Текст книги "Одиннадцать случаев… (Повесть)"
Автор книги: Анна Кардашова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
14
Я видела их сама
– Дорогая, это я! – сказал мне брат по телефону. – Приходи, попереживаем вчерашнее!
А вчера было вот что: брат пригласил своих товарищей по институту поужинать с ним в ресторане и отметить два события – выход в свет его книги о клеях (итог многолетней работы) и защиту по этой книге докторской диссертации. И вот перед гостями предстал новенький, только что вылупившийся доктор наук с молодой, в темно-красном, зернистом переплете, толстой книгой в руках.
– Я никого тебе не буду называть! – сказал он мне накануне. – Сама должна догадаться, кто – кто.
Кострова я узнала сразу. Только он показался мне очень большим. По рассказам брата я представляла себе его поменьше.
Детское простодушие в соединении с неприступной безукоризненностью было главным обаянием Кострова.
– С ним, наверное, непросто! – говорила я брату, сидя в его комнате возле круглого столика. – Со всеми мил, любезен, а дистанцию держит.
– Дистанция, дистанция! Юмора у него нет!
Танюша в крохотном фартучке появилась в дверях.
– Я при нем рассказала анекдот, все захохотали, а он пожал плечами и отошел.
– Воображаю твой анекдот!
– Очень смешно: про то, как дамский портной…
– Ну, довольно, довольно…
– А без юмора это не мужчина! – Танюша исчезла.
– Эрнеста Эрнестовича я узнала, но с маленькой заминкой. Подходит ко мне седой, краснолицый, плотный мужчина и говорит: «А мы с вами когда-то в теннис сражались!» И вдруг я вспомнила: смуглый, черноволосый, в руках теннисная ракетка…
– Ну, это легко, ты его все-таки раньше знала, да он еще про теннис напомнил, а вот Федосеенко ты не узнала!
– А, это тот, который говорил, что по тебе можно часы проверять? Я как-то не думала, что он такой черный, и про усы ты мне не говорил… А зато какую я трудную загадку-то отгадала, а?
– Ну, тут уж ты была на высоте! Тут уж ты была просто мадам Пинкертон!
А дело было так.
Когда я вошла в небольшой уютный зал ресторана, многие уже собрались. Брат помахал мне рукой, он стоя разговаривал с каким-то брюнетом. Танюша, очень эффектная, в костюме с зелеными искрами, с пышной прической, занимала разговорами сразу двух дам, живо поворачиваясь то к одной, то к другой. Куда же мне сесть? Вон мелькнула знакомая светлая голова Бориса Ивановича. Милый он, Борис Иванович, у него такая манера – все время наклонять голову то к одному плечу, то к другому. Это у него от веселости и от застенчивости. А волосы при этом распадаются, и он загребает их пятерней обратно. Лицо у него, в общем-то неказистое, нос очень широкий, но такое приятное… Я только подняла руку, чтобы помахать ему и сесть рядом, как брат окликнул меня:
– Дорогая, садись вон туда, рядом с начальством!
– Лучше с тобой, зачем мне начальство?
– Нет, нет, я тут… Мне нужно поговорить, а ты – вот сюда! – И он быстро посадил меня рядом с пустым стулом во главе стола, а сам пошел встречать еще кого-то.
Я села, с тревогой глядя на дверь, откуда должно было появиться неведомое мне начальство. Дверь отворилась, в нее просунулись робкие мордочки девушек, и они стайкой, фыркая, пробежали к камину. За ними медленно прошаркали узенькие, с независимо поднятыми плечами молодые люди в темных свитерах без галстуков. Становилось шумно, молодые люди смешили у камина робких девиц… Люди не просто знакомые между собой, а сжившиеся на работе. А я никого и ничего не знала, и к тому же призрак какого-то «начальства» витал над пустым стулом, а я всю жизнь боялась начальства. Но вот в двери мелькнуло смуглое лицо, и прямо на меня глянули коричневые, простодушные глаза. Митя Сапожников!
