Текст книги "Я Береза, как слышите меня"

Автор книги: Анна Тимофеева-Егорова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

– Это тебе за то, что подарки принимаешь от начхоза!..

Сегодня, когда я вернулась живая, правда, с ожогами на лице и руках, в обгоревших сапогах, все радуются.

– Не печалься, Егорова, о самолете. Главное, что сама осталась жива, приказ в войска доставила... – успокаивает инженер эскадрильи Маликов. – А самолет – дело наживное...

Родился в рубашке

Да, конечно, самолет дело наживное. Но, как же горько и обидно, когда тебя сбивают, а ты ничем не можешь отомстить. Летчики говорили, что на фронт поступила новая техника. "Петляковы ", "Яки", "Лавочкины"... Каждый самолет мечта! Но в душу мою запала одна машина. Раз или два видела ее в полете, но запомнила навсегда. Небольшой моноплан классической формы. Крылья чуть срезаны назад. Сбоку посмотришь – торпеда летит. Об этом самолете ходили легенды... Над самой землей летит стремительно, как стриж, а в небо высокое уходит, как сокол!... Машина маневренная, зрячая, защищенная. Разное поговаривали о ней. Слышала я однажды, как один летчик расписывал: "В штопор при некоординированных разворотах не срывается, по прямой летит устойчиво – даже с брошенным управлением. А садится? Садится почти сам. Словом, прост, как табуретка. И в воздушном бою не подведет, и земную цель поразит. Короче штурмовик". Конечно было отчего закружиться голове.

Однако, мне опять надо было лететь на У-2 в 6-ю и 57-ю армии, окруженные гитлеровскими войсками. Там не хватало боеприпасов, продовольствия, горючего, собралось много раненых. Попытки прорвать окружение ни к чему не приводили. Армии несли большие потери в живой силе и технике. В результате неудач в районе Барвенково-Харьков положение совсем ухудшилось.

Мы, как всегда, летали много, за нами, по-прежнему, охотились фашистские пилотяги. С земли нашему У-2 тоже доставалось, да и нам, летчикам, было тяжко...

В эскадрилью без самолетов уже вернулись Сережа Спирин, Виктор Кравцов. Тяжело раненного Ваню Сорокина отправили в госпиталь. Вот пять дней прошло с тех пор, как улетели на задание и Сборщиков со штурманом Черкасовым.

Наум Сборщиков – летчик милостью божьей! Перед войной он работал инструктором-летчиком, научил летать более сорока курсантов. Я его знала еще по Ульяновскому авиационному училищу, где мы занимались с ним в одном классном отделении. Потом наши пути разошлись. И вот, когда я приехала на фронт, в эскадрилью, Наум встретил меня, как родного человека. По натуре он был замкнутый, тихий, но меня оберегал, как мог и помогал во всем. Когда Сборщиков не вернулся, я долго не верила в его гибель. Ждала. Но вот уже и пять дней минуло, все уже перестали ждать, даже механик его самолета. И у меня оставалось мало надежды на возвращение Наума, и невольно слезы наворачивались, когда никто не видел. Черкасова тоже было жаль. Всегда веселый, улыбающийся, блондин небольшого роста, в выцветшей гимнастерке и брезентовых, модных тогда, сапогах, трудно было даже представить, глядя на Лешу Черкасова, что столько испытаний выпало на его долю...

Добровольцем Черкасов пошел защищать республиканскую Испанию. Летал штурманом на бомбардировщике. В одном из боевых вылетов его самолет был сбит. Летчик и штурман попали в плен к фашистам. После долгих допросов и пыток оба были приговорены к смертной казни.

Советское правительство сумело защитить своих сынов. Перед самой войной они вернулись на Родину.

– А я в рубашке родился, – смеясь, любил повторять Черкасов.

Как же хотелось верить, что "рожденный в рубашке" вот-вот появится среди нас с очередной, придуманной им самим шуткой, от которой даже хмурый Сборщиков засмеется.

И они вернулись! Вернулись совершенно неожиданно, когда их уже никто не ждал. У Наума голова была забинтована так, что одни глаза в щелочки просматривались, правая нога без сапога – чем-то замотана. Вся гимнастерка в рыжих пятнах. У Черкасова же одна рука, забинтованная на ремне, висела, а второй он опирался на большую палку...

