Текст книги "Одиннадцать случаев… (Повесть)"
Автор книги: Анна Кардашова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Анна Кардашова
ОДИННАДЦАТЬ СЛУЧАЕВ…
Повесть
1
Мальчишка с разбитой коленкой
Сегодня у меня темно и тихо. Сижу у телевизора, жду передачи. Пока что смотрю в окно. Внизу, на дне улицы, движутся люди, пробираются машины, здесь, наверху, – город крыш. Он широко раскинулся, неровный – то выше, то ниже. И на всех крышах тонкая поросль антенн на фоне пустого предвечернего неба. Антенны связывают дома с пространством. Оно кажется пустым, а на самом деле чего-чего только в нем нет!
Невидимые волны входят в дома, и в комнатах наливаются светом выпуклые стекла телевизоров. Темные фигуры людей садятся перед ними и смотрят. Смотрите, смотрите, вам, наверное, будет интересно. И мне интересно, что вы познакомитесь с моим братом. Не познакомитесь, конечно. Просто увидите лицо человека, который кое-что сделал.
Я знаю, другие, может быть, сделали гораздо больше, но о них я ничего не смогу рассказать, а вот о своем брате – попробую.
Идет передача. Гигантские чаны, оплетенные трубами, приборы, приборы… А вот на экране зароились и заплясали шарики-молекулы. Сперва они безответственно резвились, потом начали сцепляться друг с другом и пошли, пошли хороводом.
Наконец самое главное: на экране – лебедка со стальным тросом. Он ровно срезан на конце. Срез диаметром с пятак.
Автомобиль «Волга» обвязан таким же тросом, один конец его так же срезан.
Крупно – руки совмещают смазанные клеем срезы. Склеенный трос натягивается, натягивается, автомобиль отрывается от земли, пассажиры «Волги» улыбаются.
Цирк? Чудо? Нет, химия.
Теперь на экране три человека. Мой брат вот этот, справа. Странно видеть его на экране. Он даже и не очень похож. Морщины какие-то вдоль щек, я их не помню. А улыбка его, мальчишеская, с закрытым ртом, довольная – сделали! Получилось!
Телевизор погас. И снова тихо и темно. Только белеет пятнышко на фотографии, которую я держу в руке. Это белая повязка на коленке моего брата. У окна светлее, я смотрю на старую фотографию: дети сидят на заборе. Девочка, загорелая, в белом платье, в белой панамке, вцепилась темными пальцами в столбик. Неужели это я? Рядом мальчик постарше, в полосатой фуфайке, коротких штанах, коленка завязана. Круглое курносое лицо, совсем не похожее на длинное, суховатое, которое я только что видела на экране. А улыбка та же – с закрытым ртом.
Почему завязана коленка? Вот почему. Взрослые футболисты не принимали брата в игру – мал. А он все-таки добился своего, заменил игрока на поле. Играл отчаянно, бешено, себя не щадил, в свалке ему выбили коленную чашечку, белый шрам остался навсегда.
Кстати, когда знакомят с человеком, называют его имя – Ариан.
Когда родился брат, маме только что исполнилось восемнадцать лет. Она была романтической, книжной девочкой. У нее родился ребенок! Это было чудо! У всех кругом рождались дети, но ведь этот младенец родился у нее!
«Спи, младенец мой прекрасный!» – напевала она ему. Не может быть, чтобы прекрасного младенца звали Петей или Васей! У ее сына не может быть простого имени. Нужно, чтобы оно звучало, как музыка, чтобы в нем слышалось пение ангелов! Мама листала святцы: Аввакум, Амвросий, Ардальон… Ариан! Вот имя!.. Гервасий, Диодор, Кандид – это все грубо. Лучшего имени, чем Ариан, мама не нашла.
А «прекрасный» младенец, красненький, потный, сердито сжав заплывшие веки и разинув огромный рот, неистово орал и с силой выдирал из пеленок сжатые кулаки. Это был комочек живой жизни на земле, готовый ко всяческой борьбе и драке.
