Текст книги "Записки сотрудницы Смерша"

Автор книги: Анна Зиберова

Однажды я как обычно ждала Анатолия около кинотеатра, а он не пришел. Николай тоже не знал, что произошло. И только примерно дней через двадцать ему позвонил Анатолий и просил передать мне, где нам надо встретиться. Встретились в сквере у Большого театра, Анатолий подошел хромая. Оказалось, что он упал во время лыжных гонок, сломал ногу, лежал в больнице, позвонить не мог, а попросить кого-либо из своих друзей встретиться со мной боялся, думая, что они могут меня у него отбить. На этой встрече Анатолий рассказал, что родился он в 1915 году в Орловской губернии в бедной крестьянской семье. Отец его рано умер, мать осталась одна с тремя сыновьями и дочерью. Тогда старший сын, Анатолий, был взят на воспитание тетей, сестрой матери, которая жила в Москве, на углу Костянского и Просвирина переулков. Небольшая комнатка в полуподвале, низкие окна на уровне тротуара. Тетя (имени не помню) была одинока, работала на заводе, я видела ее несколько раз. Умерла в 1942 году. Она очень любила Анатолия и воспитала его порядочным, честным человеком. Вся жизнь его была связана с Москвой: окончил семь классов, работал на авиационном заводе, ходил на занятия в аэроклуб, откуда его направили в Батайскую авиационную школу, после окончания которой определили в ГВФ. Анатолий усиленно занимался спортом, играл в большой теннис, бегал на лыжах, катался на коньках, всегда занимал на соревнованиях первые места. Очень общительный, коммуникабельный, добрый, веселый, он старался помочь людям всем, чем только мог. В своем отряде Харитонов был комсоргом, его любили и уважали, для всех он был Толич.

Зимой мы часто ходили с ним на каток Центрального дома Красной армии, в районе Суворовской площади. Для меня брали напрокат коньки с ботинками, а у него были свои собственные. Катался он отлично; всегда был одет в спортивный костюм, девушки на него заглядывались, а он выделывал на льду такие пируэты, что мне становилось перед ним стыдно, так как я каталась раньше только на коньках-«снегурочках», прикрученных веревками к валенкам, да еще и была в пальто. Было тяжело, но Анатолий с удовольствием учил меня кататься и не обращал внимания на тех, кто посмеивался над моими падениями.

В 1940 году или в начале 1941-го открылся Центральный дворец летчиков. Мне кажется, что это было на Ленинградском проспекте, где сейчас театр «Ромэн». Мы с Анатолием были там на открытии, он провел меня по всему Дворцу, все показал. В одной из комнат полуподвального помещения мы обнаружили бильярдную, где как раз играл легендарный летчик Михаил Водопьянов[12]12
  Михаил Васильевич Водопьянов (1899–1980) – Герой Советского Союза, генерал-майор авиации.


[Закрыть]. Анатолий назвал себя и представил меня как свою девушку. Водопьянов внимательно посмотрел на меня: «Милая девочка, не выходи замуж за летчика. Они часто падают и погибают». «Зачем вы ее запугиваете? Ведь она и замуж тогда за меня не пойдет!» – воскликнул Анатолий. Михаил Васильевич засмеялся и ответил: «Если любит – пойдет!» Мы еще немного посмотрели на игру и пошли в зрительный зал на концерт. Было очень много знакомых Анатолия, особенно девушек. По сравнению с ними я выглядела золушкой: они были одеты в крепдешиновые платья, красивые туфли на каблуках, а я – в ситцевом платье, простеньких черных туфлях на низком каблуке. Разница была огромная, но Анатолий смотрел только на меня.

Летом 1940 года Анатолий сделал мне предложение, но папа и слышать не хотел о моем замужестве, объясняя это тем, что я еще очень молода и должна окончить институт. Я поехала на дачу к подруге Зине на станцию Жилево Павелецкой железной дороги. Каждый день ходили с ней по грибы, а их было в том году очень много, мы приносили полные корзины. Ее мама, тетя Маруся, охала и говорила, что это к войне. Анатолий уехал в отпуск в санаторий ГВФ в город Гагры, оттуда часто писал мне письма. В августе-сентябре его направили на курсы повышения летного мастерства в город Елец, там он познакомился с Борисом Калюсиным. Через несколько месяцев Анатолий вернулся в Москву и рассказал, что там он в компании отравился спиртом, пролежал в больнице месяца полтора, думал, что не выживет. После этого у него появилось отвращение к спиртному, и он вообще перестал его употреблять. А меня это очень обрадовало, хотя пьяным я его никогда и не видела.

