Текст книги "Я Береза, как слышите меня"

Автор книги: Анна Тимофеева-Егорова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Сколько их было в первый год войны соленых материнских и вдовьих слез. Собери их тогда в один поток, и смыл бы он фашистскую нечисть. Но в первую военную зиму довелось советским людям изведать и первые слезы радости. На всю жизнь запомнила я, как ворвался в штаб эскадрильи молодой радист и крикнул с порога:

– Ребята! Разбили немцев под Москвой!

Закружились летчики тогда в каком-то фантастическом танце. Потом буйствовало веселье во всех подразделениях. Все смеялись, пели, обнимались, а в глазах сверкали бусинки слез... Хороших, добрых слез... Да и как же было не радоваться первой большой победе Красной Армии над фашистскими захватчиками, вероломно нападавшими на нашу Родину, а перед этим почти безнаказанно прошагавшими всю Европу!

В 1939 году фашистская Германия напала на Польшу. В 1940 году оккупировала Данию, Норвегию, Бельгию, Голландию, Чехословакию, Австрию, Францию. Вместе с фашистской Италией захватила Грецию и Югославию. И вот, наконец, фашисты споткнулись. Победа под Москвой имела не только военное, но и огромное морально-политическое значение, настроение у всех поднялось.

Восторженное письмо по поводу этой победы я получила с Метростроя. Писала мне Соня Киеня. В конце письма была горестная приписка: "Ты помнишь, Аня, Колю Феноменова – проходчика с тринадцатой шахты? Ну, того, который, помнишь, на метростроевском вечере в Колонном зале Дома Союзов покорил всех акробатическим этюдом? Его тогда вызывали на "бис" раз пять. Да помнишь ты его наверняка! Он еще ездил с нами прыгал с парашютом. Так вот на него, как на проходчика, была броня– он в начале войны работал в тоннеле под Москвой-рекой. Но пришел Феноменов в райвоенкомат, положил на стол военкома военный билет и броню, освобождавшую его от призыва, как очень нужного для Метростроя работника, и не ушел из военкомата до тех пор, пока не добился направления в действующую армию – защищать Москву... "

С письмом Соня прислала мне и вырезку из газеты о нашем Николае, в которого мы все, девчонки-метростроевки, были немного влюблены. Листок этот у меня сохранился. Вот он:

"В ночь на 7 ноября 1941 года сержант Феноменов с небольшой группой бойцов перешел линию фронта в районе Наро-Фоминска и уничтожил мост. За успешно выполненное задание Феноменов был награжден орденом Красной Звезды. Во многих боях участвовал метростроевец, защищая Москву от фашистского нашествия. И вот, преследуя под Москвой гитлеровцев, дивизия, в которой сражался Феноменов, вышла на реку Угру. Командование поручило командиру взвода гвардии старшему сержанту Феноменову пересечь линию фронта и блокировать дзоты, которые мешали продвижению наших войск. Шел снег, бушевала пурга, и под ее прикрытием бойцы во главе с отважным старшим сержантом добрались благополучно до дзотов и забросали их гранатами и минировали пути подвоза боеприпасов. Фашисты открыли по смельчакам ураганный огонь.

Яркая вспышка ослепила сержанта. Руки точно обожгло, чем-то горячим ударило в лицо, и он упал. Наступил полный мрак. Николай попытался опереться на руки. Но ни пальцев, ни ладоней у него не было. Собрав все силы, пополз. Кружилась голова, в глазах темнело, он полз и полз, почему-то твердя про себя услышанное от кого -то или прочитанное где-то: "В движении – жизнь!"

Он полз до тех пор, пока ясно не услышал русскую речь: "Кто ползет?.." ... Много-много лет спустя я узнала о дальнейшей судьбе Николая Алексеевича Феноменова. Академик Филатов семь месяцев боролся за сохранение зрения старшему сержанту. Николай помогал ему своим оптимизмом, верой в выздоровление. И они победили. Один глаз был сохранен.

Затем Феноменов еще полтора года находился в ортопедическом госпитале. Расчленив локтевую и лучевую кости, использовав остатки мышц, профессор Берлинер создал двухпалые культи. Короткие, с двумя пальцами вместо пяти, без суставов, без сгибов. Профессор считал, что со временем больной сможет этими двумя пальцами удерживать предметы домашнего обихода, обслуживать себя: ведь ему пожизненно дали первую группу инвалидности. Но Феноменов решил работать...

На станции Луговая, в тридцати километрах от Москвы, Николай расчистил участок и посадил сад. В сарае он установил верстак, тиски и стал овладевать слесарными инструментами. Овладел и в 1950 году поступил слесарем в механический цех одной из шахт Метростроя. Более двух лет проработал Феноменов слесарем, а затем решил учиться – поступил в техникум Метростроя. Окончил он его с отличием и вернулся в родной коллектив уже на должность механика участка. В строительстве многих подземных дворцов участвовал бывший сержант. За ударный труд его награждают орденом Трудового Красного Знамени. Потом Николай Алексеевич Феноменов – наставник метростроевской молодежи, был отмечен высоким званием Героя Социалистического Труда. В 1987 году Феноменова не стало. Продолжает его дело сын...

