Текст книги "Кожаные башмаки"

Автор книги: Анна Гарф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Глава тридцать восьмая. Миргасим плачет

А в избе, в избе-то и в самом деле «музыка, танцы, весело, тесно, что кому достанется – неизвестно!». Как Миргасим говорил, так оно и случилось. И всё же он глазам своим не может поверить. Почему столько гостей? Будто свадьба. Старики, скрестив ноги на сэке, сидят в своих чёрных чеплашках, а на тахте женщины – светлые косынки, белые фартуки, сборки-оборки, мелкие складочки! У каждой в руках работа. Те, что постарше, с веретёнами пришли, прядут, кто помоложе, вяжут, вышивают, а молодайки младенцев своих забавляют. Мелькают спицы, поют веретёна, пестреют мотки разноцветных ниток, клубки крашеной шерсти – чем не фонарики-огоньки, золотые светляки?

– Смотрите, смотрите, слушайте, – толкает ребят Миргасим, – музыканты пришли!

Скинули музыканты тулупы, взяли в руки свои самодельные скрипки, провели смычком по волосяным струнам. Гармонисты растянули гармоники. О!

Ах, музыканты, музыканты, до чего же вы суровые! Усов ещё нет, вот и приходится хмурить брови, играть строго, без улыбки.

А напротив, у стены, пересмеиваются, то закрываясь рукавом, то взглядывая на музыкантов, девушки в шёлковых косынках. Женщины, глядя на безусых скрипачей и гармонистов, вздыхают, вспоминая своих старших ребят, тех, кто сражается сейчас далеко от родной деревни. Живы ли они, здоровы ли? Когда же будет Гитлеру капут, войне конец?

Музыканты играют, девушки поют:

 
Галия-Бану, соловушка,
Соловушка мой, Галия-Бану…
 

Песня старинная, и потому бабушка тоже подпевает приятным, чуть надтреснутым голосом.

Мама не поёт, всё на дверь поглядывает.

– Мустафа куда делся? – слышит Миргасим шёпот женщин.

– В школе, – отвечает мама, – он помогает Фатыме-апа.

– Сердце родителей – в детях, а сердце детей – в степи, – вздыхает Саран-абзей. – Эх, молодые, молодые…

– А ты, агай, молодым не был? – возражает мама.

– Я-то? Нет ещё. Вот выращу Фаима, женю его, тогда и сам буду искать себе невесту, тогда и помолодею… Так ведь в старое время поступали. Верно я говорю, эби [11]11
  Эби́ – бабушка.


[Закрыть]? – обратился он к бабушке.

– Верно, верно! Один такой, как ты, старик ко мне, к молодой, сватался. Слава аллаху, сбежала я от этого жениха.

– Айда! – шепчет Миргасим ребятам.

И, скинув у порога обувку, ребята ныряют за печку.

А музыканты играют, а девушки поют:

 
Галия-Бану, сладкогласый соловей.
Ты томишься, ждёшь кого-то.
Будешь ли когда моей?
 

Больше всех старается, шире других рот раскрывает, громче всех поёт рослая, широкоплечая Сакине, старшая сестра Темирши. На ней голубое ситцевое платье, пуховая шаль, красные носки. Щёки тоже красные – свёклой натёрты, брови подмазаны жжёной пробкой.

Музыканты переглянулись и вдруг разом грянули озорную песню.

 
Ай-ай, Бибикяй! —
 

подхватили девушки, и громче всех Сакине:

 
Бибикяй собой красива.
Пуховая шаль на ней.
На джигита и не взглянет,
Хоть джигит по сердцу ей.
Ай-ай,
Бибикяй!
 

Музыканты так расшалились, что безусый мальчик-скрипач, глядя на Сакине, запел:

 
От игры на звонкой скрипке
Уставать мизинец стал.
Ах, на розу ты похожа,
Что в чужом саду видал…
 

– Скажи лучше «в лесу», – смеются девушки, – завтра уезжает Сакине в лес… И мы с нею…

– На лесозаготовки?

– Да, мы тоже мобилизованные, как солдаты. Топор и пила чем не оружие?

И музыканты заиграли для девушек-лесорубов лесную песню – «Кара-урман» – «Чёрный лес».

Прибежали в избу девочки Шакире и Асия, разулись только, а верхней одежды не сняли.

– Дайте нам, пожалуйста, несколько простынь. Если есть лишние…

– Лишние? Нет, девочка, лишних нет.