Когда началась Великая Отечественная война, отряд Анатолия направили в город Магнитогорск, откуда он каждый день звонил мне по междугороднему телефону и уговаривал приехать к нему. Я буквально пропадала на почте в Сибирском проезде, куда Анатолий вызывал меня к телефону. Мы с мамой решали, что делать, и в конце концов пришли к выводу, что я поеду в Магнитогорск, но не знали, как сказать об этом папе, который видел Харитонова лишь однажды. Но в начале октября, когда мама сказала об этом отцу, он ответил: «Пусть едет. Может быть, одна из нас останется в живых». В Москве из нашей семьи оставались мама, папа и Лида, а все остальные уже эвакуировались. Я дала телеграмму Анатолию о дате отъезда, сообщила номер поезда и вагона. Ехала очень долго, так как навстречу нам шли и шли воинские эшелоны, а с фронта в тыл в первую очередь пропускали поезда с ранеными. Анатолий каждый день дежурил на вокзале, но только через двенадцать дней наш поезд пришел в Магнитогорск. Анатолий привез меня на съемную квартиру, где он жил. Встретили меня там очень доброжелательно, хозяева имели целый дом и несколько комнат сдавали. Одна из квартиранток, как только меня увидела, спросила: «Неужели в Москве все такие красивые?» А когда на улице нас с Анатолием увидел его командир, то резко сказал ему: «Как ты мог привезти несовершеннолетнюю?» Мне же в октябре исполнилось уже двадцать лет.

Через несколько дней я была зачислена в Магнитогорский педагогический институт и приступила к занятиям. Институт находился недалеко от города, в спецпоселке, где жили выселенные из многих областей СССР кулаки. Они построили для себя дома, для детей и внуков – институты: педагогический и металлургический. Но через месяц нас, студентов, направили в колхоз на сбор картошки, а Анатолия вдруг откомандировали на переучивание в Среднюю Азию. Он срочно приехал за мной, мы только успели 29 ноября зарегистрироваться, сфотографироваться вдвоем, и он улетел. Наша совместная семейная жизнь продолжалась только месяц и одну неделю, и я осталась одна среди чужих людей – хозяйка, ее муж и двое детей: дочь, черноглазая красавица Галя, моложе меня лет на пять, и сын Славик, лет шести – семи, который привязался ко мне, никуда не отпускал, даже в институт за мной бегал.

В одной из комнат у моих хозяев жили приехавшие из Ленинграда евреи: вдова с сыном, молодым поэтом А.Р. Рясинцевым. В день моего отъезда в Москву к ним приехала бывшая жена Рясинцева с их сыном трех – четырех лет. Очень красивая молодая русская женщина. Ее бывшая свекровь рассказывала, что та в Ленинграде работала директором гастронома, смогла наменять на продукты золота и бриллиантов и привезла все это с собой. Что стало с этой семьей – не знаю, но молодая женщина куда-то устроилась на работу, а сына оставила с бабушкой и отцом, это я узнала из письма ко мне от хозяйки дома.

Вторую комнату хозяева сдавали семье из двух преподавателей математики, эвакуированных с Украины. Еще две комнаты снимали летчики и бортмеханики. В одной из этих комнат поселились и мы с Анатолием. Все квартиранты и хозяева были очень дружны, никаких ссор не было, все переживали за своих близких, с которыми пришлось расстаться.