Ад кромешный

Однако шел июль еще только сорок второго года. Нависла угроза окружения войск Южного фронта. Противник занял Донбасс, вышел в большую излучину Дона и тем самым создал угрозу Сталинграду и Северному Кавказу.

Около переправ через Дон скопилось множество наших войск, техники. К переправам же гнали скот, тракторы. Повозки, нагруженные домашним скарбом, с сидящими наверху детьми, тоже ждали здесь своей очереди. Это ночью. А на рассвете начинались беспрестанные налеты фашистской авиации. Наши зенитки стреляли у переправ, но мало. Самолетов же с красными звездами на крыльях почти не было. Так что гитлеровцы сначала бомбили, потом с немецкой педантичностью расстреливали с малых высот скопления людей. Эх, что же тогда творилось на этих переправах! Кричали женщины, плакали дети, ревел скот... Ад кромешный!..

Вместе с войсками отступали и мы. Отходя к Дону, одну за другой меняли полевые площадки. Очень уставали, буквально валились с ног: заданий поступало много. Отдохнуть было некогда, поесть негде, да порой и просто нечего. Обед, приготовленный на старом аэродроме, попадал на новый, а то и совсем не попадал. Спали мы где придется: и в кабине, и на чехле под крылом самолетам. Только задремлешь, кричат: "По самолетам!"

... Летчику Потанину приказали лететь на разведку: определить, куда продвинулись мотоколонны противника и каков состав; узнать, где находятся железнодорожные эшелоны с войсками, техникой и в каком направлении движутся; найти сосредоточение гитлеровских войск и прикинуть их примерную численность. Штурманом с Потаниным отправился на задание вчерашний студент архитектурного института Белов.

Летчики и штурман вскоре увидели, как гитлеровские танковые и моторизованные колоны, и мотоциклисты движутся на юго-восток, в сторону Дона, в направление его большой излучины. Наши войска отступали, и немецкая авиация неистовствовала – бомбила дороги, забитые беженцами.

Все разведали Потанин с Беловым, все узнали, определили и повернули домой. Летели они, маскируясь, вдали от дорог и населенных пунктов. Но и фашисты двигались стороной – большими и совсем маленькими отрядами и группами. Один такой отряд в лесочке привлек внимание экипажа своей необычностью – человек сорок-пятьдесят в маскировочных халатах. Потанин подумал, что это свои, что они не знают, в какую сторону им двигаться, и решил показать направление. Сделал над ними один вираж с выводом на юго-восток, потом еще, и вдруг вся группа, как по команде, подняла вверх автоматы и застрочила по самолету трассирующими пулями. На фронте всякое бывает, решил Потанин, по ошибке могли обстрелять свои же бойцы. Но как оказалось, стреляли по У-2 фашистские десантники. После чего штурман замолчал. В беспокойстве оглянулся – Белов сидел бледный безжизненно уронив голову на борт кабины.

Тревога за жизнь товарища подсказала Потанину поскорей приземлиться и оказать ему помощь. И он посадил машину тут же, в поле. Но помощь уже не понадобилась. Белов был мертв...

Горе кольнуло Николая в самое сердце. Он в каком-то забытье снял с себя кожанку, свернул ее в несколько раз и стал подкладывать, как подушку под голову погибшего друга.

– Вот так тебе будет помягче, – приговаривал Потанин и беззвучно плакал...

В те тяжелые дни нашего отступления недалеко от Новочеркасска к нам пристал лет трех малыш. В одной рубашонке, грязный, изголодавшийся, весь в ссадинах, он ничего не мог сказать, кроме слова "мама", которую звал беспрестанно, да своего имени – Илюша. Плакать Илюша уже не мог, а только надсадно всхлипывал. Подошедшие бойцы рассказали нам, что недавно немецкими самолетами был разбит обоз с беженцами и что они видели этого мальчика около убитой матери. А потом, когда фашистские стервятники налетели еще раз, все бросились в разные стороны, побежал, видимо, и малыш – и так спасся.