– Все так говорят, – вздохнула Шакире, – но для праздника, для школы, нам обязательно надо принести что-нибудь белое… Асия так хорошо придумала, а выполнить не можем…

– Пелёнки белые не пригодятся ли? – спросила бабушка и достала из сундука узел с пелёнками.

Миргасим едва удержался, чтобы не посмеяться вслух, не крикнуть:

«А как же мои детки?!»

Уж очень досадно было услышать ещё об одном секрете, о чём-то белом… Что бы это могло быть? Для чего?

Фаим, пока о нём все позабыли, уже подкрался к длинному свёртку на полу. Потрогал, понюхал.

– Пахнет вроде сена, только не совсем так, – зашептал он мальчикам, – а внутри ветки, колючие. Должно быть, веники… Для бани. Теперь веника банного не купишь. Дядя говорит, если бы веников в лесу наломать, можно бы много денег нажить. Только лес от нас далеко… Должно быть, Мустафа-солдат наломал где-нибудь в пути, теперь торговать будет…

Девочки услыхали, засмеялись:

– Угадал Фаим, угадал – волка увидел, кошкой назвал.

– Сами ничего не знаете! Знали бы, сказали бы.

– Знаем, знаем мы секрет, мы всё знаем, а ты нет.

Подхватили свёрток с пелёнками, ушли. И, будто на смену им, явились Зуфер и Зианша.

– Вот, – сказал Зуфер, – мешок, и вот оно, это дерево.

«Дерево? – изумился Миргасим. – Зачем Мустафа притащил сюда дерево? Печку мы соломой топим…»

Зианша поднял свёрток на плечо:

– Пошли?

– Погоди, я захвачу наш маленький молоток.

Зуфер заглянул под кровать, выдвинул ящик с инструментами, достал молоток, тот самый, что Мустафа, уходя на войну, Миргасиму подарил. Молоток этот с одного конца тупой – гвозди забивать, другой конец у молотка раздвоенный, как хвост ласточки, – гвозди дёргать.

– О, это инструмент подходящий! – обрадовался Зианша и опустил молоток в карман.

– До скорого свидания! – кивнул ребятишкам Зуфер. – Приходите в школу! – И, подхватив мешок, вышел вместе с Зианшой, который нёс на плече зашитое в холстину дерево.

Фаим тут же сунул ноги в обувку.

– Салям, – сказал он Миргасиму и выскользнул за дверь.

Не глядя на Миргасима, обулся Абдул-Гани, молча последовал за ним Фарагат, только Темирша немного замешкался:

– В-все б-б-будут в шк-к-к-коле, т-только Разз-зия с Аминой д-домма сидит… Эт-то неп-п-пправильно! П-п-п-пой-ду м-мам-ме скажу, ппусть Р-р-разию отпустит.

Миргасим остался за печкой один.

– Здравствуйте, – услыхал он голос Мустафы.

И сразу, будто в потревоженном улье, зашумело, загудело всё кругом. Все хотят говорить с солдатом – кто новости спешит узнать, кто торопится о здешних делах рассказать. Одни тянутся солдата обнять, другие поцеловать…

– Скажи, солдат, скажи, друг, – говорит Абдракип-бабай, – будет ли этой войне конец?

– Боже, не оставь нас! – вздохнула бабушка. – Мы люди простые, если в чём провинились, отпусти нам грехи наши…

– Нет, бабушка, – возразил Мустафа, – есть грехи, которые простить нельзя.

Миргасим прижал руки к груди. Ему казалось, что сердце стучит слишком громко, громче даже, чем стучал когда-то кузнечный молот дяди Насыра.

Музыканты позабыли о чае. Стынет чай в широких чашках, не тронуты лепёшки.

– Я тоже в армию иду, – сказал скрипач, тот самый, что пел песни длинной Сакине, – уже повестку получил.

– И нам ждать недолго, – отозвался гармонист. – Говорят, весной и наш черёд.

Мустафа расстегнул гимнастёрку, вытащил из-за пазухи вязаный детский башмачок и ещё игрушечного петушка с оторванной головой.

– Видите?

Прячась за печкой, Миргасим смотрел во все глаза.