Из Средней Азии один раз в месяц прилетал самолет, пилот которого привозил нам продукты и письма от наших мужей. Прилетал утром, а вечером улетал обратно. Однажды так прилетал и Анатолий. Низко-низко прошел над нашим домом, так что все догадались, что это летит Толич Харитонов. Тогда-то Анатолий и рассказал мне, как встречают в эскадрилье возвратившегося летчика: вначале он раздает письма, а затем дает характеристики на всех жен, кто и как ведет себя. Сказал, что он всегда садился сзади всех, в уголок, и очень боялся, что могут сказать что-то плохое про меня, что я, мол, загуляла. Сидит, опустив голову, а рассказчик в последнюю очередь обращается к нему: «А твоя только в институте или дома. Выходит гулять со Славиком», и от этих слов, говорил Анатолий, ему становилось легче. Многие жены погуливали с летным составом другой эскадрильи, а у меня даже и мысли об этом не было. Я только и ждала весточки от него, очень нервничала. Ревновала и считала, что к этому были причины. А теперь и думаю, зачем сама нервничала и его заставляла: была война, летный состав погибал десятками, сотнями, но любил-то он только меня, при первой же возможности летел ко мне.

В декабре 1941 года эскадрилья Анатолия была передислоцирована на аэродром Мячиково в Раменский район Московской области. Константин Павлович Луньков по просьбе Анатолия выхлопотал мне пропуск в Москву, и в феврале 1942 года я уже была дома. Перед моим отъездом из Магнитогорска поэт Рясинцев, видя, как ко мне привязался Славик, написал стихотворение и повесил на дверь комнаты, из которой я уезжала. Вот оно:

Нюся и Славик

 
Как проснется Нюся утром,
Он кричит ей: «С добрым утром!»
 
 
Припев: Вот какой он кавалер,
Кавалерам всем пример.
 
 
Пошла Нюся завтракать,
Он уж с нею как-нибудь.
Идет Нюся в институт,
Он у двери тут как тут.
 
 
Поскорее приходи
И смотри, не простудись.
Как увидит самолет:
 «Анатолия!» – орет.
 
 
Как приходит Нюся в дом,
Сразу к ней бежит с письмом.
Нюся села заниматься,
К ней он лезет целоваться.
 
 
Припев: Вот какой он кавалер,
Кавалерам всем пример.
 
 
Нюся в театр собралась,
«Ну и что же, очень мило».
Только двери затворила,
Он выходит, говорит:
«Очень жаль, что не забыла».
 
 
Припев: Вот какой он кавалер,
Кавалерам всем пример.
 
 
Как ложится на кровать,
Сразу Нюсю он кричать.
«Не пора тебе уж спать».
Как сказали про Москву,
Заревел он: «у-у-у -
Не пущу ее в Москву,
 
 
Я боюсь: ее убьют».
И все плачет, не боясь,
Что скорей его побьют,
Чем ее в Москве убьют.
 
 
Припев: Вот уж это кавалер,
Кавалерам всем пример.
 

Когда я села в поезд, Славика еле оторвали от меня, ему хотелось уехать со мной.

Первое время я переписывалась с хозяйкой; в 1943 году моя младшая сестра Лида вышла замуж за Калюсина и жила с мужем у них в доме. Хозяева встретили ее, как дочь, учили всему, ведь ей было только 17 лет. Кроме хозяев, у которых жила, я дружила с Аней Кольцовой, интеллигентной женщиной. Она была замужем за летчиком Кольцовым, у них двое маленьких детей. Говорили, что у нее с мужем плохие отношения, и Анатолий просил меня почаще ее навещать. Она была немного постарше меня, увлекалась литературой, поэзией, и мне с ней было очень интересно. Считали, что Аня капризна, ни с кем, кроме меня, не общалась.

В нашей эскадрилье была одна женщина-пилот, одинокая. И вдруг пошел слух, что она забеременела. Все женщины всполошились и только гадали, кто отец ребенка. Когда родила, бегали смотреть, на кого похож. Выяснилось, что отцом ребенка был Кольцов. Когда это дошло до Ани, она решила уехать домой в Москву. Написала письмо своему дяде, крупному военачальнику Мерецкову[13]13
  Кирилл Афанасьевич Мерецков (1897–1968) – Маршал Советского Союза (1944), Герой Советского Союза (1940); перед Великой Отечественной войной – заместитель наркома обороны, с конца 1941 года – командующий войсками Волховского фронта.


[Закрыть], с просьбой, чтобы он прислал ей пропуск. Меня попросила передать это письмо. Я ездила к нему домой, в Ветошный переулок, возле Красной площади, передала жене, но никто пропуска не прислал, да и наша переписка прекратилась. Больше о Кольцовых я ничего не слышала.

