Текст книги "Записки сотрудницы Смерша"

Автор книги: Анна Зиберова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Однажды ночью в нашем дворе случился большой пожар во втором флигеле, где жили более обеспеченные люди. Утром мы увидели на земле мокрые и грязные еженедельные иллюстрированные журналы «Нива». Этот журнал, выпускавшийся до 1918 года, пользовался большой популярностью, на его страницах печатались произведения Льва Толстого, Мамина-Сибиряка, Лескова и других. Там же содержались репродукции картин разных художников. Журнал предназначался для семейного чтения. Когда мы захотели собрать эти мокрые, полуобгоревшие журналы, то их хозяева (семья почтальона) не разрешили к ним приближаться. У почтальона был сын-студент, который исчез в 1933 или 1934 году. Его отец никогда и ничего о нем не говорил, на наши вопросы не отвечал. Я совершенно не помню их фамилии и имен, лишь сохранилась фотокарточка, где этот студент вместе с нами стоит во дворе.

Ходили слухи, что пожары устраивали наши домкомы, боясь недостачи, но так это или нет – мы и не узнали. Вообще, по нашему мнению, домком работал хорошо, в его здании всегда вывешивали стенгазеты, где описывалось, что делается для нужд дома. Больше всего нам нравился очень красочный стенд, который извещал о том, кто и когда платит за квартиру. Мама всегда считала, что, получив зарплату, в первую очередь надо платить за жилье, а уже потом покупать еду, одежду и другие необходимые вещи, и была рада, что на стенде Овсянниковы всегда летели на самолете, у других жильцов были нарисованы паровозы, разные звери, а у задерживающих выплаты и неплательщиков рисовали черепаху. Каждый месяц все жильцы бежали к этому стенду и смеялись над теми, кто поздно платил, а те по возможности быстро исправлялись.

Заработков отца на нашу семью не хватало, поэтому мама с утра до вечера ходила по домам: убиралась, брала белье в стирку, а мы с Лидой помогали ей. Около Павелецкого вокзала, на набережной, были поставлены мостки, где мы полоскали белье. Маме больше помогала я, а Лида была еще маленькая, и поэтому все больше играла рядом с нами, лепила что-то из песка. Даже потом, когда мои старшие сестры уже вышли замуж и появились внуки Юра и Галя, а отец стал болеть, она от стирки белья не отказывалась. В 1938–1940 годах, помимо стирки белья, мама устроилась на работу в столовую, которая находилась в начале Большой Андроньевской улицы, в качестве коренщицы: мыла и резала овощи, чистила котлы. Зарплата была мизерная, но мама всегда приносила нам две котлетки от своего обеда, больше взять не могла – их иногда обыскивали. Вообще и мама, и отец все вкусное (а его было мало) берегли для детей. В столовой она проработала всего несколько месяцев, так как и дома хватало работы. А мама вкалывала так, как теперь редко работают.

Сколько бы времени ни прошло, нам не забыть наше тяжелое детство, но тогда мы были детьми и не осознавали, тяжело нам жить или нет, ведь все вокруг жили так же, не было разделения на богатых и бедных. До сих пор помню подвешенную в середине большой комнаты люльку: я сидела на крошечной скамеечке, правой рукой качала люльку, а в левой держала учебник и учила уроки. Думаю, что не образование, но какое-то внутреннее достоинство, врожденная культура поведения дают право называть человека интеллигентом. В нашем доме никогда не было грубости, мата, пьяных сборищ. Семью спасала доброта мамы: она всегда говорила, что не должно быть ненависти, жадности, зависти, старалась помочь родным, знакомым, соседям, поэтому и жила долго. Нужда часто толкает людей на разные пути: кого-то в бандитизм, кого-то в отчаяние, кого-то в работу. А вся наша семья была трудолюбивая, начиная с самого раннего детства. Родители дали нам огромный духовный иммунитет: никто из детей не пил, не курил, все были дружны.