– Сюда! – кивнула я ему. Спасение! Он пробрался ко мне и занял пустой стул. Мне сразу стало хорошо и уютно. Митя долго смотрел на меня молча. У него были приподнятые, удивленные брови, как две скобочки. Словно, встречаясь с людьми, он выныривал ненадолго из своего мира науки, и все его удивляло. Особенно люди. Он всегда радовался людям.
– Никак не припомню, где я тебя видел в последний раз, совсем недавно?
– В овраге. В воскресенье, две недели назад. Я шла по дну оврага, а ты скатился ко мне сверху с рюкзаком и палкой.
– Ну да, в овраге, помню, помню. Снега еще не было, на лыжах нельзя, приходилось пешком бегать…
– Ты мне похвастался, что уже сделал километров десять и что это очень освежает голову. Ну, как ты? Про сына расскажи!
Но Митя ничего не успел мне рассказать, его схватили и увели куда-то. Опять пустой стул? Да где же это самое начальство, хоть бы уж скорей пришло!
Разговоры затихли, все повернулись к столу, Костров встал во весь свой великолепный рост с бокалом в руке.
Костров говорил солидно, подкрепляя слова медленными движениями левой руки, а дверь в это время скрипнула, в нее просунулась голова с полуседыми разбросанными волосами, потом выдвинулось плечо, и появился крепкий небольшого роста человек в свободном сером костюме. Он повернулся лицом к двери и осторожно стал ее закрывать. За столом началось шевеление, но человек помотал головой, бочком-бочком пробрался вдоль стола и – бац! – уселся рядом со мной на пустой стул.
– Здравствуйте, Нина Николаевна! – Он повернулся ко мне и дружески пожал мне руку, обеими руками, разглядывая меня так, как будто я была его родственница, которую он не видал много лет, а все-таки узнал.
Нет, я его никогда не видела. Ни этих волос, ни этого лба, ни глаз, которые хитро поглядывали на меня из-под складчатых век. Я посмотрела на брата. Кто это? Он улыбнулся мне, а моему соседу подмигнул как-то очень по-свойски.
– Ведь мы с вами знаем друг друга много лет.
– Подождите, постойте… – Голос, интонации… голос с небольшой хрипотцой… Где я его слышала? Я закрыла глаза. Да, слышала голос, не видя человека. Голос доносился ко мне откуда-то издалека, из телефонной мглы. «Лицо мифическое, телефонное»! Вот оно что!
– Здравствуйте, Иван Степанович! – твердо и весело сказала я. – Вам было легче, я все-таки немного похожа на брата.
А брат, который устроил мне этот сюрприз, изо всех сил вытягивал голову, чтобы услышать, что у нас происходит.
– Если бы я знала, что он такой прелестный, разве я ревновала бы его к тебе? – говорила я брату.
– А я знала! – В дверях опять возникла Танюша с батоном в одной руке и с ножом в другой. – Я знала, что он прелестный, а все равно ревновала. Я и теперь скажу: когда человек женат, нельзя с ним так долго говорить по телефону! – Танюша исчезла.
– Он не только прелестный, он еще тонкий! – продолжала я. – Ведь «лягушачий джаз» он сразу учуял!
В зале было шумно, брат мелькал то в одной кучке людей, то в другой. Время от времени о нем вспоминали и кричали что-нибудь вроде: «Какой клей сильнее силового? Великий, нерушимый клей дружбы». Или: «Выпьем за хорошее прилипание молодежи к Ариану Николаевичу!» Я разговаривала с Иваном Степановичем, а сама прислушивалась – мне казалось, что шум в зале имеет какой-то ритм. Может быть, просто выпила шампанского? Нет, в самом деле, из угла у камина доносится что-то вроде музыки. Ребята, тепло освещенные пламенем, сидели кружком. Одни держали у рта кулаки, другие ударяли себя по коленям. Иван Степанович прервал разговор, повернул к ним ухо… И вдруг встал. Разговоры стихли, и мы услышали странный концерт. Это было хлопанье, и гуканье, и верещанье. Ребята, ободренные вниманием, стали выводить немыслимые рулады. Это было похоже на лягушачий концерт в пруду, но так ритмично, так музыкально!