Вскоре я восстановилась в Московском педагогическом институте. Перед госэкзаменами происходило распределение на работу. В то время Анатолий значился на Калининском фронте, поэтому 14 августа 1942 года меня распределили в Калининский областной отдел народного образования преподавателем русского языка и литературы средней школы. А когда я сдавала госэкзамены, Анатолий был уже на подмосковном аэродроме Мячиково.

Уезжать в город Калинин, расставаться с Анатолием я, конечно, не хотела, и мы стали ходить в Наркомат высшего образования, чтобы меня оставили в Москве. Дошли до начальника отдела кадров, женщины, которая грубо и резко отказала нам, ссылаясь на то, что ее муж служит в Военно-морском флоте, и она, мол, не бежит к нему, работает в Москве, а муж находится в море. Анатолий ответил ей, что сделает все возможное, чтобы меня оставили в Москве, или, в крайнем случае, возьмет меня в свою воинскую часть. Его друг Николай Мартынов посоветовал мне сходить в райком комсомола, чтобы меня призвали в Красную армию, а оттуда направят в Управление особых отделов НКВД СССР. Когда я пришла из райкома в райвоенкомат, там уже был на меня запрос из НКВД. Я собрала три рекомендации: от полковника Мартынова, райкома ВЛКСМ и директора 464-й школы Землемеровой. Быстро прошла спецпровер-ку, до меня туда же в 1941 году оформляли моего брата Алексея, только не успели подписать приказ. Порекомендовали ему не ходить в военкомат дня два-три, но так как мы все были очень законопослушные, то на второй день войны он пошел в военкомат, как ему и было предписано в военном билете. В сентябре 1941-го Алексей Кузьмич пропал без вести под Ленинградом…

Я прошла уже и медицинскую проверку, но Наркомат высшего образования никак меня не отпускал. Однако руководство отдела, куда меня рекомендовали, было во мне заинтересовано, поэтому они добились того, что меня принял начальник Управления особых отделов генерал Виктор Семенович Абакумов. Мне заказали пропуск в дом номер два на площади Дзержинского. Вошла я в кабинет, где было много офицеров и генералов, и растерялась. В таком большом кабинете я никогда раньше и не была. Оказалось, что это приемная. Многие встали со своих стульев, усадили меня и, видя мое смущение, стали успокаивать, говорить, что Абакумов очень хороший человек, никогда никого не обидит. Увидев своих будущих руководителей, я успокоилась. Раздался звонок, и офицер, сидящий в приемной, встал, открыл дверь «шкафа» и прошел внутрь. То, что я приняла за шкаф, оказалось дверью в кабинет Абакумова. Затем туда вызывали по очереди Осетрова, Алексея Васильевича Миусова, Ивана Федоровича Зернова, а потом и меня. Кабинет большой, светлый, посредине длинный стол, перед которым за небольшим столиком сидел Абакумов, а мои будущие начальники расположились за большим столом. Очень доброжелательно, с улыбкой смотрит он на меня и предлагает сесть. Я села напротив него в глубокое кресло, не рассчитала и провалилась в нем. Получилось, что ноги поднялись вверх. Еле-еле выбралась и подумала, как же я опозорилась, но Виктор Семенович даже виду не подал и, улыбаясь, стал со мной разговаривать. Перед ним лежало мое личное дело. Листая его, задавал вопросы. Прежде всего спросил, люблю ли я мужа, есть ли у нас дети. Поинтересовался, как я училась, чем увлекаюсь и так далее. На все вопросы я ответила полно и четко, и мне показалось, что мои ответы ему нравятся. Абакумов поблагодарил меня и сказал, что я свободна.

Вышла я из кабинета, прошла в коридор и вижу, что бежит Николай Мартынов. Увидел меня и спрашивает: «А ты что здесь делаешь?» Я объяснила ему, и он успокоился: «Значит, меня из-за тебя вызывают, а то я подумал, что что-то не так сделал». В этот день он только что прибыл с фронта.