Мы не знали, что же с ним делать, куда пристроить. Надо было улетать, а Илюша ухватился за мою шею, и, кажется, никакая сила уже не могла оторвать его от меня. Я решила тогда взять малыша с собой.

– Ты что, с ума сошла?

– Ребенку нужен уход. Что ты можешь дать ему?

– Где мы теперь остановимся, знаешь? – налетели пилоты.

Тогда я еще крепче прижала к себе Илюшу и побежала к станице. Навстречу попалась старая женщина с палочкой. Прикрыв ладонью глаза, она долго всматривалась в ребенка, а потом заплакала, запричитала :

– Илюшенька, внучок мой!..

Я передала малыша старухе и в слезах бросилась к своему самолету. И стало мне тогда вдруг так невыносимо больно, так обидно за все: и за этого сиротливого Илюшку– сколько их было на дорогах войны! – и за уходящие годы, за себя... Я так любила детей, так хотелось иметь свою большую семью – много маленьких озорных мальчишек, вихрастых девчонок...

Война перечеркнула, разрушила все мечты. Мне часто вспоминался Виктор Кутов. Вот уже пять месяцев от него не было никаких вестей. Он воевал где-то на Северо-Западном фронте. В минуты, когда я оставалась со своими мыслями наедине, тяжелым камнем давило: да жив ли ?.. Письма не идут – это полевая почта виновата. Но я потерплю, я непременно дождусь... В такие минуты сквозь слезы я ругала себя, что до войны была такой дурой: ведь давно, еще с Метростроя, до самозабвения люблю Виктора, а ни разу ему об этом не сказала. Почему?..

"Ты любишь меня?" – спрашивал он на свиданиях, а я только смеялась: "Еще чего! Конечно, нет!" – "Поцелуй на прощание." "Выдумал. Целуй сам, если надо... " – "Любит! Любит!" – звонко кричал Виктор и кружил, кружил меня вихрем, крепко держа меня за руки...

В эскадрилье связи ко мне все – и пилоты, и механики – относились хорошо. Находились и "женихи", но я как-то ухитрялась разговаривать с ними не наедине, а среди людей – так было легче отбить "атаку", дать понять, что любви не получится. Трудновато, конечно, женщине одной среди мужского коллектива. Порой, так хотелось с кем-то просто поговорить по душам. Но все-то сдерживало, все усмиряло одно суровое слово – война...

Приказ НКО No 227 или "Ни шагу назад!"

Под Черкасск мы прилетели на заранее обусловленную площадку, но там не оказалось ни штаба, ни столовой, ни горючего. Наш наземный эшелон, в связи с тем, что прямой путь на Грозный был захвачен противником, двигался какой-то долгой дорогой – через Майкоп, Туапсе, Кутаиси, Тбилиси, Орджоникидзе... Командиром наземного эшелона был назначен старший лейтенант Листаревич, комиссаром – лейтенант Иркутский. Выехали они 18 августа 1942 года – как раз в День Воздушного Флота, но нам в то тяжкое время отступления было не до праздника. А догнала эскадрилью наша "база" только 30 октября, когда штаб фронта стоял уже в Грозном.

Так что приземлились мы, включили моторы, собрались около самолета заместителя командира эскадрильи Пенькова и стали думать, как же быть дальше.

Глядим, из селения, неподалеку от которого сели, идет пожилая женщина. Поздоровалась, посмотрела на нас и говорит:

– А кушать-то у вас есть что, может, вы голодные?

Не услышав ответа, прямо и предложила:

– Я сегодня борща наварила ведерный чугун. Как знала, что прилетите. У меня ведь сынок летчик, только вот давно нет от него писем... – Она зашмыгала носом, утираясь подолом широкой кофты.

После вкусного обеда мы решили слить со всех машин оставшийся бензин и лететь на поиск наших тылов. Я полетела с Черкасовым. И снова под крылом земля, окутанная дымом, горящие дома, горящие неубранные хлеб, кукуруза, подсолнечник. На повозках и пешие -с узлами, коровами на поводках, – движутся люди. Больно смотреть. А еще больнее то, что ничем-то не можешь помочь им.