– Это я по дороге подобрал, – говорил Мустафа, – по той дороге, которая вела к песчаному карьеру. Туда фашисты гнали толпу женщин, детей. Младенцев матери на руках несли. Кого постарше, за руку вели. Ну, мы, когда городишко этот заняли, расстрелянных этих увидали… Был там мальчик один – ну точно наш Миргасим, курносый, черноглазый… Он ещё тёплый был. Спасти не удалось…

В комнате стало так тихо, что Миргасиму показалось, будто он оглох. Всё видит, но ничего не слышит. Но вот, словно из далёкой дали, снова зазвучал голос Мустафы.

– Дедушка Абдракип спрашивает, когда войне конец. Когда разобьём, когда победим этих гадов. Они не только наши враги, они враги всех людей на земле.

Старики смотрели на Мустафу разинув рот, как дети.

А Мустафа сидел сгорбившись, сощурившись, как старик. Но ещё старше Мустафы, старше бабушки, старше всех была в эту минуту мама.

– Ладно уж, хватит, сынок, – сказала она Мустафе, – иди в школу. Иди и передай это от меня Фатыме. – Она подала пирог, завёрнутый в полотенце с красными концами.

Мустафа взял узелок и сам стал красный, такой, как концы полотенца. Он опустил глаза и прошептал чуть слышно:

– Мама… Спасибо, мама!

И мама тоже на мгновение порозовела, посветлела.

– А как же иначе, сынок? Она мне всё равно что дочь…

Мустафа ушёл.

Постепенно один за другим стали прощаться гости.

– Надо и нам, Бике милая, собираться, – сказала бабушка. – Рустям, председатель, болен. Будет он в обиде, если к нему не зайдём.

– Да, надо пойти. Смотри, аби, Рустямова жена курицу варёную принесла. Это, говорит, солдату в дорогу…

– А солдат наш у председателя был?

– Придёт попрощаться.

Погасили огонь, хлопнула дверь. Ушли.

Миргасим один-одинёшенек остался в тёмной избе.

Да, темным-темно… Как в яме. В глубокой яме лежит он, ещё тёплый, ещё дышит. Если услышат его дыхание фашисты, придут, убьют.

«Где твой брат, говори! Отец где?» Но Миргасим ни слова не сказал. И бросили его в чёрную яму. Неужели никогда, никогда не увидит он неба, солнца?

Кто это всхлипнул? Неужели Миргасим? А то кто же! Кому по нём плакать, если не самому? А слёзы текут и текут. Он слизывает их языком с уголков губ.

«Не плачь, не горюй, скажи волшебные слова», – говорит себе Миргасим и бормочет:

– Ашенгерби, шууптрахман, гюльгюльорда…

И вот уже не мальчик он, а Камыр-батыр. Он встаёт на свои крепкие, как два дуба, ноги, выходит из ямы, расправляет плечи. Берёт тугой лук, натягивает сплетённую из конского волоса тетиву, спускает во тьму медную литую трёхгранную стрелу.

И тьма раскалывается.

Открывается дверь, в избу входит Абдул-Гани.

– Миргасим, ты здесь? Эй, проснись!

– Чего надо?

– Сейчас же собирайся в школу. Дядя Мустафа велел.

Глава тридцать девятая. Апипэ

Парты сдвинуты в угол, закрыты, завешены белыми простынями, пелёнками, будто белые сугробы притаились в углу. Из-за сугробов бежит по потолку усеянная звёздами Небесная река. А между звёзд качается луна.

Под луной, на одетом белой бумагой столе, на этом белом заснежённом холме, стоит ёлка! Живая, настоящая.

Миргасим втягивает в себя воздух, он верит себе и не верит, он вспоминает тот удивительный свежий запах, который разбудил его сегодня поутру. Значит, это был запах дерева, не виданного здесь никогда прежде, запах никому здесь не ведомой ели. Туго скрученная, связанная, лежала она в избе на полу, как пленница. А сейчас ель широко распахнула свои руки с зелёными пальцами. На кончиках пальцев она держит тонкие, как спички, свечи, на свечах потрескивают живые огоньки.

Вокруг ёлки кружатся девочки в белых марлевых юбочках. На голове серебряная корона, в косах стеклянные бусины и хлопья белой ваты.

Брат Мустафа играет на гармошке, а девочки пляшут и поют:

 
Мы, белые снежиночки, собралися сюда…
 

Миргасим толкает Абдула-Гани:

– Смотри, длинная Разия как пляшет! Не снежинка она – сосулька.