– Интересно, что получится из этих «лягушат»? – спросила я брата.
– Из них уже получается. Это в большинстве очень интересные ребята.
– А помнишь, Петя и Катя…
– Нет, эти другие… Они очень самостоятельны. Для Пети и Кати я был авторитетом, хотя разница в летах у нас была не такая уж большая. А эти сами себе авторитеты. Когда они мной довольны, называют меня почти в глаза «Давликом», а когда им кажется, что я ущемляю их самостоятельность, говорят: «У-у, Задавлик!» И тоже почти вслух…
– А Шурка-то, Шурка! Какой у него вид импозантный! Что-то в нем появилось новое… Да, вот что – очки! Очки-брови! У него ведь никогда не было бровей, а теперь появились – искусственные. Шурка стал прямо-таки яркой личностью!
– Да, ничего не скажешь, очки ему к лицу. Но он и вправду личность заметная. Велик Шурка, велик…
– А… Митя Сапожников… Разве не велик?
– У него величие в другом. О нем почти ничего не слышно. Если о нем и пишут, то всегда в каких-то незаметных журнальчиках, но с большим уважением к его работе. А он и не стремится, чтобы о нем было слышно. Он может на полдороге бросить работу, которая могла бы его прославить, и увлечься чем-нибудь таким, что, казалось бы, никому сейчас не нужно. И он прав. Ему дано работать в масштабе очень большого времени!
– А нельзя ли вас, в масштабе сегодняшнего вечера, пригласить в кухню попить чаю? – Танюша была уже без фартука и косынки, в зеленоватой пушистой кофточке. – У меня есть ватрушка и варенье из айвы!
15
Наш бывший жених
– Ах, люблю я рано утром выйти в лес, паучок по паутинке вверх полез… Ну как, дорогая, пройдемся?
Пройтись я всегда была готова.
– А Танюша?
Танюша высунулась из окна кухни.
– Варенье на плите – раз! – начала она загибать пальцы. – Молочница придет – два! И тысяча мелочей – три!
Брат снимал дачу на берегу реки, она медленно текла, вся в песчаных отмелях. По утрам или в сумерки брат любил посидеть на берегу с удочками. Он говорил, что ему хорошо думается в это время.
Мы решили пойти в рощу. Мы шли по дороге, исхоженной и изъезженной велосипедами. Вот сейчас она свернет направо, но мы туда не пойдем. Еле заметной тропинкой, раздвигая молодые елочки, мы проберемся влево – и вдруг засияет перед нами вся белая, теплая на солнце березовая роща.
– А знаешь, я на днях был у Шурки! – сказал брат.
– У какого Шурки?
– У какого? У Дымского, у нашего бывшего жениха!
– Что это тебя к нему занесло?
– Разные причины. Ну, во-первых, меня тут, знаешь, осенило. Придумал одну великолепную штуку! На реке сидел с удочками. И очень хотелось с кем-нибудь об этом поговорить, а Шуркина дача тут недалеко, всего в трех километрах. И еще насчет клея. Ведь он до сих пор не работает. В институте он получил полное признание, он уже называется «наш клей», мы его все вместе усовершенствовали, директор козыряет им во всех отчетах… А в промышленность мы его никак не внедрим. Никто на заводах не хочет ломать план, заниматься чем-то новым, ведь это риск! И отговариваются какими-то обидными пустяками – процесс не доработан, вернуть автору для доработки. Или нет подходящего помещения, нет аппаратуры, еще что-нибудь… И я подумал: поговорю с Шуркой, кстати, и об этом – вдруг чем-нибудь поможет? Вот я и съездил к нему.
– Ну и как? – Я даже заволновалась.
– Что ж, я сделал свои выводы.
– Ну, рассказывай, рассказывай!
Брат рассказал обо всем по порядку.
Как ярко и белесо было здесь днем! Блестела под солнцем вода, светлели песчаные отмели, на них копошились дети, отражения кустов казались нарядной, затейливой рамой реки.