Когда брат вырос, его звучное имя стало доставлять ему неприятности. В одной компании, например, его прозвали Ариадной. Разве не обидно? В другой называли «наш Арианчик». Тоже мерзко. Каждый новый человек заставлял настораживаться – начнутся расспросы: «Как? Адриан? Андриан?» И нужно сквозь зубы отчеканить – А-ри-ан! Каждый раз надо было пробивать какую-то стенку, и он выработал этакую защитную нагловатость. Да, Ариан, ну и что?
Очень боялся идти в школу. Но там как раз все обошлось. Классный руководитель ровным, спокойным голосом читал подряд имена и фамилии: Васильев Петр, Голяшкин Авенир (вот, оказывается, какие есть), Воскресенский Диодор… И его имя прозвучало здесь запросто. На футболе – тоже ничего. Футболистам некогда разбираться, как кого зовут. «Арька! Давай! Давай! – надсаживались они. – Арюха! Дуй в ворота!» – И разбили ему коленку.
А что же было в этот длинный промежуток от завязанной коленки на фотографии до взрослого лица на экране?
Много чего было. Всего я не запомнила, да и не все было при мне. Запомнила, пожалуй, случаев одиннадцать… Так обычно говорил мой брат. Никогда не скажет: «Просыпался ночью раз десять-пятнадцать», а всегда: «…раз одиннадцать-четырнадцать».
Что ж, случаев одиннадцать из жизни моего брата я, может быть, припомню, а то и все четырнадцать, да еще он сам мне кое-что рассказывал…
Разглядываю фотографию. А что думает о химии мальчишка с разбитой коленкой? Ничего. Он химию не любит, не понимает, не учит. На химию его натолкнул учитель Николай Александрович. Это был хороший учитель, и он привил ребенку интерес к важной науке? Наоборот. Это не был хороший учитель. Он не привил ребенку интереса к важной науке.
2
Старикашка Николай Александрович
Начинался старикашка с масленой лысины, окруженной седоватыми волосиками. Лицо его было постоянно раздвинуто широчайшей улыбкой. Редкие зубы всегда на виду. А за ними – черно, и кажется, что у старикашки полон рот яду.
– По учебнику, – говорил он тихенько, – выучите от сих до сих, а не выучите, неуд поставлю, а с неудом в следующий класс не перейдете, уж я позабочусь…
Вместо глаз у Николая Александровича были черные дырки с ядом, прикрытые сморщенными мешочками.
Нос мы пропускаем, он существенного значения не имел.
На покатых плечах старикашки всегда висело что-нибудь засаленное – блуза вроде балахона или пальто вроде балахона.
«Пяты» старикашки помещались в стоптанных задниках башмаков с напущенной на них бахромой брюк.
Учитель химии Николай Александрович химию не любил и не знал. Уроки он заполнял чем попало.
Когда он рассказывал о жизни лягушек, брату казалось, что головастики так и прыгают из его рта на учительский стол. Рассказывал старикашка о египетских пирамидах, о сфинксах, об африканских попугаях, обо всем, что ему удалось нахватать за свою длинную жизнь. А иногда вдруг надевал очки и начинал хлопотливо скрипеть мелом по доске, заглядывая в учебник химии.
Мой брат идет по улице и неодобрительно смотрит на большие почки молодых тополей, словно облитые густым желтым жиром. Свернутые листья изо всех сил стараются выдраться на волю.
– Старайтесь, старайтесь! – хмуро говорит им мальчишка. – Я вам выдерусь, я вам развернусь!
Это он так говорит, чтобы отвести душу. Что тут можно поделать? Весна все равно идет, зачеты все равно надвигаются. Он не любит весну. А как ее любить, если нельзя бродить по улицам оглушенному весенним ветром, с пятнами весеннего солнца, плавающими в глазах, нельзя гонять мяч по влажному еще двору до потери сил? Весна со всеми своими соблазнами идет мимо, а тебе приходится торчать над учебниками.
Значит, так. Русский должен пройти. Классиков он читал. Сочинение надо написать как можно короче – чем меньше слов, тем меньше ошибок. А как быть с запятыми? Никак – ставить одни точки. «Онегин был ученый малый». Точка. «Он был педант». Точка. Если захотеть, все можно написать с одними точками.
История, можно считать, у него в кармане. Историк, хотя и остался от прошлого времени, – молодец. Знает, что учебники трудно достать, и на уроках рассказывает медленно, с остановками, так что все можно за ним записать.
