнок уже насосался, должно быть.

Миргасим взял на руки маленького, словно игрушечного, барашка.

– Бабушка, он греет теплее, чем овчина.

– Ещё бы, живое согревается живым.

Ветра уже не слышно, но вокруг избы что-то шоркает, слышится какой-то странный скрип, стук под самыми окнами. Миргасим опустил ягнёнка на пол.

– Бабушка! Слышишь? Да слушай же! Что это шумит?

Но у бабушки в ушах всегда шум.

– Это ветер, ветер, – бормочет она.

– Нет, на ветер не похоже. Это голоса людей за стеной, стук лопат под окнами.

Бабушка отогнула край платка, наставила ладонь к уху, прислушалась:

– Откапывают нас люди, Миргасим, откапывают…

Распахнулись наружные ставни, свет хлынул, залил комнату. О, как там, за окном, сверкает небо, сияет снег!

У бабушки глаза заслезились, Миргасим тоже сощурился, чихнул.

– Отворитесь, – стучатся люди в дверь, – отопритесь!

Миргасим кинулся в сени, сбросил крюк – народу перед крыльцом полно собралось: кто с лопатой, кто с ломом, кто с совком.

Впереди всех Фатыма-апа, в руках у неё Миргасимова шапка с красной звёздочкой.

– Жив, жив Миргасим! – закричала учительница тонким, пронзительным голосом и задрожала как в лихорадке.

Ещё бы не дрожать. Знаете, что передумала, что пережила она!