Начинались сумерки. Детей увели по домам, отмели постепенно лиловели и словно удлинялись, отражения кустов становились чернее, чернее…
Он сидел неподвижно на камне с веером из удочек. И сумерки словно погружали его на какое-то темное дно. И только над деревьями, на том берегу, еще светилась жизнь. И он все смотрел на это золотистое, постепенно мрачнеющее небо и ждал, когда совсем погаснет золотистый свет, и ему было немного страшно остаться без света, одному на темном дне. Но когда погасла над деревьями последняя светлая полоска, поднялись вечерние прибрежные запахи – пахло речной водой, и водорослями, и чуть-чуть рыбой. Нет, человек не был сейчас на дне – вокруг него шла своя жизнь, молчаливая, сумрачная, таинственная, в которой главным были запахи… И в нем самом что-то стало меняться, и вдруг возникло в его мозгу нечто пока еще неопределенное. Это не была идея, это было предчувствие идеи, но оно уже поселилось в нем и стало быстро облекаться плотью.
По маслянистому гудрону в тени дышащих смолой сосен неторопливо катился «Москвич», серый с темным пояском.
Ариан Николаевич Давлеканов ехал к своему старому приятелю Александру Евгеньевичу Дымскому поделиться с ним новой идеей, а также, может быть, попросить его совета, а то и помощи.
Улица Сосновая. Так. Дача № 3. Это здесь. Мотор заглох.
Какая тишина! «Академическая тишина!» – подумал Ариан Николаевич. За заборами дач – пышные огромные деревья, не видно никого, не слышно ни звука, только птицы поют.
За невысоким забором дачи № 3 сторожка с гаражом.
Что теперь делать? Если войти в калитку (запертую на щеколду) и начать открывать ворота, чтобы въехать на «Москвиче», из сторожки выйдет кто-то незнакомый и закричит: «Эй, гражданин, что вам надо?» Этого ему совсем не хотелось. И вообще ему стало как-то не по себе. Он вспомнил, как не любил ходить к Дымскому в школьные годы, когда в большой столовой мама-профессорша разливала чай и спрашивала об отметках, об экзаменах, а позднее о работе: «Над чем вы сейчас работаете?» Или просто: «Над чем вы сейчас?» И надо было ей объяснять то, что ее нисколько не интересовало и чего она не понимала.
Сейчас мамы-профессорши нет. Но есть жена-профессорша. Какая она? Ариан Николаевич не знал.
Прямо до того вдруг не захотелось на этот безмолвный, заросший огромными деревьями участок, хоть назад поворачивай!
Он решил остановить «Москвич» на обочине у калитки, откинул щеколду и мимо сторожки (из нее никто не вышел) зашагал по аллейке вниз. Он шел довольно долго, дачи не было видно, ему не встретился никто. Наконец он увидел впереди просвет, налево – высокую, сложной архитектуры дачу из темных бревен, направо – обширную прямоугольную беседку с пестрым полом. Ариан Николаевич подошел ближе. За красным столиком сидели две девочки. Из дома на террасу вышла крупная женщина в халате, с растрепанными волосами. Женщина увидела его, подняла руки к волосам и исчезла в доме. Ариан Николаевич направился к беседке. Девочки его не замечали. Они сидели друг против друга и двигали одна к другой лист бумаги. Одна что-то нарисует, подвинет. Другая нарисует, подвинет обратно. Рисуют и обе хохочут.
Младшая девочка была очень похожа на Дымского в детстве, только не такая плотная.
А ее сестра его просто поразила – громадные черные глаза, необыкновенно черные и какие-то влажные и печальные на широком бледном лице. Блестящие черные косы с белыми бантами не прилегали к спине, такие они были тугие и толстые. А глаза… Даже когда девочка смеялась, они оставались печальными. Только у оленей бывают такие глаза.
Ариан Николаевич смотрел, смотрел на девочек, и вдруг ему захотелось спрятаться в зеленой гуще высоких кустов и оттуда на серебряной трубе резким, красивым звуком протрубить свой приход.