Обществоведение – это Колька Тимохин. С ним просто. Иногда он и сам чего-нибудь не знает, но не стесняется.
– Это, – говорит, – я подчитаю, братцы, вместе разберемся.
К нему можно домой прийти, в общежитие, во всех его книгах покопаться, а потом ему же в классе такое выдать, что шерсть на его коровьей куртке дыбом встанет. Тимохин своей рыжей с белыми пятнами куртки никогда не снимает, и коровий хребет топорщится у него на спине, и пахнет от него кисловатым, деревенским, и похож он на пастуха. Колька учится на рабфаке, и то, что там узнает, по свежему следу рассказывает в школе. И сам удивляется и хохочет, и все у него хорошо запоминаешь.
«Филин» – физик Филипп Филиппович – хороший старик и очень похож на доброго филина: глаза большие и сам весь зарос какой-то мягкой шерсткой. И говорит мягко: «Вота оплатает текучестью».
У него можно совсем не учить – все равно ответишь. Сам подскажет. А что у него делается на уроках! И жалко его, и даже крикнешь – тише! Но кругом так весело и шумно, что поневоле начинаешь или крышкой парты хлопать, или петь что-нибудь… Надо бы как-нибудь выучить физику, порадовать старика, да все руки не доходят.
А вот что делать с проклятой химией? Николай Александрович велит выучить «от сих до сих» по учебнику. А где взять учебник? Можно, конечно, втридорога купить на рынке. У брата даже кое-какие сбережения водятся. Трамвайные деньги – ходил пешком. От завтраков деньги – ел один хлеб. Бабушка подарила на день рожденья. Он копит на альбом для марок и тратиться на такую дрянь, как учебник химии, для такого червивого шлюпика, как Николай Александрович, вовсе не собирается.
Вон по той стороне бежит Витька Подсосков. В пиджачке. Этому ни на что не надо копить. Все есть. Книга по химии есть. Альбом для марок есть. Белая булка в кармане есть.
Можно бы, конечно, попросить «Химию» вечера на два, только рожа у Витьки уж очень поганая. Он даже идет как-то противно – на каждой ноге приседает и выбрасывает ноги в стороны, как клоун, – вот и я!
Так и дошли до школы по разным сторонам улицы Витька Подсосков и брат.
Последний урок был химия. Николай Александрович явился разряженный, в светлом балахоне и с бантом, как у артистов. Он очень спешил.
– Следующий урок – зачет, – сказал он. – Внимательно прочтите весь курс по учебнику. Опыты тоже буду спрашивать.
– А как же? – закричали с мест. – Мы не делали!
Николай Александрович радостно растянул рот до ушей.
– У нас в советской школе аппаратуры нет, и опыты делать мы не имеем возможности… – Он похихикал. – Так что опыты будете рисовать на доске. Учтите, кто не нарисует, зачета не получит.
Когда старикашка ушел, не все побежали домой. Остались те, у кого не было учебников.
Толстая Маня Нейман сидела за партой, обхватив голову руками, и раскачивалась, и ныла: «Ой, что я буду делать, ой, папа меня отхлестает!»
– Ну, несправедливо! – говорил Юра Орлов. – Он же нас не учит. А спрашивает. Зачем нам тогда учитель?
– И ведь радуется! – крикнул брат. – Радуется, что нам трудно! «У нас в советской школе аппаратуры нет»! Пирамида гнилозубая! А знаете что? Устроим забастовку!
Маня со страхом поглядела на брата:
– Зачем забастовку?
– Ну, чтобы добиваться! Вот как рабочие при капиталистах!
– А чего добиваться? – спросил Юра.
– Чтобы старикашку убрали! Он саботажник, он не хочет при Советской власти работать! В школе мы хозяева! Он нам не нужен! Мы не будем на зачете отвечать химию, будем рассказывать про египетские пирамиды! Он нам про пирамиды, и мы ему про пирамиды! – кричал брат, стуча кулаком по парте.
– А я про лягушек расскажу! – Маня развеселилась.
– Не так надо сделать, – сказал разумный Володя Крахмальников. – Надо собрать ученический комитет, вынести решение и с ним пойти к директору.
– Ну и получится, что мы жалуемся. А мы устроим на зачете хорошенькое представление, и всем станет ясно, какой работничек старикашка. Ну, как?