Так бедно мы жили до 1939 года. Хотя Мария, Александра и Алексей уже обзавелись своими семьями, но родители все еще помогали им, чем могли. Мама помогала дочерям выхаживать их детей, особенно детей Марии, да и мы с Аидой гуляли со своими племянниками, детьми Александры. Аида и сейчас вспоминает, как она бегала в детскую поликлинику за питанием для Юры. В семье у Алексея было много помощников – родственники его жены Елены Александровны, но и ему родители помогали материально, одевали и обували, так как зарплата у Алексея была маленькая, а запросы в той семье большие.

Отец свободное время (а его было очень мало) уделял нам, любил что-то рассказывать, и мы всегда ждали выходного дня, когда слышали скрип его лаковых сапожек, которые он надевал только по воскресеньям и в праздничные дни, а ежедневно носил страшные кирзовые сапоги. Одет он был в дешевый костюм, обязательно ремень и картуз на голове. Отец любил всех своих детей. Вспоминаю, как я, еще дошкольница, играла в прятки. Спряталась за нашим забором, в крапиве, где наступила на дно разбитой бутылки. А бегали-то босиком. Я закричала от страха и боли, девочки побежали за моими родителями. Папа схватил меня на руки и побежал в Яузскую больницу, на Таганку. Там мне остановили кровь, промыли рану, папа нежно прижал меня к себе и осторожно понес домой. Он испугался не меньше меня, а я была счастлива прижаться к нему и уснуть на его руках. Шрам от того пореза на ноге остался до сих пор. Я никогда не забываю своих родителей, они всегда в душе и сердце. Признаюсь, сейчас мне не хватает отца и мамы больше, чем когда бы то ни было. В детстве хотелось к ним прижаться, а сейчас чувствую потребность поговорить…

В детстве я очень часто болела. Однажды у меня воспалилось горло, мама испугалась, и они с папой отнесли меня в Яузскую больницу, где я и осталась. Утром пришел в палату врач, осмотрел горло и сказал, что у меня ангина, но раз я провела ночь в инфекционной палате, где лежали дети с дифтерией и скарлатиной, то мне придется пробыть здесь две недели. Мама приходила каждый день, и мы с ней плакали, что меня не выписывают. Одно время у меня гноились глаза, мама водила меня по бабкам-знахаркам, но глаза продолжали болеть. И тогда мама повела меня в детскую поликлинику на Малой Калитниковской улице, где врач возилась со мной больше месяца: промывала глаза, давала витамины, поила рыбьим жиром. Как только нагноение прошло, меня замучили ячмени, их тоже вылечили. Врач была хорошая, она и мою маму стала поить рыбьим жиром, и мама до конца жизни не носила очки, даже сама вставляла нитку в иголку. Когда я пошла в школу, то почти и не болела. Всегда говорила, что практически здорова, так и было на самом деле, только три раза в госпитале лежала, когда мне делали операции (в 1970 и 1972 годах).

Родители, как я уже писала, уехали от тети Поли году в 1910-1912-м, и отец работал ломовым возчиком у частника. Когда началась Первая мировая война, его несколько раз мобилизовывали в армию, но он через забор убегал домой. Затем, узнав, что у него много маленьких детей, а работник он один, его наконец-то оставили в покое. Так в армии папа и не был. После Октябрьской революции 1917 года он пошел возчиком на бойни мясокомбината, откуда перешел на Дербеневский химический завод, где и проработал до самой своей смерти.

Последнего коня, на котором отец ездил по Москве, он назвал Красавчиком. Рассказывал, как только подходил к конюшне, Красавчик узнавал его по шагам, ржал от радости, а когда папа болел, то скучал по нему. Конюхи пришли навестить папу перед смертью, принесли рисунок, где был изображен Красавчик. Папа положил его на кровать рядом с собой, а когда он умер, мы переложили рисунок к нему в гроб.

Отец всю жизнь переживал, что он такой бедный, что не может прокормить семью. Однажды в воскресенье, выпив в кабаке, стал жаловаться, что советская власть все у него отобрала. Его задержали и сразу же привели домой, но, увидев в доме бедноту, босоногих детей, посмеялись над ним, отругали и тут же освободили, сказав, чтобы не пил и не болтал.