Ариан Николаевич размеренно зашагал по хрустящему гравию к беседке. Девочки посмотрели в его сторону и привстали.
– Кажется, я имею честь и удовольствие видеть сестер Дымских?
Младшая девочка хихикнула.
– Как вы думаете, согласится ли ваш высокоуважаемый папа уделить мне несколько минут?
– Сейчас! – крикнула младшая, и девочки побежали по узкой боковой лестнице на террасу. Младшая – легко, проворно, старшая – немного неуклюже. Тяжелые косы били ее по спине.
И вот звякнула на террасе стеклянная дверь и появился сам Шурка Дымский, в коричневой вельветовой куртке, по-домашнему. Какая-то соломенного цвета несущественная поросль светилась на куполе его яйцевидной головы. Черные широкие очки-брови придавали Шуркиному лицу важность и солидность. Шурка заспешил. Его короткие ножки в рыжих тапочках быстро, носки врозь, колени в стороны, перебирали ступени.
– Дымский! Дымога-ров! – крикнул снизу Ариан Николаевич.
– О-о-о! – завел Дымский, раскрывая руки.
– О-о-о! – в тон ему загудел Ариан Николаевич, и они, один снизу, другой сверху, не переставая гудеть, пошли на сближение. Дымский остановился так, чтобы быть выше Давлеканова, и сверху размашисто обнял его. Они традиционно похлопали друг друга по спине. А с террасы смотрела на них, улыбаясь, та самая женщина, которая выбегала в халате. Сейчас на ней было серебристое платье в крупных лиловых тюльпанах, с большим вырезом.
– А это моя Софья Михайловна!
Ариан Николаевич поцеловал немолодую, грубоватую руку с элегантно отлакированными ногтями. Софья Михайловна не боялась искусственных красок: на губах – мертвенная помада светлее лица, на верхних веках – синеватые тени, волосы на ярком солнце отливали медью. Но Софья Михайловна глянула на гостя, и он забыл об искусственных красках. Черные, огромные, влажные, как у оленя, глаза смотрели на него.
– Как удачно! – сказала Софья Михайловна высоким горловым голосом. – У нас сегодня к чаю лимонный торт!
Так. Вот уже и чай, и неизвестно, когда они с Дымским останутся одни, чтобы поговорить… Ладно, начать разговор можно и за чаем, а там его заберет, и он сам постарается продолжить разговор наедине.
– Лимонный торт? Колоссально!
Софья Михайловна засмеялась.
– Ты на чем добирался? – спросил Дымский.
– На «Москвиче». Он на обочине, у калитки. Я сейчас его…
– Не надо, – Дымский положил руку на рукав приятеля. – Женька! – На террасе появился Дымский номер два в темно-серой рубашке и брюках песочного цвета. Женька был такой же овальный, как отец, но как будто нарочно вытянутый. Так и казалось, что та сила, которая его вытянула, вдруг отпустит и Женька сожмется до нормальных отцовских размеров. Женька поклонился, взял у гостя ключ и пошел загонять машину в гараж. Отец посмотрел ему вслед.
– Ничего, работает здорово, наше имя не порочит!
Да, такое имя нельзя порочить. Доброе имя. Хорошее имя. Дед Александра Дымского был крупным химиком. Он внес немало ценного в науку. И отец Александра был ученым с обширными знаниями. Давлеканов ходил на его лекции в Менделеевском институте, хотя и не обязан был ходить, потому что сдавал экзамены экстерном. Лекции всегда были интересны по материалу, но излагались как-то суховато, слишком академично. Давлеканов слушал их совсем не так увлеченно, как бывало в университете Шанявского слушал лекции академика Ч. и других профессоров. Но, может быть, это потому, что он сам к тому времени стал взрослее, потерял детскую восторженность…
Хорошее имя, доброе имя. Оно налагает ответственность, но и помогает продвижению. Шурка Дымский поднимается вверх, как на скоростном лифте.