Вскоре Мартынов вышел от Абакумова, а потом уже и Осетров, Миусов и Зернов. Миусов и Зернов рассказали мне, что Абакумов не хотел подписывать приказ о моем назначении, доказывал им, что я люблю мужа, рожу ребенка и уйду из органов, а секреты работы уже буду знать. Но его уверили, что я из органов не уйду, так как хочу здесь работать.

– Видите, какие характеристики ей дали, даже Мартынов, которому Вы доверяете, – сказал Миусов.

Абакумов засмеялся и заметил:

– Красивая девушка, а он, наверное, ухаживает за ней!

– Да ведь Мартынов – лучший друг ее мужа!

– Но муж-то на фронте, а Мартынов здесь.

– Так жена Мартынова работает в органах, в правительственной связи.

– Ну, хорошо. Я подумаю.

На следующий день приказ был подписан, и я пошла в пединститут. Секретарь института, увидев меня, закричала: «Аня, тебя приняли на работу в Управление военной контрразведки!» Я ей показываю, чтобы она замолчала, а она всем рассказывает, как мы с мужем добивались оставить меня в Москве. Но меня-то предупредили, чтобы я никому не рассказывала о своей работе, так как буду служить в негласном аппарате, работать по документам прикрытия.

Глава четвертая:
Начало профессиональной деятельности в военной контрразведке

20 ноября 1942 года я приступила к работе в 10-м отделе Управления особых отделов НКВД СССР. В этот день помощник начальника отделения Иван Федорович Зернов предупредил сотрудников, что он сейчас приведет новенькую, чтобы все задержались, а когда познакомятся, тогда можно и разойтись по заданиям. Привел меня на конспиративную квартиру на улице 25-го Октября. Когда я туда вошла, все уже построились и стали со мной знакомиться.

В отделе было два отделения: «наружка» и «установка». Я была зачислена в «установку», где и проработала до середины декабря 1952 года. В нашем отделении женщин было две-три, а остальные – мужчины, старше меня лет на десять-пятнадцать, главным образом малограмотные, пришедшие в органы по путевке райкома комсомола с фабрик и заводов. Но коллектив был очень дружный, что еще больше привлекало к работе.

Кроме этих двух отделений имелась группа обыска и ареста. В ней было двое мужчин: Антропов и Буле-ха, высокие, плотные, здоровые.

Были у нас еще большой гардероб и фотомастерская, в которой работали ребята, которых мы называли чудо-мастерами. Там работала только одна девушка, Аня Савельева, проживавшая в Покровском-Стрешневе, с ней мы были в дружеских отношениях. Гардероб в отделе был очень богатый, но я, наверное, воспользовалась им лишь однажды, когда мне в ходе задания понадобилась телогрейка. Когда оперсоставу наружного наблюдения необходимо идти в ресторан (а это случалось часто), они бежали в гардеробную и выходили оттуда такими красивыми, шикарно одетыми, что можно было любоваться. Никто бы и не подумал, что они работают в органах. В эти вечера выезжали в ресторан и начальники групп для поддержки и помощи сотрудникам. Деньги на ресторан выдавались минимальные, хватало на бутерброд и бутылку воды, но и об этом писалось объяснение в бухгалтерию. Иногда «наружке», когда все они были задействованы, помогали и мы, «установщики».

Вспоминаю, как однажды поздно вечером ехали мы по Кутузовскому проспекту, рядом с шофером сидел старший группы наружного наблюдения. Тpacса и в те времена являлась правительственной, и когда нас пытались остановить за превышение скорости, то наш сотрудник поднимал три пальца и нас нигде не останавливали.

Все водители в отделе были аттестованы, с них спрашивали так же строго, как и с нас. Помню только одного шофера, Петра Лукашенко, который перешел в наше отделение, а затем, если не изменяет память, в 1952 году – в 7-е управление МГБ. Он часто ездил в Марьину Рощу, возил домой Женю Петрову. Хотя Женя всегда говорила, что не боится никого в Марьиной Роще, но полковник Збраилов считал, что отвечает за жизнь своих сотрудников, поэтому будет спокоен только тогда, когда ее доставят домой. Такую ответственность он чувствовал за всех нас!