Родители были совершенно неграмотные, на всех документах вместо подписи ставили крестик. Отцу было стыдно, он старался показать, что грамотный, даже, мол, газеты читает.

Бывало, сидит на стуле, дремлет, а в руках держит газету – вверх ногами. Подойдешь, осторожно перевернешь ее, а он даже не просыпается. Очень любил рассказывать о своей жизни, старой Москве, многое и приукрашивал. Часто вспоминал, как в день коронации Николая II был на Ходынском поле и еле-еле выбрался из давки. Домой прибежал окровавленный, но зато с царским подарком – пивной кружкой с гербом, леденцами и фунтом пряников. Кружку он потом подарил на свадьбу сыну Алексею, поскольку тот интересовался историей, много читал, да и меня к этому приучил. Кружка была очень простая, но когда несколько лет тому назад мы решили ее разыскать, то не нашли. Вместо нее у Овсянниковых на видном месте в буфете хранятся хрустальные кружки с царским гербом.

В 1918 году папа присутствовал на митинге железнодорожников в столовой на Владимирском шоссе, где выступал Ленин, и отец всегда подчеркивал, что в честь этого выступления Рогожская застава была переименована в заставу Ильича. Говорил, что всегда поддерживал Ленина и однажды даже пил с ним пиво в кабаке.

Очень жалею, что мне некогда было расспрашивать отца о его жизни, о том, что он видел в тридцатые годы, о Дербеневском химзаводе, где работали мои брат с женой и сестра с мужем. Однако осознание ошибок не всегда дает возможность их исправить…

В 1917 году мимо нашего дома проходила большая толпа людей с криками «Ур а!» и лозунгами: «Против царя!», «За Ленина!», «Вся власть Советам!». Все говорили, что это демонстрация. Из толпы вышла женщина с ребенком и попросила мою маму, стоявшую около дома, дать воды. Мама напоила их и спросила, откуда и куда они идут. Оказалось, что они татары, погорельцы, идут издалека, а куда – сами не знают, так как родных у них нет. Мама пожалела их, разрешила переночевать, а они остались здесь навсегда, жили у нас, пока дом не снесли. Мама была очень добрая, жалела всех, особенно детей, ее и называли святой Матроной. Но безоглядная доброта иногда создает проблемы. Так у нас и получилось: тем, кого впустила в квартиру после потрясений, ими перенесенных, было хорошо, а нам – плохо, потому что у нас остались две комнаты, одна из которых была темная. Сын этой женщины был горбун и хулиганистый парень.

* * *

В 1923 году Москва ужаснулась кровавому делу извозчика Комарова, который убил тридцать два человека. Торговал он на Конной площади конями, толкался меж приезжих крестьян, предлагая им дешевого коня. Сторговавшись, зазывал покупателей к себе на Калужскую заставу, напоив, убивал молотком, паковал в мешок и сбрасывал с моста в Москву-реку. Узнали об этом только весной, когда на льдинах поплыли трупы в мешках. Потрясены были все жители города, а крестьяне долго боялись приезжать в Москву за лошадьми.

Отец по воскресеньям подрабатывал на Конной площади. Однажды он помог одному приезжему крестьянину купить лошадь. Вернувшись домой, тот посоветовал своим односельчанам обращаться в Москве только к Михалычу. И каждое воскресенье во дворе раздавался зычный глас «Михалыч!», отец спускался вниз и шел с крестьянином на Конную площадь. Продавали лошадей цыгане, которые обманывали следующим образом. Находили где-то тощую, измученную клячу, которая вот-вот упадет, надували ее воздухом и продавали простакам. А лошадь даже не доходила до деревни покупателя, падала. Но когда отец приходил на Конную, его обмануть не могли. Мама боялась, что цыгане его убьют, но те, наоборот, стали относиться к нему уважительно, старались выбрать для приезжего здоровое животное и поскорее спровадить отца домой. Радуясь приобретению лошади, крестьянин покупал отцу чекушку водки, давал ему немного денег, на которые тот покупал нам полугнилые фрукты и обязательно решето подпорченного винограда. Я и сейчас люблю подгнившие фрукты. Лена, моя дочь, ворчит, а я вспоминаю, как мы, видя, что отец несет решето винограда, набрасывались на него, иногда не успевали даже помыть. И не помню, чтобы кто-то из нас из-за этого болел. Во время беременности я всегда мечтала о гнилых фруктах. Когда носила Валеру, очень хотела гнилых, почти черных яблок, а во время беременности Леной как-то по дороге купила весь в опилках виноград и, не дойдя до дома, съела его. В последние годы отец стал приносить с рынка сало, они с мамой солили его, а в воскресенье мы всей семьей с удовольствием его поедали. Праздник для нас!