На террасу вышли девочки, и Ариан Николаевич снова подивился неправдоподобным, влажным глазам старшей.
– С девочками ты уже познакомился. Младшая, Сонечка, пока еще просто вертихвостка, старшая, Аня, – музыкантша.
– Ну, папа, оставь! – Черные глаза Ани еще больше наполнились влагой.
– А что я такого сказал? – Дымский обнял ее за плечи. – Конечно, ты еще не настоящая музыкантша, только учишься… Рояль мы не привезли, она здесь играет на аккордеоне.
Видно было, что Дымский к старшей дочери относится особенно. Осторожно и даже чуть опасливо.
Огромная терраса была расположена великолепно. Она поднималась высоко над лужайкой, окруженной пышными высокими кустами, а за ними высились рыжие сосны с черными вершинами. Посмотришь с террасы вниз, глаз так и ухнет в зеленую путаницу растений. Ни подстриженной травы, ни клумбы, только длинные стебли поднимают к террасе бледные чашечки цветов…
Небо стало зеленоватым, а над кустами и деревьями нежно розовело.
Софья Михайловна разлила в тонкие, зеленоватого стекла бокалы розовое вино. Ариан Николаевич поднял бокал, вино заколебалось, жемчужно заблестело… И вдруг он почувствовал, как в нем что-то развязалось и переменилось, и он получил другое зрение, и это приятно и немножко опасно. Ему захотелось сказать что-нибудь такое…
– Мы пьем вечернее небо! – сказал он и улыбнулся Софье Михайловне.
Она пришла в восторг.
– В самом деле! Нет, вы только посмотрите! – И она тоже подняла свой бокал. – Розовое в зеленоватом!
За чаем разговор шел о дачной жизни, о детях, о рыбной ловле. Давлеканов попробовал заговорить о последней работе Дымского. Софья Михайловна наклонилась к гостю и, глядя на него в упор своими удивительными глазами, нежно сказала:
– У нас по вечерам не говорят о работе. Запрещено. Александр Евгеньевич и в отпуске работает днем по нескольку часов. А вечером мы отдыхаем. И как хорошо, что вы к нам приехали! – Она улыбнулась.
«Вот так фунт! – подумал Давлеканов. – Зачем же я ехал?» Но у него почему-то не было досады. А Софья Михайловна при вечернем освещении казалась просто красавицей.
Какое-то другое ощущение жизни было у него сейчас. Немного неправдоподобное, чуть сдвинутое, как бывают чуть сдвинутые, не в фокусе, фотографии. И это было прелестно.
– Ну, голубчик, ну сыграй, ну папа очень просит!
– Я не хочу! Не буду! – Аня оттопырила толстые губки и стала совсем некрасивая.
– Ну, не надо, не надо, только успокойся!
Девочка ушла из-за стола, капризно поводя плечами.
Тонкий месяц заблестел над деревьями и отразился в светлом электрическом самоваре.
Ариан Николаевич много болтал, и, кажется, удачно: все время взрывался высокий горловой смех Софьи Михайловны.
Эх, здорово-то как! А почему бы и ему в самом деле по вечерам не отдыхать, не выключаться?
Дымский тронул приятеля за локоть и показал на дверь. Там стояла Аня с белым аккордеоном. Глазищи ее светили во всю свою силу.
Что это? Живой, низкий голос возник из тишины. Живой, влажный, круглый голос. Он набирал силу, рос, а за ним, как мягкие шаги, следовали аккорды. И Ариан Николаевич пропал. Так же как в детстве, слушая военный оркестр. Ему казалось, что это звучит небо, и месяц, и кусты, и темная сырая лужайка, и стволы сосен играют, как трубы органа… И жаркое щемящее блаженство заполнило его всего.
– Ваша девочка – чудо! – сказал он, когда Аня кончила играть.
Родители молчали. Софья Михайловна положила руку на стол и со странным, горьким и гордым выражением глядела на дочь. А Шурка весь как-то осел, опустил голову. Лицо растерянное, даже испуганное…
Софья Михайловна разрешила все-таки старым приятелям поговорить.