Вечером того же дня, 20 ноября, привезли зарплату, всем выдали, и наш начальник финансов кричит: «Харитонова!» А я молчу, не думала, что это меня зовут, знакомлюсь с «установками», которые уже отписаны за день работы офицерами. Опять слышу: «Харитонова!» Я подумала, что у кого-то такая же фамилия, как у меня. И.Ф. Зернов говорит, что меня вызывают получить зарплату. «Но я же еще не работала», – отвечаю.

Оказывается, зарплату выдавали один раз в месяц, двадцатого числа, и этот день называется до сего времени днем ЧК. Мне выдали зарплату за десять оставшихся дней месяца. И я узнала, что моя зарплата – 900 рублей. Когда пришла домой и сказала об этом маме, та ахнула. А когда мама сказала отцу, он загоревал: «Мать, Аня пошла по плохой дорожке!» Так он подумал потому, что его зарплата в то время составляла 300 рублей, хотя работал он с утра до вечера, весь день был на улице, сам даже баллоны с газом носил.

Анатолия вызвал на беседу заместитель начальника моего отдела Алексей Васильевич Миусов, коротко рассказал о моей работе, просил не беспокоиться обо мне, что я, если это будет необходимо, могу задерживаться на работе и сутками. Анатолий никогда не ревновал меня, так как я не давала никаких поводов, поэтому я спокойно работала, а он летал над Москвой и Подмосковьем, сбрасывал листовки, летал в тыл к немцам. Обстановка в Москве была напряженной, каждый день и ночь бомбили, поэтому по утрам Анатолий звонил мне на работу, узнавая, жива ли я.

Мои родители и подруги никуда из Москвы не уезжали, и когда я через три месяца вернулась из Магнитогорска, рассказали, какая паника была в городе 15–16 октября 1941 года. В некоторых районах помойки были завалены портретами, бюстами вождей, почетными грамотами, сочинениями Ленина. Книги сваливали во дворах, на улицах и жгли. Почти весь центр Москвы заволокло тогда удушливым дымом. Военкоматы и райкомы партии были безлюдны, открыты настежь. По всей видимости, их покидали поспешно, в паническом страхе, не успев даже уничтожить архив. Встал общественный транспорт, включая метро. Рабочие колбасного цеха мясокомбината имени Микояна, уходя домой, растаскивали колбасные изделия, даже на шее у них висели сардельки (эту картину я наблюдала еще в сентябре, когда рабочие шли мимо нашего дома). С мотоциклетного завода, где работала Лидия Кузьминична, похитили спирт, начались коллективные пьянки. Некоторые руководители заводов убегали, нагрузив машины продуктами питания, рабочие их задерживали, избивали, выбрасывая из машин их и членов семей. Толпы москвичей громили магазины, склады, грабили друг друга. Многие уходили из города, шли через Абельмановскую заставу, по Рязанскому шоссе, мимо наших домов, а моим родителям нечего было прятать, спасать, и они остались защищать Москву. Выбитые стекла в окне заменяли подушками, одеялами, фанерами. Спали одетыми, многие во время бомбежки не спускались в бомбоубежище. Стало плохо с электричеством: не разрешили пользоваться розетками, их опечатали, но люди пользовались «жуликами» («жучками»). Всем, у кого были радиоприемники, приказали сдать их в домоуправление, где они и пролежали до конца войны, так как боялись, что население будет поддаваться гитлеровской пропаганде.

14 октября 1941 года был праздник Покрова Пресвятой Богородицы. В этот день митрополит Сергий обратился к народу с посланием, что Пресвятая Дева защитит Москву своим Покровом. Мама рассказывала, что в тот день все духовенство молилось о победе нашего народа, а чудотворная икона Божией Матери была обнесена вокруг Москвы на самолете, и это спасло Москву. А в день первого наступления в начале декабря был освобожден город Тихвин.

Журналист газеты «Московский комсомолец» Лев Колодный отрицает обнос иконы вокруг Москвы, но молва народная об этом говорит, я не раз от многих слышала об этом. Писатель И.М. Любимов в своей книге «Малознакомая Москва» также приводит этот факт. Великая Отечественная война началась в день, который отмечался Русской православной церковью как день Всех Святых, и советский народ надеялся, что русское оружие победит. Митрополит Сергий в первый же день войны собственноручно напечатал на машинке и разослал воззвание, в котором призывал православный народ встать на защиту Отечества. Он же первым назвал войну Отечественной. Верующие жертвовали в Фонд обороны огромное количество денег и ценностей. В печати прекратилась антирелигиозная пропаганда. Советское правительство стало отмечать наградами высших духовных лиц. Вновь был избран патриарх, им стал Сергий[14]14
  8 сентября 1943 года Патриархом Московским и всея Руси был избран митрополит Московский и Коломенский Сергий (Иоанн Николаевич Страгородский) (1867–1944).