Однажды в воскресенье во двор прибежал старый цыган и крикнул отцу: «Твою Маруську увезли!» В повозке цыгана они вдвоем поехали выручать меня и сестру. А дело было вот в чем. Цыгане давно мечтали украсть нашу красавицу Марию. Но как это сделать? И придумали: на Масленицу предложили покатать ее с ветерком. Чтобы она ничего не заподозрила, около ее ног в повозку посадили и меня. Нас укрыли шубами, объяснив, чтобы мы не замерзли. И мы помчались через свалку. Но отец быстро нас догнал, и нам с Марусей тогда ой как попало! «Ты-то зачем в сани села? Неужели не могла догадаться, что тебя выбросят из саней?» – плакала мама. А я ведь была еще маленькая, ни о чем подобном и не думала. Вот так я впервые узнала цыган. Знала, что они воруют, обманывают, но в нашем районе не было ни воровства, ни хулиганства, двери в квартирах дома никогда не закрывались, все было настежь, да и воровать-то было нечего.

Как-то раз из нашего окна мы наблюдали, как шли молодые цыгане, а в центре – красивая цыганка и старик (по нашим детским понятиям, ему было 35–40 лет). Старик и один молодой поспорили, кому эта красавица достанется. А она ответила: «Тому, кто победит». И какая тут началась драка! Цыганка же хохотала. Победил молодой, она ушла с ним, а второй, поверженный, остался лежать в луже крови. Больше я их не видела. Правда, говорили, что эта красавица вовсе не цыганка, а русская, ее в детстве цыгане похитили.

Очень хорошо помню, как, начиная с весны, мимо нас проезжали цыгане. Они тогда целыми таборами стали оседать в Москве, недалеко от нашего дома. Для них построили двухэтажные деревянные бараки, где они и оставались на постоянное место жительства. Цыганки были одеты в яркие одежды, многочисленные юбки, звенели и переливались различные бусы, цветные монисто. Некоторые цыгане пошли работать на заводы, но большинство воровали лошадей и продавали на Конной площади в Москве. Вот тогда-то отец и познакомился с ними. Когда цыгане узнали отца поближе, то полюбили его и очень часто приходили к нам во двор, разговоры между ними продолжались по несколько часов. Хотя у нас в квартире они никогда не бывали, но нас, детей, хорошо знали. Молодые цыгане ухаживали за Марией, предлагали ей выйти замуж, но отец всегда был против.

Никто из нас в дома цыган также не ходил. Однако мне пришлось там побывать во время Великой Отечественной войны, когда я работала в Смерше. В ресторане «Балчуг» выступал цыганский хор Соколова, и в этой гостинице останавливались офицеры и генералы Красной армии, приезжавшие с фронта. Они посещали ресторан, а на ночь приглашали к себе в номер молодых цыганочек из этого хора. «Наружка» после ночи, шагая за ними, узнавала их адреса, а мне, «установщице», нужно было выяснить их фамилии, семьи. Почти все цыганки носили имя Маша. Приходя во двор цыганского дома, я видела детей, которые отплясывали чечетку, пыль летела из-под ног. Цыгане были очень дружны друг с другом, никогда своих не выдавали и ничего не рассказывали. В 1942 году во время очередной бомбардировки Москвы одна из немецких бомб попала в два барака в Ведерниковом переулке, где жили цыгане, и все они погибли. Это был последний табор, который я видела.