Только через несколько дней где-то под Пятигорском мы наконец нашли свой штаб. Здесь нам зачитали приказ НКО No 227, жесткий приказ войскам, смысл которого сводился к одному: "Ни шагу назад!.."

Как правило, номера приказов помнили только штабисты. А вот этот, 227-й спроси и сейчас любого фронтовика! – назовет каждый. В нем говорилось, что нам надо до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр нашей земли. Осуждались те, кто считал, что территория Советского Союза большая и что можно и дальше отступать в глубь страны, до выгодных для обороны рубежей. Приказ обязывал объявить решительную борьбу трусам, паникерам, нарушителям дисциплины. Выполнить требование – значит спасти Родину, победить врага.

Организованные заградительные отряды в войсках сделали много хорошего по выполнению приказа, но случались и курьезы.

Между Пятигорском и Нальчиком фашисты опять сбили самолет Сережи Спирина, летавшего на поиски 17-го казачьего кавалерийского корпуса. Стояла августовская жара и летчик полетел на задание в одном легком комбинезоне, оставив свое обмундирование с документами на аэродроме. Его сбили, самолет сгорел, пострадал и летчик.

Стрельба на земле не давала никакой возможности поднять головы. Спирин полз. Когда добрался до своих, то его тут же арестовали, как дезертира. Чтобы он ни говорил в свое оправдание ему не верили. К счастью, летчика опознал офицер связи фронта, с которым Спирин много раз летал в войска. Суд скорый был отложен, а за Сергеем выехал комиссар Рябов с подтверждением и документами.

Линия фронта менялась в день по несколько раз. Нам приходилось летать по всему Северному Кавказу. Танковые соединения врага уже форсировали Кубань в районе Армавира, овладели Майкопом, Краснодаром. Немцы заняли почти все горные перевалы, захватили Моздок, небольшие плацдармы на правом берегу Терека.

Нам трудно было разобраться в обстановке отступления, которая сложилась осенью 1942 года на Северном Кавказе.

Помню, получив задание отыскать штаб 58-й армии, я снова со штурманом Черкасовым пролетела от Нальчика до Грозного. Армию мы нашли и передали почту штаба фронта, но сколько же пережили за тот полет!..

Вернулась я с задания усталая, удрученная всем виденным, злая. Сдала самолет Дронову, а сама поспешила к штабу эскадрильи. И вот уже вслед слышу горькие слова механика, обращенные к инженеру:

– Опять, как решето! Как, чем ремонтировать – ума не приложу. Мастерских нет...

Захожу я на командный пункт доложить командиру о выполнении задания, а там уже докладывают вернувшиеся Коля Потанин и Виктор Кравцов. Спокойный, рассудительный, Потанин сам на себя не похож Всегда причесанный и опрятный, сейчас он был в обгорелой форме, с измазанным маслом и кровью лицом, с опаленными волосами. Он докладывал командиру эскадрильи майору Булкину и начальнику штаба Листаревичу о случившемся и просил перевести его в боевую авиацию. А случилось с Потаниным вот что.

Его послали с важным грузом в район Ардона в окруженные противником части 37-й армии. Главный маршал авиации Константин Андреевич Вершинин, бывший командующий нашей воздушной армией, в своей книге "Четвертая воздушная" написал об этих полетах: "Многие храбрецы летали в район окружения и днем". Яснее, кажется, и не скажешь. Ну, а разве не храбрецы? Днем, на беззащитном самолете, в район окружения... Летчики доставляли войскам продовольствие, боеприпасы, медикаменты, другие грузы.

В тот день Потанин, выполнив задание, вывозил из окружения тяжелораненого. На обратном пути он попал под сильный обстрел с земли, затем – под огонь фашистских истребителей. Как ни маневрировал Николай, как ни старался уйти от летящих в него снарядов, самолет все-таки был сбит, вспыхнул и упал в заросли. Потанин успел выскочить из-под горящих обломков, катясь по земле, сбил с себя огонь, бросился спасать раненого, но тот уже был мертв...

– Я хочу бить гадов! – сверкая чистыми и ясными, как небо, глазами, доказывал Николай комэску. Больше так не могу. Они нас бьют, а мы – в кусты!..