– Сосулька тоже годится, – отозвался Абдул-Гани.

А сама сосулька сияет, сверкает от радости. То и дело хватается она то одной, то другой рукой за свою корону – не слетела ли?

– Осторожнее пляши, осторожнее! – кричит ей Миргасим. – А то зазвенишь и рассыплешься…

Мустафа подошёл к нему, обнял:

– Хорошо? Нравится?

– Это и есть репетиция, да?

– Нет, репетиция днём была. Репетиция – это повторение, а сейчас идёт выступление.

– Понимаю, понимаю – сабантуй [12]12
  Сабанту́й – весёлое празднество с играми, плясками, состязаниями.


[Закрыть]! Это как летом в покос. Но в этом году не праздновали, не смеялись…

– Когда война кончится, такой сабантуй в честь победы будет, что не увидишь лица без улыбки.

– Честное пионерское?

– Честное комсомольское!

Снежинки кончили плясать, на скамейку сели, и сосулька Разия с ними. Теперь подошёл к ёлке Зианша. На нём длинная-длинная шуба Абдракипа-бабая и шапка, из которой торчат клочья ваты. Мало этого: ему ещё ватные брови, усы и бороду сделали.

– Я Старый год, – сказал Зианша, – год уходящий, все горести с собой уносящий. За собой я год новый веду, счастья желаю вам в новом году.

И правда привёл! Знаете кого? Аминэ, Аминушку маленькую!

Держась за подол Зианши, она ступала обутыми в белые валенки ножками. Когда к ёлке подошли, Зианша поднял её, и она сама, своей ручонкой, золотой орешек сорвала.

А летом только и умела по траве ползать да пяточку в рот запихивать. Вот как она поумнела! Дядя Сабир с войны придёт, дочку свою младшую и не узнает.

Зианша посадил Аминушку на плечо и вынес из класса. Снежинки и Разия-сосулька тоже ушли, а вскоре все вернулись, только уже не Снежинками, а девочками.

Мустафа заиграл весёлый танец апипэ. Девочки прихватили двумя пальцами края своих нарядных фартучков и пошли, притопывая и напевая:

 
– Девочки, девочки,
Пойдём танцевать!
– Ты не хочешь?
Я хочу,
Я буду плясать!
 

Впереди всех тоненькая, как пруток ивовый, Шакире. Мелко-мелко перебирает ногами, будто не по полу идёт, а по льду скользит. С ресниц сыплются искры, а брови – натянутый лук. Смотрит на неё Миргасим, словно никогда и не видывал сестру свою прежде. Лучше всех у него сестра, лучше всех! Руки у неё большие, красные – это потому, что Шакире и бельё стирает, и полы моет, и снег во дворе убирает: маму она жалеет, всю домашнюю работу на себя взяла. Вот какие у Шакире добрые руки. Эх, досадно, не видит мама, как дочка пляшет красиво! Лучше всех, лучше всех!

Следом за Шакире, повторяя каждое движение, семенит Асия. Как она ловко, быстро наш танец деревенский переняла! За нею едва поспевает Наиля. Другие девочки тоже отстать не хотят, стараются. Разия то и дело обтирает лицо вышитым носовым платком. Должно быть, Карима-апа вышивала. Сама-то Разия не больно мастерица, а вот работы Каримы-апа по всей деревне известны.

Мальчики пошли навстречу девочкам, руки за спину заложили, ногами топают, настоящие джигиты! Не поверишь, что наши они, деревенские, уж больно лихо пляшут. А поют как громко!

 
Чтоб апипэ проплясать.
Нужен нам железный пол,
На полу должен стоять
Серебряный стол…
 

Дальше в песне поётся о том, какие яства вкусные стоят на этом столе: ватрушки с мясом – беляши, блины с картошкой – костромбеи, и мёд, и каймак… Но самое главное угощение – рыба. Красная рыба – балык.

– Будет всё это, будет, – смеётся Мустафа. – Вот соберёмся когда-нибудь после войны…

И он тоже подхватывает песню.

Поправляя на ходу свои косы, танцевала с девочками Фатыма-апа. Косынка слетела с головы и повисла на ёлке, как маленький голубой флаг.

 
Чтоб рыбу разрезать,
Ножик острый надо взять.
В руку нож берёт джигит.
Он в боях был знаменит.
 