Цыганские песни и пляски люблю до сих пор. До войны и после нее часто ходила в цыганский театр в Мамоновском переулке. Театр был небольшой, с низким потолком, и когда цыгане плясали, то создавалось впечатление, что вот-вот потолок упадет на нас. Сейчас это здание занимает МТЮЗ, а цыганский театр «Ромэн» переехал в красивое здание на Ленинградском проспекте. Иногда фронтовиков приглашают туда, устраивают для них концерты и спектакли. Помню, как в день 55-летия Победы художественный руководитель театра народный артист СССР Николай Сличенко отплясывал с ветеранами войны в зрительном зале и какие же были овации в честь него! Я знаю, что во время войны его отец, Алексей Сличенко, был расстрелян немцами на глазах сына. «Ромэн» – единственный цыганский театр в мире, и потому во время своих гастролей он ездит по всей планете.

* * *

Вернусь к своим детским годам. У нас никогда не было покупных игрушек, зато мы собирали палочки и чурочки, из которых что-то сооружали, а когда эти «игрушки» надоедали, то мы бросали их в печку. По нашим дворам ходили так называемые мусорщики, это были главным образом татары, а потом и китайцы. С самого утра раздавались крики: «Мусор берем, мусор берем!» Мы бежали с какими-то ненужными тряпками, старинными сковородками и кастрюльками. Все это сдавали им, а взамен получали воздушные шарики, глиняные свистульки, набитые опилками бумажные шарики на резинке – «раски-дайки», нашу любимую «уйди-уйди» – эту игрушку типа воздушного шарика надо было надуть, и она будет кричать «уйди-уйди-уйди», пока весь воздух из нее не выйдет. Еще приходили шарманщики, у которых на плече сидел попугайчик и за мелкие деньги доставал из шапки, лежащей на шарманке, бумажки на счастье с пожеланиями. Было интересно, и мы всегда крутились рядом, хотели узнать, что нас ожидает в будущем.

Мальчишки приносили из дома небольшие кошелечки, спичечные коробки, клали в них коровий навоз или куриный помет (в нашем районе во многих дворах держали коров и кур) и выбрасывали это через забор на дорожку, на Большую Калитниковскую улицу, ближе к трамвайной остановке. Кто-то из прохожих увидит кошелек, захочет его поднять, а мальчишки тянут кошелек к себе за веревочку. Иногда ловкий прохожий успевал его схватить, открывает, а там… За забором же раздавался детский хохот. Но однажды кто-то из взрослых поймал ребятню за этим занятием, отшлепал их и отвел к нашему дворнику, который обошел всех родителей, сообщил им о проказах их детей. И все прекратилось.

Зимой мы катались на льду во дворе, за нашими флигелями. Сами или с помощью родителей заливали водой свободное место и скользили, кто в чем и кто как мог: у некоторых девочек были коньки «снегурки», загнутые вверх, у мальчиков – «гаги», а то просто прикручивали к валенкам дощечки или железки. У меня коньков не было, так что кататься я так и не научилась, хотя и были попытки в молодости, когда с мужем Анатолием мы ходили в Парк культуры. Зато с какой радостью мы ездили с обледенелой горки (свалка напротив нашего дома зимой покрывалась снегом) на фанерке или решете, которое обмазывали коровьими лепешками; они замерзали, и так хорошо было кататься! Вокруг хохот, а мы летим, падаем, догоняем свою фанерку, опять на нее садимся и съезжаем на самую проезжую часть. Хорошо, что машин тогда почти не было, никто из нас не пострадал, но синяков и царапин на руках оставалось достаточно. О санях же мы могли только мечтать.

Один раз мы с девочками пошли на Покровскую (теперь Абельмановскую) заставу, там было что-то вроде рынка, шла торговля. Один мужчина жарил колбасу и тут же продавал. Мы остановились, а продавец, увидев наши голодные глаза, снял со сковородки по куску колбасы и раздал нам. Ах, с каким удовольствием мы ее уплетали! Но это заметил кто-то из жильцов дома, рассказал нашим родителям, и нам запретили ходить на рынок. Было это году в 1926–1928, еще до моего поступления в школу.