Кубанец Кравцов молчал. Вместо доклада он протянул комэску какую-то бумагу, и тот, также молча, прочитал и, долго не раздумывая, что-то размашисто написал на ней, передав начальнику штаба.

Позднее мы узнали, что Виктор Кравцов отказывался летать на У-2 и просил перевести в штурмовую авиацию. Резолюция комэска уже в который раз! – была одна и та же: "Отказать"...

"В штрафную роту захотела?"

Страшное, тяжкое время было тогда, осенью 1942 года на Северном Кавказе. Все воины – от солдата до маршала – были, кажется, на пределе человеческих возможностей. Давно уже мы не получали писем. Полевая почта где – то заплутала. Но у меня в сердце всегда хранились мама и Виктор. Где они и как? Живы ли? "Конечно, живы и здоровы! – успокаивала я себя. – Это связь виновата." В левом кармане моей гимнастерки лежали партийный билет и две фотографии – мамы и Виктора, а еще – совсем малюсенькая – Юркина. Мама, как всегда, повязана платком и смотрит на меня с грустью. А Виктор, наоборот, смеется задорно и чуть запрокинув курчавую голову. Он в форме. На петлицах три кубика и птички.

Юрка на фотографии – в белой рубашке, с пионерским галстуком. Его долго не принимали в пионеры из-за репрессированного отца, пока за него, да и за других таких же несчастных детей не вступилась завуч. Она сказала тогда: "Если мы не будем принимать наших учеников в пионеры, то ни одного пионерского отряда не соберем по всей школе. Все вы знаете, что в наших арбатских школах отцы учеников репрессированы почти через одного... "Многих тогда приняли в пионеры. Потом, правда, завуча уволили. Юрка в пионерах состоял до комсомольского возраста. Но вернемся опять в год 1942-й, на Кавказ.

Наши войска в чрезвычайно сложных условиях с тяжелыми боями отошли к предгорьям Главного Кавказского хребта. Враг захватил обширную территорию: Ростовскую область, Калмыцкую АССР, Краснодарский и Ставропольский края. Враг уже проник в Кабардино-Балкарию, в Северную Осетию, Чечено-Ингушетию.

25 октября 1942 года гитлеровцы бросили в бой до 2ОО танков и, прорвав оборону 37-й армии, 28 октября захватили Нальчик. Развивая успех, через неделю они вышли на подступы к Орджоникидзе. Однако 6 ноября подошедшие резервы нашей армии нанесли контрудар по фашистской группировке и в шестидневных боях разгромили ее. Немцы перешли к обороне и на гронзенском направлении. План захвата Закавказья, Грозненского и Бакинского нефтяных районов был сорван врага остановили.

... И вот мой последний вылет в эскадрилье связи – в район Алагира. В пути меня атаковали истребители. Я пытаюсь от них спрятаться – маневрирую буквально между деревьями, кронами их. "Мессеры" бьют неприцельно, но длинными злыми очередями. Кидаю свой самолет влево, вправо... "Когда же, наконец, отвяжутся!.." И вдруг... Правым крылом моя машина врезалась в дерево. Сильный удар... Треск... Еще удар!... Очнулась – и никак не пойму, где нахожусь. Болят ноги, руки, сдавило грудь, дышать трудно. Потихоньку пошевелилась -переломов вроде нет. Но где же самолет? Посмотрела кругом, а он тут, рядом, лежит – весь изломанный. Мотор уткнулся в землю, винт, вернее, обломки его в стороне валяются, на кустах висят элероны, еще какие-то детали. Словом, самолета нет. В душе боль, досада, горечь. "Что же делать? Что же делать..?" – твержу постоянно и ковыляю в сторону аэродрома.

Никаких доказательств, что меня атаковали фашисты, нет. Думаю, скажу-ка, что сама разбила самолет. Вот случай перейти в боевую авиацию!

Только на второй день к вечеру отыскала я аул Шали в ущелье за Грозным и предстала перед командиром эскадрильи.

– Я разбила самолет и готова отвечать за это по законам военного времени, – отчеканила скороговоркой, стоя по стойке "смирно".