Мустафа сорвался со стула и, не выпуская гармоники из рук, подлетел к Фатыме-апа и пошёл, пошёл выбивать ногами апипэ. Узкие чёрные горячие глаза его искали взгляда учительницы, но Фатыма-апа танцевала, чуть склонив голову, не поднимая ресниц, и двигалась робко, словно нехотя, совсем иначе, чем плясала с девочками, когда даже косынку потеряла.

 
Пожалей меня, Саджида, дружок,
 

– запел Миргасим.

 
Дай на память мне голубой платок…
 

Но брат Мустафа будто и не слышал. Фатыма-апа тоже в ответ ни слова.

«Скажу, скажу бабушке! – сердится, сам не зная почему, Миргасим. – Скажу: учительница была на празднике с открытой головой, без косынки…»

Он выбежал из круга, стал на руки и вверх ногами ворвался в круг танцующих.

Девочки кинулись в разные стороны, испугались, что Миргасим своими пятками заденет платье, а праздничная одежда так хорошо отстирана, а главное – тщательно отутюжена…

Шакире схватила Миргасима за подол рубахи:

– Сейчас же встань!

Он встал – Шакире заставила, – но не успокоился. Заложил два пальца в рот и так засвистал, что девочки уши зажали.

Не по его ли это свисту дверь внезапно отворилась, и в комнату вошёл бородатый старик с мешком за плечами? На голове – высокая шапка, в руках – посох.

Миргасим даже вздрогнул, но вгляделся и засмеялся:

– Смотрите, смотрите, у него мочалка вместо бороды, а на голове из бабушкиного сундука дедушки нашего шапка!

Шакире чуть не плакала:

– Замолчишь ли ты, Миргасим?

Замолчать? Вот ещё, как бы не так! Миргасим ведь добился своего: брат Мустафа уже не смотрит на учительницу, он глядит только на Миргасима и смеётся!

– Эй, – звенел Миргасим, – э-эй, бабай! Зачем этот солдатский мешок у брата Мустафы украл?

– Что ты говоришь? – возмутилась Шакире и дала ему шлепка. – Не стыдно тебе? Дед Мороз не может украсть.

– Какой он тебе дед? Это брат Зуфер, не видишь ты, что ли? Эй, бабай, темеке бар? Махорка есть? А спички? Угости!

Шакире хлопает братишку уже по-настоящему. Неужели подерутся? На ёлке! Спасибо, Зианша выручил. Он сбросил с себя шубу Абдракипа-бабая, шубу Старого года, и снова стал молодой, всем знакомый мальчик, рыжеволосый, большеухий.

На нём полосатые брюки, чёрный пиджак, белая рубашка и галстук.

– Ишь вырядился! – замечает Миргасим. – Как доктор из больницы.

– Доктором я ещё не стал, – спокойно отвечает Зианша, – но ты забыл, Миргасим, что я учитель. И учеников своих в обиду не дам. Учти это.

Зианша взял свою ученицу Шакире за руку, увёл подальше от Миргасима, к окну. Там они и остались стоять – рука в руке.

«Уроки он у неё спрашивает, что ли?» – улыбнулся Миргасим, но вслух посмеяться не посмел.

Глава сороковая. Пастух и ткачиха

Вот уже и погасла ёлочка. Фатыма-апа и Мустафа каждую свечу сами задули, чтобы лапы ёлки не загорелись, чтобы пожаром праздник не кончился.

– В Москве, – сказала Асия, – электрические лампочки горят до конца праздника, но свечки мне больше понравились, они как живые: огоньки колышутся и фитилёк шипит, будто дышит.

– Кончим войну, и у нас будет электричество, – возразил Зуфер – Дед Мороз. – Видишь? – И показал ей шнур и лампочку, свисавшую с потолка.

Лампочка была как пустая склянка из-под лекарства, никому не нужный пузырёк, подвешенный к потолку.

– Брат Мустафа здесь сам проводку делал, – говорил Асие Зуфер, – да война началась, и подключить не пришлось.

Чиркнул спичкой, поджёг фитиль керосиновой лампы, дохнул на стекло, надел его на горелку, и засияла лампа, будто комнатное солнце.