Нам всегда хотелось чего-то вкусненького, сладенького. И я отчетливо помню, как однажды зимой мы с подружкой ходили по мостовой и смотрели только под ноги, надеясь найти копеечку. И вскоре действительно нашли грош, с трудом выковыряли его из-подо льда, и в палаточке на Покровской заставе нам за этот грош насыпали леденцов. Шагаем довольные по улице, сосем леденцы, и вдруг навстречу идут наши мамы – нас ищут. Замерзшие, посиневшие, но счастливые оттого, что у нас есть сладкие конфетки, мы угостили своих мам. А что мы ели дома? Суп перловый, суп пшенный, ячневая или пшенная каша (гречку в детстве мы и не пробовали, она была дорогая), а летом ели любимую мурцовку: ледяная вода, зеленый лук, измельченный черный хлеб, иногда вместо воды квас. Употребляли субпродукты: коровью требуху, рубец, легкое. Кость-бульонку называли собачьей радостью. Но в советские времена вареную колбасу за 2 рубля 20 копеек тоже так называли, а мы с мамой очень ее любили, да и не только мы.

Одеты тоже были плохо. Я, например, носила то, что оставалось от сестры Шуры, а та – от Марии. И мы не стеснялись, ведь все окружающие были одеты точно также. Александра даже с классом сфотографировалась в платье с заплаткой. А я на выпускном вечере была в платье сестры – из черного крепдешина. Она уже была замужем и могла себе позволить что-то купить. Новые платья нам шили только на Пасху. В этот праздник все выходили нарядные, шли в церковь святить пасху, кулич и крашеные яйца, а потом и разговляться. Вместо «здравствуйте» только и слышалось: «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!» В церквях били колокола, праздник чувствовался везде.

* * *

Наступил 1929 год. Летом мы с мамой пошли записываться в первый класс 1-й советской образцовой школы на Малой Андроньевской улице. Приемная комиссия, увидев перед собой маленькую тихую девочку, которой еще только 14 октября исполнится восемь лет (а в школу тогда принимали строго с восьми лет), отказала в приеме, и я расплакалась, так как мечтала о школе. Видя мои слезы, мама сказала, что меня на уроки будет водить сестра Александра, ученица этой же школы. Только тогда меня записали, предупредив, чтобы я вообще не плакала. 1 сентября я пришла в школу. Не знала ни одной буквы, ни одного стихотворения. Учительница Вера Петровна, познакомившись с нами, сказала: если кого-то из нас увидят в церкви, то немедленно исключат из школы. Рекомендовала выбросить из дома все иконы. Вернувшись домой, я обо всем рассказала маме. Она, конечно, расплакалась, но, поговорив с папой, согласилась: «Раз надо – значит надо». В углу комнаты висели несколько икон, всегда горела лампадка. Вместе с мамой мы понесли их в церковь на Калитниковском кладбище. Мама оставила иконы в церкви и вышла оттуда в слезах, но потом немного успокоилась, так как увидела там гору икон, сваленных на пол, – значит, не только мы принесли образа. Много икон вообще было брошено в находившийся неподалеку пруд.

С того времени я в церковь долго не ходила. Стала посещать ее только после гибели в мае 1944 года первого мужа, Анатолия Ивановича Харитонова, чтобы поставить заупокойные свечи. Заходила в церковь на несколько минут и когда отпевали отца Кузьму Михайловича. Он умер 4 января 1945 года, а хоронили его 7 января. Все тогда стояли около гроба в церкви, а мы с Константином Павловичем Луньковым, мужем старшей сестры, только забежали на минуту попрощаться с ним, а так все и стояли на улице…