Майор Булкин, как мне показалось, был не в духе. Сердито посмотрев на меня, он принялся кричать:

– В штрафную роту захотела? Вот там узнаете, почем фунт лиха! А то, видите ли, они стали хулиганить... чтобы удрать в боевую авиацию!

Кого имел в виду Булкин, я не знала, но слушать брань его мне было обидно. Заступился за меня Алексей Рябов.

– Давай-ка, командир, отправим ее в УТАП вместе с Потаниным. Пусть переучивается. Ведь на Егорову уже пять запросов было откомандировать в женский полк...

Об этом я услышала впервые, но не успела ничего сказать откуда ни возьмись – Дронов:

– Разрешите обратиться? Самолет Егоровой я отремонтирую. Обещаю!

Летающий танк

Много лет спустя я узнала, что Дронов самолет мой действительно восстановил, сдал его инженеру эскадрильи, а сам добился перевода в другую часть и до конца войны был механиком на истребителе Ла-5.

А я с Потаниным тогда все-таки укатила в город Сальяны в УТАП (учебно-тренировочный авиационный полк). И вот первое препятствие на пути к боевой машине.

– Значит, штурмовиком? – Это командир полка. – А знаете ли вы, что за адская работа – штурмовать? Ни одна женщина еще не воевала на штурмовике. Две пушки, два пулемета, две батареи реактивных снарядов, бомбы различных назначений – вот вооружение "ила". Поверьте моему опыту, не каждому даже хорошему летчику подвластна такая машина! Не всякий способен, управляя "летающим танком", одновременно ориентироваться в боевой обстановке на бреющем полете, бомбить, стрелять из пушек и пулеметов, выпускать

реактивные снаряды по быстро мелькающим целям, вести групповой воздушный бой, принимать и передавать по радио команды. Подумайте! – урезонивал он.

– Думала уже. Все понимаю, – отвечала я кратко, но решительно.

– Не приведи бог, какая упрямая! Тогда делайте, как разумеете! – И командир учебного полка отступился.

Самолетов в УТАПе было много, но все устаревшие. Мы летали на УТ-2, УТИ-4, И-16, СУ-2. Штурмовика Ил-2, о неподвластности которого говорил командир полка, не было и в помине. А мне и моим новым товарищам хотелось освоить именно штурмовик.

С азартом взялась я за изучение новой, кроме УТ-2 для меня, техники. Научилась управлять истребителем и вести "бой". Уверенно поднимала в воздух легкий бомбардировщик СУ-2.

Этот самолет осваивала я с особым усердием: узнала, что у него скорости отрыва от земли и посадки почти такие же, как и у "ила".

Тренировочные полеты были каждый день. Питание в столовой, мягко говоря, было "жидковатое", и мы в свободное время устремлялись на реку Куру ловить миног. Мне они казались змеями и есть их я не могла. Но однажды после полетов вылезла из истребителя И-16 ("ишачка"), голова у меня закружилась от истощения и я упала. После этого случая есть стала все, в том числе и жареных миног.

Как-то я прослышала, что к нам в УТАП приехал начальник политотдела 230-й штурмовой авиадивизии полковник Тупанов – для отбора летчиков в боевые полки. Ну, думаю, двум смертям не бывать, одной не миновать – и бегом к штабу. У первого встречного спрашивают:

– Где Тупанов? – Мне в ответ только пожимают плечами. Наконец, я остановила коренастого мужчину в летнем комбинезоне и форменной авиационной фуражке и опять спрашиваю : – Не знаете ли, где тут полковник Тупанов с фронта? Незнакомец внимательно посмотрел на меня, разглаживая сборки комбинезона под офицерским ремнем.

– А зачем, собственно, он вам?

– Вот встречусь с ним, тогда и скажу.

– Допустим, я Тупанов.

– Вы? – Я испугалась своего дерзкого тона. Вот ведь какую оплошность допустила. Но отступать было некуда. Тем более и полковник повторил:

– Так, что же вы, все-таки, хотели мне сказать?