Ребята зажмурились сначала, а потом смотрели на свет, глаз отвести не хотелось. Дома-то вечерами теперь только масляные коптилки мигают-коптят. Керосин беречь приходится, его по карточкам дают, да и то не каждому, а тем, кому это нужнее: учителям, счетоводу, фельдшеру…

В непривычном ярком свете большой керосиновой лампы ёлочка с погасшими свечами сразу сделалась маленькой, тёмной… Звёзды на её мохнатых лапах тоже потускнели – это, оказывается, просто бумага подкрашенная; огненные бусинки – ягоды шиповника; золотые корзиночки сплетены из соломы; вместо птиц качаются на нитках катушки с бумажными крыльями.

«Ты, ёлочка, и в таком наряде хороша», – подумал Миргасим и протянул руку чтобы погладить мохнатую ветку:

– Ой, ну и колючие у тебя листья!

Асия сказала:

– Это не листья, это ХВОЯ.

– Ха-ха-ха! Как ты сказала? Квоя, да? Квоя? Хо-хо…

Но на самом деле Миргасиму было не до смеха, потому что Зуфер – Дед Мороз уже развязал свой вещмешок и принялся раздавать подарки.

Пакеты склеены из белой бумаги в клетку и в полоску. Обыкновенная, простая школьная бумага. Но как она разрисована! Вот зачем, значит, нужны были Наиле тетради, вот почему была она сама вся пёстрая, в пятнах краски, когда не пустила мальчиков в библиотеку.

Все близко-близко подошли к Деду Морозу, теперь можно было хорошенько разглядеть, как он разукрашен: красный нос, седая борода! Где паклю достали такую чистую, мягкую, кудрявую? А сапоги как в снегу. Снег не тускнеет, не тает. Почему? Ведь в комнате так жарко! Фаим тронул пальцем этот волшебный снег, Темирша понюхал, Абдул-Гани одну снежинку отколупнул, Фарагат хотел эту снежинку попробовать на зуб, да пока пальцами мял, она и рассыпалась, остался на ладони тонкий белый след, будто щепотка соли.

Вот уже и Абдул-Гани, и Фаим, и Фарагат – все, все ребята получили по нарядному пакетику. Только Миргасим стоит в стороне, спрятавшись за ёлкой.

«Зачем, для чего я над Дедом Морозом посмеялся? Не даст он мне теперь подарка, ни за что не даст…»

Асие вместе с пакетом Дед Мороз вручил тетрадь и три карандаша. Асия смутилась:

– Почему только мне одной тетрадь и карандаши?

– Это премия. За то, что Снежинок плясать научила.

– А себе почему не взял премию?

– Мне за что?

– За небо, звёзды и луну.

– Я тут ни при чём, просто был в руках молоток.

«Мой, мой он, этот молоток!» – хотел крикнуть Миргасим, да не посмел. Учителя, Зианшу-абыя, побоялся.

Небо, звёзды и луна в самом деле здорово, хорошо получились. Даже реку небесную Зуфер нарисовал! Растёр ладонью меловую полосу по синей бумаге, вот и получилась река – Млечный Путь. А где же Пастух и Ткачиха?

Бережно, осторожно, чтобы не испортить картинку, открывают гости полученные в подарок пакетики. В каждом по два леденца, по два пряника, четыре очищенные морковки и конопляные семечки.

– Пряники? – изумился толстый Фарагат, откусил и завопил: – Настоящие пряники!

– Правду, значит, Миргасим говорил, – сказал Абдул-Гани, – чистую правду. Вот они, леденцы-бубенцы…

– А три козла, две овцы? – засмеялся Фаим.

– Там же, где веники твои берёзовые.

– Миргасим, – зовёт брат Мустафа, – Миргаси-им!.. Куда он делся? Иди, получи свой подарок.

«Ну, уж если старший брат приглашает, – улыбнулся Миргасим, – то Зуфера мне бояться нечего».

Он смело выскочил из своего убежища, подошёл к Зуферу:

– Кто победил? Я победил! Давай пакет!

– Дать-то я тебе дам! – шипит Дед Мороз сквозь седые усы. – Вот уедет брат Мустафа, тогда я так тебе дам, что не скоро забудешь.

Но громко он говорит другое:

– Получи, мальчик, от старого деда подарок на Новый год, – и даёт Миргасиму пакетик с удивительным цветком.

Один лепесток голубой, другой розовый, третий белый, четвёртый малиновый и лиловая серединка. Пёстрый, как радуга, цветок! Такой пакет и разорвать-то жалко.

Молодец Наиля, здорово пакеты она разукрасила!