Сильно верующей мама не была, но все в нашей семье были крещеные, мама крестила не только детей, но и внуков. Она ходила в церковь только по большим церковным праздникам, и я не знаю, соблюдала ли она посты, поскольку я, например, раньше и не слышала об этом. Да и зачем нам было о них знать, когда еда всегда была постная – щи да каши. Уже будучи старой, мама несколько раз выражала желание побывать в церкви, чтобы помолиться. И я отвозила ее в церковь Всех святых на Соколе или в церковь на Новослободской. Но сама туда не заходила, дожидалась маму на улице. Вообще в плане религии я человек безграмотный. Мы в свое время ни от родителей, ни от общества, ни от школы не получили этого образования. До сих пор не знаю, что за иконы висят в храмах, не знаю молитв. Понимаю, что это плохо, но так сложилась жизнь, в такой обстановке я жила и работала. Например, моей подруге Лидии Николаевне Лаврентьевой в ноябре 1950 года объявили выговор по партийной линии за то, что она с сестрами отпевала в церкви маму.

В 2002 году, зайдя с моей одноклассницей Валентиной Николаевной Макаровой в церковь на Калитниковском кладбище (мы всегда там бывали, когда ездили на могилы наших близких), я вдруг узнала одну из наших икон. Валентина Николаевна спросила у работающей там женщины, что это за образ. Прислужница ответила, что эта икона – одна из тех, что приносили в 1929–1930 годах.

В начале 1929 года началось массовое закрытие церквей. Помещения бывших храмов использовались под склады, овощехранилища, квартиры, клубы, а монастыри, поскольку они были окружены высокими стенами, – обычно под тюрьмы и колонии. Началось разрушение храмов, памятников старины. В 1929 году на Рогожской заставе закрыли церковь Рождества Христова, в ней сделали общепитовскую столовую; в 1930 году закрыли Симонов монастырь, в 1931-м взорвали храм Христа Спасителя. Обратите внимание: на станции метро «Новокузнецкая» стены облицованы светлым мрамором, полы – разноцветным гранитом, по центру на металлических подставках установлены светильники, сиденья мраморные. Мало кто знает, что все это было вывезено из храма Христа Спасителя.

Вообще, в 1920-е годы, когда утвердилась пролетарская власть, «по просьбе трудящихся» сломали свыше четырехсот храмов – половину всех, что насчитывалось в Москве, а всего в России было закрыто более восьми тысяч церквей. Одним из предлогов для закрытия было нахождение вблизи культурного или образовательного учреждения, например школы. Колокольный звон в Москве вообще запретили. В тот период были уничтожены тысячи ценных икон, богослужебных книг. Сузили границы религиозных шествий, особенно крестного хода на Пасху. Запретили даже и рождественские елки. Запрет был снят только в начале 1935 года, а до 1947 года день 1 января считался рабочим. Чтобы отвадить людей от церкви, в дни религиозных праздников, особенно на Пасху, в школах, институтах и на заводах устраивались вечера[1]1
  Впоследствии с той же целью в Пасхальную ночь по телевизору показывали увлекательные зарубежные фильмы (здесь и далее – примечание редактора).


[Закрыть]. Но все же, когда перед Пасхой я ехала на трамвае в институт на вечер, проезжая мимо Богоявленского Собора в Елохове, видела там множество народа. В собор можно было пройти только по приглашениям. В этот день там часто пели певцы Большого театра: Михайлов (бас), Козловский (тенор) и другие.

Недалеко от нашего дома находился Покровский женский монастырь и кладбище при нем. Монастырь был очень богатый, занимал большую территорию: аккуратные песчаные дорожки, повсюду стояли скамейки, росло множество разных деревьев, кустарников с ягодами. В 1930-е годы монастырь и кладбище были разорены, погост превратили в футбольное поле. Слева от входа на территорию монастыря открыли ФЗО (фабрично-заводское отделение), в котором учился мой брат. Монахини расселились поблизости, они были рукодельницами. Мама в 1940 году заказала у них постельное белье с необыкновенными широкими кружевами, которое подарила мне к свадьбе. Мама была очень экономной, и те деньги, которые я ей отдавала, получая за работу в издательстве «Словари», она откладывала и сделала мне свадебный подарок. Кое-что из этого набора (подзор, накидки на подушки) я отдала потом соседке по дому Ане, крестной матери Маши.