– Моя фамилия Егорова, – начала я издалека. – Я окончила Херсонское авиационное училище, работала летчиком – инструктором, с начала войны на фронте летчиком в эскадрилье Булкина – может слыхали...

– Ну, а если короче?

– Можно и короче... Возьмите меня в дивизию!

Полковник, видимо, не ожидал такого поворота событий. Он еще раз пристально взглянул на меня: уж не шучу ли я... Но на моем лице не было и намека на веселость.

– Хорошо, Егорова. Приходите завтра на собеседование...

Утром около штаба полка собралось человек тридцать. Среди взволнованной толпы пилотов были и приглашенные, и добровольцы. Тупанов побеседовал с каждым – расспрашивал о полетах, доме, семье.

Когда подошла моя очередь и я вошла в кабинет, Тупанов, не ответив на мое приветствие, продолжал молчать и наконец: – А вы понимаете, о чем просите? Воевать на "летающем танке"! Две пушки, два пулемета, реактивные снаряды! А высоты бреющие? А пикирование? Не каждый мужчина выдерживает такое...

– Понимаю, – спокойно ответила я. – Ил-2, конечно, не дамский самолет. Но ведь и я не княжна, а метростроевка. Мои руки не слабее мужских... – И я вытянула вперед обе ладони. Но не на них посмотрел полковник. Он только сейчас заметил на моей груди орден Красного Знамени.

– За что получили награду?

– За розыск кавалерийских корпусов и выполнение других заданий штаба Южного фронта, – отчеканила я.

– Да-а, – протянул Тупанов. – В первый год войны такие награды давали нечасто... – И продолжил: – Вы, кажется, сказали, что до войны работали инструктором-летчиком?

– Да, работала в Калининском аэроклубе.

– Сколько же человек обучили летать?

– Сорок два...

Тупанов помолчал, а потом пошли вопросы о матери, о братьях. О братьях я сказал, что они все на фронте, а о том, что старший брат репрессирован я опять скрыла. Рассказала о сестре Зине она была в блокадном Ленинграде, – мастером на металлическом заводе.

Вопросы сыпались, как из рога изобилия, и я отвечала, все ниже опуская голову, готовая вот – вот расплакаться – теряя надежду на то, что буду воевать на штурмовике. Подумала даже, что Тупанов специально отвлекает меня от основной темы и, конечно, в конце беседы сделает вывод, мол, не подходите женщины на штурмовиках не летают...

Но произошло совершенно неожиданное. Начальник политотдела авиадивизии улыбнулся мне, словно извиняясь, спросил:

– Утомил я вас своими расспросами? – а потом заключил: – Мы берем вас. Считайте, что вы уже летчик 805-го штурмового авиационного полка нашей 230-й штурмовой авиадивизии. Через три дня выезжаем. Будьте готовы.

До чего же я была счастлива! Выскочила на улицу и бросилась колесом на руках под дружный хохот товарищей (хорошо, что в брюках была...).

Перед отъездом сходила попрощаться с командиром учебно-тренировочного авиаполка. Он искренне поздравил меня с переходом в штурмовики, но, как бы между прочим, предложил:

– А ведь и к нам "илы" поступили. Получите комнату – все удобнее будет... К тому же и зенитки не стреляют. Оставайтесь.

– Нет!..

Не женщина – боевой пилот

Засветлело поездом на Дербент выехала к новому месту службы группа пилотов. Среди них сидела и я, первая женщина-летчица, получившая путевку на штурмовик... С детства мне везло на хороших людей. Где бы я ни училась, где бы ни работала, повсюду встречала верных друзей, добрых наставников. В ФЗУ ремеслу обучал меня старый мастер Губанов, перейти работать на самый ответственный участок, в тоннель, помог инженер Алиев-начальник смены. В аэроклубе учил прекрасный инструктор Мироевский. В трудную минуту жизни поддержали секретарь Ульяновского горкома комсомола, ленинградка Мария Борек, секретарь Смоленского обкома комсомола, комиссар Смоленского аэроклуба. В эскадрилью связи взял Листаревич... Да разве всех пересчитаешь, кто чуткостью своей, человеческой теплотой согревал мне душу, помогал осуществить мечту! И в штурмовом полку встретили меня с симпатией. Были, правда, и такие, особенно почему-то из технического состава, которые бурчали под нос: "К чему женщина в штурмовой авиации?" Но цикнул на них Петр Карев – штурман полка:

– Не женщина в полк пришла, а боевой пилот...