Все, кроме Володи, сказали: согласны. Но как-то тихо, неуверенно. Сгоряча брат не обратил на это внимания, показалось, что все идет хорошо.
По дороге домой он остыл и стал думать, как это получится.
Юрка Орлов. Да разве он на зачете, при директоре, при чужих учителях, станет рассказывать о сфинксах и попугаях?
Он встанет, курточку одернет, сглотнет и пробубнит, что у него нет книги.
А Манька? Схватится за голову и завопит: «Ой, я не виновата, ой, у меня нет книги!» Какие там лягушки! И другие ребята не посмеют. Представление может состояться при участии только одного актера – его самого. Что же будет дальше? Вот что. Вызовут к директору. Все встанут жалкой кучкой у дверей кабинета. А директор (он муж бывшей начальницы бывшей гимназии) как начнет хлопать своим большим ртом под серыми усами, голос как из бочки, и выяснится, что зачеты нам отложат, а книжки освободятся, и мы их получим. Значит, все кончится хорошо? Нет, нехорошо, потому, что гнилозубый старикашка и на следующий год будет нам вкручивать насчет пирамид и лягушек!
Брат шел по переулку, солнце било его по глазам, мешало все обдумать. Но вот гулко хлопнула дверь, он в полутьме и каменной прохладе подъезда. Он постоял немного. Старикашка – это старый мир. Надо бороться против старикашки. Но какая же это борьба – заявить, что ты ничего не знаешь? Это слишком просто. Это не для него. Что ж, он встанет, как баран: «У меня книжки нет, я ничего не знаю!» А достоинство? Он должен быть выше старикашки и уж, во всяком случае, на равных! Так вот: он во что бы то ни стало достанет «Химию». Прочтет ее от корки до корки. Начнет разводить турусы на колесах насчет пирамид и вдруг… ввернет что-нибудь такое, чего и старикашка не знает.
Да. Вот так. Это будет шикарно.
Брат взбежал на второй этаж веселый и уверенный.
Когда он на другой день пришел в класс, там сидел один Витька Подсосков. У Витьки было много хороших вещей, и он весело ими пользовался. То достанет хорошенькую ручку, то ножичек, и вертит на глазах у всех, и поглядывает – что, нравится? А в руки никому не дает. Если и даст ножик очинить карандаш, то возьмет за это скрепку или марку. Свои роскошные многослойные бутерброды он разъедал медленно, со смаком, поглядывая по сторонам. И все отворачивались. Сейчас Витька копался в своей сумке. На крышке парты лежала «Химия». Брат с ходу, не подумав, сказал: «Дашь на два вечера?»
Витька поднял голову и быстро положил свою лапу на книжку. Он даже засопел от счастья. Такой малый, который ни перед кем не унижается, попросил у него книжку. Теперь он у Витьки в лапе. В той самой, которая лежит на книжке. Что бы с него взять? Нет, его унизить надо! Если что-нибудь с него спросить, он швырнет, возьмет книгу и опять будет выше Витьки. Витька даже задвигался на парте, так ему захотелось выдумать поскорее какое-нибудь унижение.
– Ну, дашь? – Брат чувствовал, что добра тут не будет.
– Погляжу еще! – сказал Витька немного испуганно и радостно. Он еще ничего не придумал, но уж очень его веселило такое положение! Хотелось потянуть. – А я ее Гуньке обещал!
Брат скрипнул зубами – Гуньке! Этому разине, второгоднику, который никогда ничего не учит. Да и учил бы – все равно башка не принимает, дело к выключке идет.
– Врешь, не обещал!
– Ну ладно! – Витька махнул свободной рукой и добродушно засмеялся. – Гунька обойдется!
Брат протянул руку – ну?
Витька вдруг спрятал книгу в парту, достал тетрадку, вырвал листок и, деловито нахмурившись, стал писать голубенькой ручкой. Потом протянул брату листок.
– Подпишешь – получишь книгу!
Протянул и тут же понял – пережал, не додумал, сплоховал Витька.
«Я, нижеподписавшийся, – прочел брат, – обязуюсь до конца года ходить всегда и всюду с Виктором Подсосковым и выполнять все его приказания…»
Брат с силой скомкал бумажку.