[Закрыть].

19 октября 1941 года председатель Моссовета Пронин объявил об осадном положении и комендантском часе. Но именно тогда по городу развесили огромные портреты Любови Орловой и объявили о ее предстоящих выступлениях в Москве. Многих москвичей такое объявление успокоило. Стало быть, положение не настолько ужасное. Узнали, что и Сталин не уехал с правительством в Куйбышев, а остался в Москве с москвичами. Это тоже успокаивало.

Зима 1941–1942 годов выдалась суровой. Почти во всех квартирах стояли печки-«буржуйки», которые очень трудно было достать. Но Анатолий привез «буржуйку» и нам, и Елене Александровне на Новослободскую улицу. Дрова стоили дорого. В керосинные лавки стояли громадные очереди. Чтобы хоть как-то согреться, жгли мебель, книги. С Калитниковского кладбища снимали деревянные кресты и ограды – все это шло в топку.

Правительство ввело карточную систему, но хлебные карточки отоваривались с проблемами, так что очередь в булочную не расходилась даже во время бомбежек или обстрела, несмотря на настойчивые требования милиции и дружинников. Полученный хлеб дома делили на равные кусочки, чтобы всем хватило. Вместо масла по карточкам давали комбижир, пахнущий солидолом. Мыло было жидкое, жутко пахнущее и плохо промывающее волосы: в результате появились вши. На рынке можно было купить или обменять на ювелирные украшения и сало, и мед, и мясо, но цены были просто фантастические: они взлетели в среднем в тринадцать раз, а на некоторые продукты, например мед, в тридцать. Обманывали везде и всюду: принесенный с мороза кусочек сала порой оказывался стеарином, сахар – мелом.

Студентов кормили в столовой обедом: на первое – капуста с водой, на второе – капуста без воды, на третье – вода без капусты. Это означало: щи, капуста с постным маслом и чай без сахара, иногда морковный, а иногда и просто вода. Хотелось сладенького. Потом стали выдавать суфле. Это как сгущенное молоко, но только жидкое. Иногда давали патоку, темно-коричневая сладкая жидкость уже была радостью для нас.

После 1943 года появились ленд-лизовские посылки из США с яичным порошком, пресной тушенкой. Такие посылки часто привозил Анатолий. Ввели ордера на промышленные товары. Однажды мама (это произошло уже после войны) на ордер купила галоши, продала, получила деньги и счастливая пришла домой. На стол положила пачку десятирублевок. А Валера, которому в то время было четыре или пять лет, стал смотреть эту пачку и говорит: «Бабушка, а ведь это бумага». Оказалось, маме всучили «куклу». Вверху была настоящая десятирублевка, а остальные – аккуратно нарезанные бумажные листы, приклеенные и туго стянутые. Как же мама плакала!

Прилетая в Москву, Анатолий часто говорил, что находиться здесь гораздо опаснее, чем на фронте. Во время воздушных налетов, когда немецкие самолеты прорывались к городу, люди бежали в укрытия, в метро. В 1943 году я была беременна Валерой, поэтому мужчины выгоняли меня из «конспиративки», заставляли отсиживаться в метро, а сами оставались на месте. Тогда я шла на станцию метро «Площадь Дзержинского». Там, где был эскалатор, сделали деревянные поручни, за которые можно было держаться. Вся толпа спускалась вниз по лестнице, подталкивая друг друга. Внизу на платформе дежурили санитары, молодые девушки раздавали деревянные раскладушки с натянутым брезентом. Все их брали и шли в туннель, где тускло мерцал свет, посередине прохода стояли раскладушки. Из глубины туннеля слышался плач, иногда рыдания. Вот здесь действительно было страшно, легче было остаться на улице, но оттуда всех загоняли в метро.