– Идите в беседку, пока я накрою ужин. Сколько вам понадобится минут?
– Минут четырнадцать или девятнадцать, – сказал Ариан Николаевич. – А может быть, уложимся и в одиннадцать.
В беседке над красным столиком зажегся разноцветный фонарик. Ариан Николаевич вспомнил фонарик своей юности времен «дендизма» и улыбнулся.
И вот они сидят друг против друга, Шурка Дымский и Ариан Давлеканов, бывшие школьные товарищи, уже давно выросшие, даже чуть-чуть постаревшие. У каждого за плечами свой, достаточно длинный пройденный путь.
– Все получилось наоборот, – говорил брат. – Мы еще не вышли в рощу и бродили сейчас в унылом ельнике среди серых тощих стволов, покрытых зеленоватыми лишаями. Я с радостью, с легкостью готовился рассказать Шурке о моей идее, а попросить помочь стеснялся. Думал: все-таки большой ученый, слишком земные дела. А он как раз к идее отнесся безучастно. В его лице ничто не дрогнуло. А когда я стал просить его совета и содействия насчет внедрения клея, он оживился и захлопотал. Он стал перебирать людей, к которым стоит пойти, от которых что-то зависит, и это была целая цепь, и не было ей конца. Если этот не поможет, пойди к тому, от того – к другому… Характеры, положение, взаимосвязи, направления – все ему – было до тонкости известно. Он с удовольствием посвящал меня даже в то, у кого на какой струнке можно сыграть. Он был весь в этой дипломатии, в этих хитросплетениях…
Мне что нужно было? Чтобы он, так же твердо веря, как я, в полезность, необходимость, даже неизбежность моего дела, от своего большого имени и авторитета громко и уверенно сказал об этом в тех инстанциях, которые мне недоступны. Но я хорошо понял, что именно этого-то он и не сделает. Он предпочтет разные сложные ходы-переходы простой ответственности, которую нужно взять на свои плечи.
И еще я понял, что Шурка постепенно сформировался в ученого-администратора и он уходит от науки все дальше и дальше. Мне очень жалко Шурку-ученого! Ведь это ученый академического склада. Сколько он мог бы еще сделать! Но он отравлен этой возней. Для этой возни тоже нужны недюжинные способности, Шурка и здесь велик. Но мне с ним уже больше неинтересно.
Мы вышли из ельника. Какое солнце было в роще! Какой шелковый, зеленый свет! Я прислонилась спиной к теплой березе, брат смотрел вверх, на небо, которое просвечивало сквозь ветки.
– Глаза режет. Не захватил защитные очки… Да! – вспомнил он. – Очки-брови! Когда Шурка их снял, чтобы протереть, вся его значительность пропала. Такое же безбровое лицо, какое было у него в детстве, только теперь оно уже было похоже на яйцо-шлюпик, битое, катаное.
Конечно, Шурка еще занимается наукой, но она перестала для него быть вечно живой водой.
– А как клей? Помнишь, он занимался таким же клеем, как ты?
– Не состоялся. То есть он был создан. Дымский со своим коллективом работал над ним пять лет. Но за пять лет он безнадежно устарел.
– А что, Шурка пострадал от этого?
– Да нет, скорее наоборот.
– Как же это?
– Пока шла работа над клеем, он напечатал несколько статей на эту тему, выступал с докладами… а то, что клей не удался, как-то не заметили. Списали это дело, и все. Словом, разговор у нас не очень получился, и когда Софья Михайловна пришла звать нас ужинать, я охотно пошел.
Давлеканову было хорошо за столом. Софья Михайловна казалась ему славной, девочки (особенно Аня) прелестными. И Женька такой спокойный, уверенный, добродушный, и так все красиво. И теплый свет торшера и чернота ночи.
Софья Михайловна сидела напротив него в мягком свете большого белого абажура. Голова ее с тяжелой прической все клонилась и клонилась набок, будто длинная тонкая шея не могла ее удержать.