Витька испуганно отодвинулся.
– Ведь до конца года недалеко!
Брат швырнул в Витьку скомканной бумажкой и еще по морде ему добавил: раз, два!
– Ах ты с… пекулянтов сын!
– Что это у вас? – спросил, входя, Володя Крахмальников.
– Ничего особенного! – весело и зло ответил брат. – Полирование спекулянтской рожи простейшим способом.
– Полезно! – усмехнулся Володя.
Ну, хорошо, отполировал. А книгу где достать? Потихоньку во время урока оглядел класс. У девочек есть книга – передают ее друг другу, не допросишься. Дальше сидят неимущие, вроде него. У двух-трех человек есть книги, но как-то не хочется просить. «Ладно, в крайнем случае пустим в ход сбережения». И брат успокоился. Но, поглядев случайно в окно, он увидел над крайней партой светлый, блестящий на солнце ежик волос Шурки Дымского. Шурку брат как-то никогда не замечал. У него на лице не было ничего интересного. Ни бровей, ни ресниц, нос незаметный, глазки бесцветные. Не лицо, а яйцо. И по форме похоже. Шурка был тихий, но – хват. Сам никого не трогал, но, если заденут, сдачи давал быстро и полноценно. Здоровый, хотя и низенький. И задачи по математике решал на доске лихо, со стуком!
У Шурки отец профессор химии. У них все книги есть. Может, попросить?
– Книгу я тебе дам, – сказал Шурка. – Если совсем не занимался, в два вечера не прочтешь. Сегодня суббота… – Шурка поднял руку с короткими пальцами и стал их загибать. – Ладно, бери до среды. Только не запачкай, не порви, будешь делать опыты – не прожги!
«Опыты! – думал брат. – Еще чего! Прочту, и хватит».
– Книгу верни точно в срок.
Брат все выслушал, поблагодарил. Зануда он, конечно, а что делать? Взял книгу и пошел домой читать «Химию».
Он сел, положил локти на столик, тот заколебался на своих тонких ножках, потом успокоился, и чтение началось. Нет, не чтение. Сперва ленивое листание.
Рисунок. Спиртовая горелочка, стеклянная… Где это он видел такую? Хороша горелка. Толстенькая, прозрачная – фитиль видно; колпачок такой складный, уютный.
«Сняв колпачок, зажгите фитиль, наблюдайте горение, затем накройте пламя колпачком, чтобы погасить его», – прочел он. И так почему-то захотелось подержать горелку в руках, прохладную, тяжеленькую, зажечь деловитое маленькое пламя и «наблюдать горение»!
А что можно сделать на такой спиртовке?
Начал читать сначала. «Все вещества невозможно перечислить. С каждым днем химики создают новые вещества…»
Поднял голову. «Интересно было бы самому создать вещество, которого нигде нет. Никогда не было! А я вдруг возьму и создам! Дуну, плюну, на спиртовке подогрею и создам!»
Он просидел над книжкой целый вечер. И крики футболистов во дворе не тревожили его нисколько.
На другое утро, в воскресенье, он проснулся с чувством полученного подарка. Огромного, невиданного. И в груди от этого было широко и в глазах ясно. Он поглядел в окно на выступающий кирпичный угол дома. Поглядел на потолок, где, как черная молния, трещина ударяла в простенок над окном, на лампочку в белом колпаке, уныло висевшую на неровном проводе…
«Вы все те же, – подумал он, – а жизнь другая. Ух, какая жизнь!»
Эта новая жизнь, как джинн из бутылки, поднялась фонтаном из нарисованной в учебнике стеклянной горелки.
А ведь как ему не хотелось садиться за книгу! Как он зевал и выламывался, прежде чем сесть!
Вот стоит столик на тонких, дрожащих ножках. На столике наколота зеленая, вся выгоревшая, исчерченная бумага. На бумаге – книга. Она досталась непросто. Она была призвана служить идее: «Знаю, но не отвечаю. Могу, но не хочу».
Все изменилось. Идея теперь казалась чахлой. Дело было в другом.
«Из физики вы знаете, что вещества состоят из молекул».