– Ой! – ужаснулся Фаим, взглянув на Миргасимов пакетик. – Ах, ах, Миргасиму досталась девчонская картинка! – И он высоко, как флаг, поднимает свой пакет.

Здесь нарисован боец в чёрной бурке, с саблей наголо. Он скачет по степи на красном коне.

Миргасим с досады швырнул пакет на пол. Пакет упал цветком вниз, а на другой стороне, оказывается, самолёт нарисован! Серебряный самолёт с золотым пропеллером и красными звёздами на крыльях!

– Вот тебе и девчонская картинка! А что у тебя на обороте? Покажи!

Фаим не показывает, потому что там нарисован гриб, хоть и красной краской раскрашен, а всё же только гриб…

– Не огорчайся, Фаим, – утешает Наиля, – завтра мы из этого гриба дзот сделаем. Завтра что хочешь нарисую. Но сегодня больше не могу, рука устала.

– Какая ты хорошая, Наиля! – говорит Миргасим, любуясь самолётиком. – Хочешь, возьми у меня самую большую морковку.

– Спасибо. Я сегодня днём и так две лишних съела, когда пакеты клеила.

Хруст слышится со всех сторон, будто это зайцы собрались у зелёной ёлочки, у той самой, что зимой и летом одним цветом одета.

Только Асия не грызла морковь, не щёлкала семечки, даже пряника не откусила, леденца не попробовала.

Она стояла, прислонившись к белому сугробу-простыне. Под простынёй углами торчали рёбра парт. Асия хотя и сняла наряд Снежинки, но корону на своих волосах оставила. Летом глаза у неё блестели, как новые пуговицы, но теперь показались они Миргасиму похожими на два озерка. Он подошёл к ней:

– Что, в Москве, скажешь, лучше?

– Нет, здесь тоже хорошо.

– А почему глаза мокрые?

Тут появился Зуфер. Он успел снять бороду, красный нос, тулуп и шапку. Только на сапогах всё ещё сверкали блёстки.

– Асия, какой подарок тебе Дед Мороз подарил? – спросил он, наклонясь к ней.

– Ты дал ей тетрадку толстую и три карандаша! Не помнишь, что ли?

Зуфер взглянул на Миргасима, и тот сразу под парту залез. Здесь тоже интересно: темно, как в пещере, а сверху белые завесы – это сыплет белый снег. Снег сыплет, следы засыплет… И никто никогда не узнает, что жил на земле мальчик по имени Миргасим. Имя это редкое, ни у кого в деревне нет такого имени. И мальчик тоже удивительный – живёт в пещере, и не видит его никто. Но, невидимый, сам-то он всех видит, потому что в белом полотнище есть оконце – маленькое круглое, прожжённое утюгом отверстие. И напротив этого окошка бежит по стене к потолку небесная река. Но кто те двое, что стоят на разных её берегах? Тихим светом мерцает корона на волосах женщины. Звёзды блещут на сапогах мужчины. Кто это?

«Неужели Пастух и Ткачиха? – думает Миргасим. – Не иначе, как сошли они сегодня с неба, чтобы встретить праздник здесь, у этой ёлки, при ярком свете керосиновой лампы».

– Хороший у тебя почерк, – произносит Ткачиха, рассматривая обложку тетради, – красиво подписано, будто напечатано.

– Всякий этак сумеет, – отвечает Пастух, – стоит только захотеть.

– Да, ты всё можешь, всё умеешь, – отзывается Ткачиха и, чуть склонив голову с короной, читает шёпотом надпись на тетради: – «Буду другом твоим в беде, товарищем в радости».

– Поняла? Это дневник. Скучно тебе – возьми карандаш пиши. Весело – тоже пиши. Привыкнешь, вот и будет тетрадь эта твоим верным товарищем.

– А ты сам пишешь?

Зуфер сделался красный, как свёкла.

– Пишу. – Он вытащил из-за пазухи большой самодельный конверт, в котором лежала самодельная книжка. – Почитай на досуге, если интересно.

И положил конверт с книгой на пол к её ногам.

«Седьмой день седьмого лунного месяца сегодня, что ли? – размышляет Миргасим. – Нет, этот день летом бывает, когда Пастух с Ткачихой на небе встречаются… А на земле, значит, и зимой могут встретиться? Это потому, должно быть, что брат Мустафа ёлку привёз… Интересно, есть у ёлки семена? Собрать бы да посадить вокруг деревни».