На площадях и пустырях нарисовали здания, построили макеты заводов и деревенских домов для дезориентации немецких летчиков. Над городом парили аэростаты. В 1941 году Гитлер заявил, что намерен уничтожить столицу Советского Союза. Под Можайск даже был доставлен эшелон с норвежским красным гранитом, предназначенным для пьедестала памятника фюреру в Москве. Впоследствии этот гранит был пущен на облицовку ряда домов на улице Горького, например здания рядом с Центральным телеграфом.

Как я уже писала, Анатолий почти каждый день летал, так как за эти полеты он получал свободные часы и проводил их со мной. Но меня не всегда отпускали с работы, и он, повидавшись со мной, иногда даже просто на улице, уезжал обратно на аэродром, в свою воинскую часть.

Я очень хотела иметь ребенка, но Анатолий был против, мотивируя тем, что в то время летчики погибали десятками. Он сказал мне: «Если что случится со мной, тебе будет очень тяжело, так как ты не приспособлена к жизни: тихая, скромная, за себя постоять не можешь, тебе никто не сможет помочь, потому что и родители уже старые». Я ему отвечала: «У тебя много друзей, они всегда помогут мне и нашему ребенку». И тогда он сказал мне то, что я запомнила на всю жизнь: «Друзья – пока я жив, не будет меня – не станет и друзей».

Так впоследствии все и произошло. Первое время они приезжали часто, а потом стали приезжать все реже и реже. Я ничего не хочу сказать о них плохого, все были дружные, хорошие ребята, многие из них, к сожалению, погибли. Летчик Покровский (имени его не помню) однажды приехал, играл с Валериком, а на прощание сказал мне: «Я знаю, что вы любите Анатолия, но прошу вас после войны, когда ваша боль немного утихнет, выйти за меня замуж». Анатолий рассказывал мне обо всех, с кем дружил в воинской части, говорил, что Покровский, бывало, выпьет стакан водки и летит, куда ему прикажут. Погиб он вскоре после Анатолия, посмертно получил звание Героя Советского Союза[15]15
  Информация о присвоении летчику Покровскому звания Героя Советского Союза не подтверждена.


[Закрыть].

Я все-таки забеременела: до родов отпуск был двадцать восемь суток и тридцать два дня после родов. В то время Анатолий часто приезжал домой. Мы жили с моими родителями на Мясной Бульварной улице. Когда он бывал дома, мы ходили в кино, театр, на концерты, он очень любил оперетту, и мы чуть ли не в каждый его приезд ходили в сад «Эрмитаж» на «Сильву». И в день рождения Валеры он потащил меня на эту оперетту. Там у меня начались боли, схватки, и после первого акта Анатолий на такси отвез меня домой, предупредив, что ночью вылетает через линию фронта, но летит первым пилотом и беспокоиться мне незачем. Он и раньше говорил, что если летит первым пилотом, то с ним ничего плохого не случится: он знает дорогу и все, что его ожидает. У нас дома в этот день был мамин брат, дядя Митя, он подтрунивал надо мной, что я рожу богатыря-летчика. А у меня боль все больше и больше! Тогда мы с мамой собрались и пошли в родильный дом имени Клары Цеткин в Шелапутинском переулке. Родила я Валеру на рассвете, а ночью прислушивалась к шуму самолетов, так как знала, что должен лететь Анатолий.

Беспокоилась и о маме, не зная, как она дойдет домой. Ведь еще с 19 октября 1941 года в Москве и прилегающих районах было объявлено осадное положение, действовал комендантский час. Потом мне мама рассказала, что ее по дороге несколько раз останавливал патруль, и она, показывая мою одежду, которую несла в руках, объясняла, что отвела дочь в родильный дом. Анатолий на следующий день узнал, что я уже родила. Спросил у моей подруги Зины, кто родился. Та решила его разыграть и отвечает: «Две девочки». Он замолчал. Ввидя, что он помрачнел, продолжает: «Да нет, девочка и мальчик». Анатолий отвечает: «Это уже лучше». Зина засмеялась: «Поздравляю с сыном!» Анатолию, как мне потом рассказывали, от радости хотелось плясать. Он мечтал о сыне, похожем на меня, хотя сын – вылитый отец.