«Из физики мы, конечно, знаем, но никогда не придавали значения тому, про что шепелявит Филипп Филиппович. Ну, из молекул так из молекул! Но вот что интересно. Сижу я (весь из молекул, конечно), передо мной стена. Тоже из молекул. А между мной и стеной что? Ничего? Нет, позвольте, это раньше считалось, что ничего! Между мной и стеной тоже молекулы, да еще какие шустрые! Стенные молекулы, те плотно сидят, неподвижно. Мои молекулы – ну-ка, что они там? Да ничего особенного. Плавают, наверное, взад-вперед, пробираются… А вот это самое „ничего“, воздух… Ведь его как бы и нет, а в нем такое происходит! Его молекулы что хотят, то и делают! Летают, кувыркаются, отталкиваются друг от друга – да ну тебя, ты мне надоела! Легкомысленный народ!»
Он сделал движение рукой, как будто поймал их в горсть.
«Сколько их тут у меня в руке? И все хотят на волю. Ладно, летите».
Разжал руку – ничего! Вот тебе и «ничего»! Проходу нет от молекул!
Он читал страницу за страницей, читал «Химию», как «Всадника без головы»! Жадно разглядывал приборы. «Кольцо штатива», «горло фильтра»… Ему так захотелось самому повозиться с приборами. Их ведь нужно составить, собрать! И вдруг он вспомнил слова Николая Александровича: «Опыты будете рисовать на доске!»
«Сфинкс безносый, пирамида трухлявая! Делать надо опыты, а не рисовать! До чего же интересно делать опыты! Мало того, что своими руками производишь чудеса, можно ошпариться, отравиться, сгореть, взорваться, и никто тебе не скажет – не делай, это опасно. Нет, делай, только осторожно».
«Вота оплатает текучестью», – говорит Филин. Ну да, льется из крана, холодная, ленивая, неинтересная. А из чего она состоит? Из двух «ничего», из двух газов. И оба они такие, что-только и жди от них всяких вспышек и взрывов!
«Для безопасности завернем бутылку полотенцем, введем в нее один объем кислорода и два объема водорода. Поднесем к пламени. Сильный взрыв гасит пламя».
«И ведь это, если заниматься по-настоящему, мы бы сами делали в школе! А кислород? В нем все так ярко горит! А магний! Он и в воздухе горит ослепительно и в кислороде?»
И вдруг ему отчаянно, бешено захотелось сейчас же, сию минуту сжечь магний в кислороде! Магний достать можно. А вот кислород? В аптеке, кислородную подушку? Не дадут, если никто не болен. Ага, вот тут способы получения кислорода. Марганцовка найдется. А пробирка? А колба? А горелка? «Я хочу сам делать опыты. Это мне нужно позарез! Должна же быть в школе лаборатория. Не может быть, чтобы ни колбы, ни пробирки!»
Он дочитал книгу и выбежал на улицу.
Капал дождь. Шумели в темноте листья. Горели редкие фонари. Блестели лужи. Спешили темные фигуры прохожих. Пахло листьями тополя и мокрой землей. А жизнь была другая. Не та что вчера. Раньше между деревьями, и домами, и прохожими было пусто, а теперь все заполнено. Рукой не пошевелишь, чтобы целый град молекул не застучал тебе в руку.
Все невидимо двигалось вокруг него, перемещалось, волшебно превращалось одно в другое, и все время неизвестно откуда возникало новое.
Он посмотрел на небо – звезда чуть блеснула сквозь облака. Там, вверху, наверное, свои какие-нибудь молекулы реют, и переливаются, и блещут.
И всего этого в мире так много!
И такое огромное свалилось на маленького еще человека, что ему стало страшно. И радостно и страшно. Еле добрел он до дому и свалился в постель.
Вселенная, с ее морями, океанами, водяными и воздушными, с толпами ее частиц, с ее звездами, туманностями и свечением, дрожала над ним в своей вечной работе.
А зачет?.. И вспоминать не хочется!
За столом на зачете сидели, кроме Николая Александровича, два учителя из другого класса и Колька Тимохин. Но уже не в коровьей куртке, а в черной косоворотке, и голова его казалась удивительно белой.
Вызвали Маню Нейман.
Маня, вся малиновая, хваталась за голову и повторяла: «Ой, сейчас!» Потом начала лепетать что-то о получении кислорода и даже нарисовала на доске кривулю вместо прибора. А потом вызвали Юру Орлова и еще двух, которые уговаривались не отвечать.