С 1942 года в отношении государства к Русской православной церкви наступили перемены. Многие из направлений ее деятельности были восстановлены, но под неусыпным контролем государственных органов. В печати прекратилась антирелигиозная пропаганда. По предложению Сталина, при правительстве Союза был создан Совет по делам РПЦ, по связям между правительством и патриархом. Однако этот Совет самостоятельных решений не принимал, а получал указания от правительства.

Вместе с тем хотя Советская власть и внушала, что религия – «опиум для народа», но ведь и Сталина, и Хрущева, и Брежнева отпевали в церкви. На Пасху церкви и храмы обязательно заполнялись народом. Председатель Совета министров СССР Алексей Николаевич Косыгин не просто присутствовал на пасхальном богослужении, но и причащался. Это не афишировалось, но и не покрывалось завесой строжайшей тайны. Зато теперь быть православным у российского политбомонда стало модно. Некоторые депутаты и члены правительства даже освящают свои рабочие кабинеты.

А что я помню о церкви и священниках? В 1928–1929 годах, в августе, на Яблочный Спас (в этот день яблоки нового урожая освящают в церкви и раздают бедным), мы с ребятами нашего двора пошли в Покровский монастырь. Прихожане нас пропустили без очереди к батюшке, у ног которого стояли большие мешки с яблоками, каждому давали по одному. Мы выскочили из церкви, съели яблоки и вернулись обратно. Батюшка нам дал уже только по половинке яблока, а когда мы снова хотели войти в церковь, нам не дали этого сделать, хотя раньше уступали, повторяя: «Пропустите ангелочков!» И мы подумали, какие же эти священники жадные! В настоящее время в праздник Яблочного Спаса тоже раздают яблоки, которые прихожане приносят святить и оставляют в церкви, передают в больницы, детские дома и дома престарелых. Когда в августе 2006 года я находилась в больнице № 19 на Красной Пресне, то из церкви, которая находится недалеко, всем больным в течение двух дней приносили по два яблока, а желающим давали и больше.

Другое очень яркое воспоминание. Напротив нашего дома жил батюшка, который служил в церкви на Калитниковском кладбище. Жена его часто приглашала мою маму для уборки квартиры. Однажды попросила ее помыть полы, а сама ушла с ребенком. Мама пришла, подоткнула свою длинную юбку и наклонилась, чтобы мыть пол. Вдруг сзади кто-то ее обнял и крепко прижал к себе. Мама еле вырвалась и убежала. Оказывается, это батюшка пришел домой. Его жена, вернувшись и не увидев мою маму, пришла к нам. Та, в свою очередь, очень деликатная, не рассказала ей о причине своего ухода, однако больше там не появлялась. И вот уже во время Великой Отечественной войны мы шли с мамой на Абельмановскую заставу, переходили Большую Калитниковскую улицу. На трамвайной остановке стоял священник. К нему на коленях ползла старушка, он протянул ей руку для целования, а сам неотрывно смотрел на маму. Улыбался, старался обратить на себя внимание, но мама быстро перешла улицу, я за ней, спросив, почему она бежит. Только тогда мама и рассказала мне про этот случай. Несмотря на то что прошло уже несколько лет, батюшка все ее не забыл. Я же подумала тогда, разве может священник быть сластолюбцем?

Но все эти воспоминания детства ушли в прошлое. Сейчас я иногда ношу крестик. Хожу в храм только затем, чтобы поставить свечи за здравие живущих, за упокой умерших. Иногда в церковь заходит и мой сын Валера. А дочь Лена стала посещать после того, как отправили в Чечню ее сына Сашу; она тогда купила много освященных иконок, которые теперь стоят у нас в квартире. Валера с Мариной подарили мне золотой крестик с цепочкой, который привезли из Иерусалима. Лена тоже купила мне крестик, а Дима из Израиля привез свечи из храма Гроба Господня. Думаю, если бы мама была жива, она бы этому очень обрадовалась. Когда за человека молятся или ходят в церковь, то аура этого человека делается практически непробиваемой.