Но вот я в полку штурмовиков.

Батальонный комиссар Игнашов, заместитель командира полка по политической части, вызывал нас, вновь прибывших летчиков, на собеседование поочередно. Не знаю, о чем он говорил с моими товарищами, но меня удивил первым же своим вопросом:

– И зачем вам подвергать себя смертельной опасности?

– Сразу уж и смертельной? – недовольно буркнула я.

А Игнашев продолжал:

– Штурмовик – это слишком тяжело для женщины. Да и, учтите, потери наши великоваты. Скажу по секрету, в последних боях над поселком Гизель мы потеряли почти всех летчиков. Хотя самолет наш и бронированный, но пилотов на нем гибнет больше, чем на любом другом самолете. Подумайте хорошенько да возвращайтесь-ка обратно в учебно-тренировочный авиаполк. Там, я слышал, вас оставляли летчиком-инструктором. Штурмовик не подходит женщине.

– А что же подходит женщине на войне, товарищ комиссар? – с вызовом спросила я. – Санинструктором? Сверх сил напрягаясь, тащить с поля боя под огнем противника раненого. Или снайпером? Часами в любую погоду выслеживать из укрытия врагов, убивать их, самой гибнуть. Или, может, легче врачом? Принимать раненых, оперировать под бомбежкой и, видя страдание и смерть людей, страдать самой.

Игнашов хотел что-то сказать, но остановить меня было уже трудно.

– Видимо, легче быть заброшенной в стан врага с рацией? А может быть, для женщин сейчас легче у нас в тылу? Плавить металл, выращивать хлеб, а заодно растить детей, получать похоронки на мужа, отца, брата, сына, дочь?.. Мне кажется, товарищ батальонный комиссар, – уже тише заговорила я, – сейчас не время делать разницу между мужчиной и женщиной, пока не очистим нашу Родину от гитлеровцев...

Свое неожиданное выступление я закончила, и тогда Игнатов улыбнулся:

– Вот-вот, и у меня такая же сумасбродная дочь. Работала в тыловом госпитале врачом, так нет, ей обязательно нужно на фронт, на передовую. Сейчас где-то под Сталинградом... Писем давно нет – ни жене, ни мне. Особенно жена страдает. Одна осталась... А вы-то домой пишете? – спросил Игнашов, доставая из кармана какие-то таблетки.

Я только сейчас разглядела, какой он больной. Под глазами мешки, губы синие, лицо бледное, опухшее.

– Я пишу письма. Но сама из дому не получаю давно. Бывает порой очень грустно. Тогда я внушаю себе, что виновата полевая почта.

– В твои-то годы можно еще внушить себе и что-то приятное, – сказал Игнашов, впервые обращаясь ко мне на "ты". – Замужем?

– Нет, – односложно ответила, и вдруг у меня вырвалось, словно я, наконец, нашла, кому выговориться, кому поведать свое самое сокровенное: – Но я очень люблю одного человека, летчика. Он истребитель. Воюет где-то под Ленинградом. Перед войной мы хотели пожениться, только я все откладывала. То, говорила, надо закончить летное училище, то выпустить еще одну группу курсантов, а потом война...

Беседа с Игнашовым явно затягивалась, но расстались мы, как старые друзья.

– Приходи ко мне со всеми своими вопросами, радостью и горем. Будем все вместе решать, – как-то просто сказал он на прощание и протянул мне руку.

Путь полка

На изучение материальной части штурмовика и подготовку к экзамену у старшего инженера полка нам дали только двое суток. Сразу же и распределили всех вновь прибывших по эскадрильям. Меня и летчика Вахрамова – в третью.

Щупленький, небольшого росточка, Валя Вахрамов выглядел мальчиком. А когда мы узнали, что и лет-то ему всего лишь около девятнадцати – удивились: умудрился же паренек при таком-то росте еще и прибавить себе возраст, чтобы поступить в летное училище.