«Так я и думал! Как в воду глядел! Слякоть несчастная, трусы! Ладно. Я-то лучше вас всех знаю, а все равно отвечать не буду. Один скажу про старикашку все что надо!»
Но его что-то долго не вызывали, а потом спросили Шурку Дымского. Брату было очень интересно слушать. Дымский рассказывал о кристаллизации и даже то, чего не было в книжке. Он нарисовал на доске много разных, красивой формы кристаллов.
А потом вызвали брата, и ему захотелось вот так же спокойно, обстоятельно рассказать то, что он хорошо знал. Отказываться или болтать о пирамидах ему не хотелось вовсе. Но тут он увидел крепкий затылок Юрки Орлова. «Что, я такая же слякоть, как он?»
Брат встал и тихо, глядя вниз, пробормотал:
– У меня нет книги, я не учил.
Дымский с удивлением посмотрел на него, но промолчал.
– Ну, как же так? – широко улыбаясь, сказал Николай Александрович. – У многих книги нет. Я знаю, вот у Нейман, у Орлова… Они же попросили у товарищей, выучили!
– Я ему предлагал книгу, он не взял! – выскочил вдруг Подсосков.
– Ты! Предлагал! – крикнул брат. – Схлопотал по морде и еще схлопочешь!
– Тише, тише… – Николай Александрович помахал пухлой рукой. – Сидите, Подсосков, мы и без вас все выясним.
Но брат уже сорвался.
– Вы ничего не рассказывали нам по химии! – зло и отчетливо проговорил он, глядя прямо в желтые глаза старикашки. – Мы наслушались от вас про египетские пирамиды, про сфинксов, про лягушек, про это я и сейчас могу рассказать..! Я и по химии могу! – выкрикнул он высоким голосом. – Я химию не хуже вас знаю!
Он кричал, а затылок у него стыл от страха, и неправдоподобными казались удивленные лица учителей. А у старикашки со всего лица сошла улыбка и только рот остался до ушей.
– Я потому отказался, – задохнувшись, прохрипел брат, – чтобы все знали – так нельзя заниматься. – Он снова вскипел. – Вы ни одного опыта с нами не сделали, мы пробирки в руках не держали… Вы, вы… враг химической мысли! – выпалил брат.
Наступила тишина. И вдруг молодой учитель из другого класса чуть-чуть фыркнул. Засмеялся другой. За ним Колька Тимохин. И вот уже хохотал весь класс.
Брат растерянно оглянулся, махнул рукой и выбежал.
А старикашку все-таки выгнали – Тимохин постарался. Вместе с братом они ходили смотреть школьную лабораторию. Это была одна печаль – пыльные осколки. Но Тимохин обещал нового химика из своих рабфаковцев и сказал, что «этот лабораторию наладит, вырвет для школы оборудование».
Брат сдал химию директору, который вопросов почти не задавал, а больше кивал большой бородатой головой и быстро поставил «зачет».
До конца занятий осталось немного. Брат теперь стал ходить на переменах с Шуркой Дымским. Приходя в школу, он первым делом высматривал невысокую фигурку с большой яйцевидной головой.
Шурку в классе считали скучным малым, но для брата он был полон интереса.
– А опыты как ты делаешь? – спрашивает брат.
– У меня дома лаборатория.
– Лаборатория? Дома?!
Иметь дома лабораторию! Самому, без всякого учителя делать опыты! Составлять приборы! Зажигать спиртовую горелку, разогревать, подмешивать, окислять, взрывать! Дома! Самому!
И новая мечта, ослепительная, как пламя магния в кислороде, загорелась перед братом.
– А где ты взял оборудование? – спросил брат на всякий случай, потому что понимал: папа Дымский профессор химии. Наверняка у них все есть.
– Кое-что отец мне дал, – ответил Шурка, – а многие вещи я купил у вдовы одного стеклодува. Он папе делал химическую посуду по заказу. Частник. А теперь он умер, и его вдова все распродает. Дешево, знаешь…
– А ты еще не все у нее купил?
– Да нет, у нее на десять таких лабораторий, как моя!
Теперь все. Никаких альбомов! Копить только на лабораторию!