Черная прядка отделилась от виска Софьи Михайловны и висела, словно еще больше оттягивая голову. А глаза были такие блестящие, полные влагой до краев. Вот-вот – и она прольется. «Что-то у нее неладно», – понял Ариан Николаевич.
– Сонечка-старшая! – сказал он тихо.
Софья Михайловна медленно подняла голову. Давлеканов обошел вокруг стола.
– Пойдемте поговорим, вам станет легче. Вам не надо меня стесняться, ведь я старый приятель вашего мужа, почти что ваш родственник. – Он осторожно взял за локоть Софью Михайловну и повел ее с террасы вниз. – Мы на воздух! – кивнул он Шурке. – Вам нужен воздух, воздух, воздух! Как говорят врачи, – сказал он Софье Михайловне.
Они ходили по пояс в мокрой душистой траве, все время куда-то проваливаясь и стараясь, чтобы длинные широкие полосы света, которые тянулись от террасы, не доставали их.
– Ну что, ну что такое? – спрашивал Ариан Николаевич.
– Не осуждайте меня, ведь мы так мало знакомы… Но мне не с кем поговорить! Матери нет. Подруги? Я для них счастливая, благополучная… Они ничего не знают. Ведь я служу ему, служу… И хоть бы раз он посмотрел на меня по-человечески, хоть бы раз спросил: «Сонечка, что с тобой?» Нет, нет, он внимателен. У меня все есть: квартира, машина, дача. И у детей тоже. И мне такое доверие: у меня вкус, у меня глаз, у меня «вкусные руки», Александр Евгеньевич ничего не будет есть, если не я приготовила, к его кабинету никто не может притронуться, кроме меня, ему нравится только то, что я устроила, я убрала… Но я, я, – Софья Михайловна схватила себя за горло, – ему не нужна. Он меня и не знает. А если чувствует что-то во мне – боится. Я не могу при нем сесть за рояль. Я пою и забываю все вокруг, и я живу, а не служу вечной службой. Видели бы вы, как он входит в комнату, где я пою! Нет, он ничего не скажет, а только тронет висок. Все! Все! Меня снова нет! Я снова служу, служу, служу! А дети? Детей-то он любит. Анечку в особенности. И боится ее. Боится в ней того же, чего боится в моем пении. Того, что ему не понять… Нет, не по силам мне, не могу я больше.
– Зачем вы вышли за него? – спросил Ариан Николаевич грубо.
– Надо же было за кого-нибудь выходить! Насмотрелась я на своих эмансипированных подруг! «Мне бы только ребенка, муж не нужен, я сама…» А я чувствовала, что не могу сама, одна… – Они опять ходили, опять куда-то проваливались…
– Слушайте, здесь очень мокро. Ваши босоножки…
– Бог с ними, с босоножками, нет, я, наверное, не права, нет, он ведь хороший семьянин, он всегда заботится, чтобы у нас все было, все самое лучшее. Нет, мне все завидуют, не слушайте меня, я счастлива, счастлива, счастлива…
По широкой световой дорожке к ним спешил Шурка.
– Софья Михайловна! Да где же вы?
– И знаешь, дорогая, мне показалось, что Шурка был встревожен не тем, что я могу затеять флирт с его женой. Нет. Он боялся того, что мы поймем друг друга больше, чем понимали друг друга они с женой. И тут мне стало ясно еще одно: Шурка боится таланта. То, чего он не понимает, куда ему не дано заглянуть, для него враждебно.
– А он сам разве не талантлив?
– Тут другое – большие способности плюс знания, плюс уменье работать с наибольшим эффектом. Он просто вырос и живет в атмосфере науки. А вот сейчас он со страстью отдается деловым отношениям и их сложностям.
– А сын какой у Шурки?
– Ничего малый, в нем может что-нибудь взыграть. У него мама хорошая – Сонечка-старшая. А самому Шурке здорово подпортила мама-профессорша.
Брат постоял, посмотрел на небо…
– Да, что это я хотел? Еще ночью просыпался, думал… Вот что – купить трубу.