Встретимся после победы

После захвата Мариуполя и Таганрога фашисты на нашем южном фронте перешли в наступление. Мы летали тогда по несколько раз в день в штаб армии, в дивизии. Гитлеровцы нацелились выйти в район Шахты, а оттуда к Новочеркасску, Ростову. И им удалось потеснить наши войска до Новочеркасска. Но затем войска армии Харитонова не дали врагу продвинуться ни на метр – стояли насмерть.

Гитлеровцы, оставив надежду на захват Ростова с севера и северо-востока, где их остановила наша 9-я армия, решили нанести фронтальный удар прямо по Ростову. 21 ноября фашисты захватили Ростов. В тот день мы перелетели на площадку шахты Лотикова у города Ворошиловска. Ночью посыльный разбудил летчика П.И.Грищенко и штурмана И.И.Иркутского. В штабе эскадрильи им дали задание лететь в 37-ю армию с совершенно секретным пакетом (очевидно, намечалась какая-то операция сил фронта и армии – так подумали тогда мы ).

Осенью ночи темные, особенно на юге. Самолет совершенно не был приспособлен для ночных полетов. Несмотря на это, летчики нормально пролетели маршрут и опознали населенный пункт, где располагался штаб 37-й армии генерала А.И.Лопатина. Сделали несколько кругов над станцией, но никаких признаков о месте посадки – хотя бы зажженным фонарем.

Но сколько не крутись, а пакет приказано вручить во что бы то ни стало, поэтому Грищенко убрал газ, выключил зажигание и стал планировать. Пролетели над домиком, над чем-то еще темным и, наконец, самолет колесами коснулся земли и побежал. Только летчики хотели вздохнуть облегченно, вдруг машина вначале резко пошла вниз, затем как бы в горку и врезалась во что-то. Грищенко первый пришел в себя, спросил Иркутского:

– Ты жив, Иван ?

– Жив, только рука что-то болит.

– А у меня ногу зажало, никак не вытащу.

С трудом, наконец, они выбрались из разбитого самолета и пошли искать штаб армии. В станице, по-прежнему, было темно и тихо, ни одна даже собака не залаяла.

Но вот нашли штаб, передали пакет и рассказали о посадке. Потом летчиков отвели в дом, где на полу, на соломе, лежали раненные. Среди раненных была молодая девушка-санинструктор, раненная в ягодицу. Она умирала...

Утром начальник связи армии полковник Боборыкин приказал сжечь разбитый самолет, а летчиков отправить к медикам. У Грищенко сильно была ободрана нога, а у Иркутского на руке переломало пальцы. За тот полет их не ругали, но и не наградили.

Наши войска начали наступление. И вот уже очищен от немецко-фашистских захватчиков Ростов. Попытка противника закрепиться на заранее подготовленных рубежах была сорвана, и войска Красной Армии продолжали теснить гитлеровцев на запад, к Минску.

Эскадрилья Булкина перебазировалась в хутор Филиппенко, а штаб фронта – в городок Каменск на Северском Донце. Здесь я получила письмо от мамы – первое с начала войны. Очень обрадовалась ему: все эти месяцы с боязнью думала, что мои родные могли оказаться в оккупации. Мама писала, что фашисты были только очень близко от нашего Кувшиновского района. Город Калинин Красная Армия освободила 16 декабря. Торжок не был под немцами, но они его весь порушили. Сколько было церквей, соборов древних – все с землей сровняли антихристы.

Далее мама сообщала, что недалеко от нашей деревни был штаб Конева и у нее квартировали его командиры. Уж очень славные, добрые. Согрею, пишет, самовар, заварю из разных трав чаю, они сахарку раздобудут, и вот все вместе пьем этот чай, а они мне и рассказывают о всяких новостях на разных фронтах. Я-то все о тебе расспрашивала, показывала им твое письмо с полевой почты. А они: "Жива ваша дочь, Степанида Васильевна, жива. На том участке фронта, где она сейчас, затишье." Может быть, они мне и неправду говорили, но уж очень убедительно и вежливо так. Ты, дочушка, обо мне не беспокойся. У меня все хорошо, только вот о вас, своих детях и внуках изболелось сердце. От Егорушки давно нет весточки, с самого начала войны, как прислал письмецо о том, что идет бить врага, так и все. Костя воюет где-то на Южном фронте, Колюшку тяжело ранило и он сейчас в госпитале, Зина – в блокадном Ленинграде мастером на заводе "Красный гвоздильщик". На внука Ванюшу пришла похоронная. Мария от горя стала такая, что краше в гроб кладут. Об Алексее ничего не знаю, как прислал перед войной письмо из Дрогобыча, в котором сообщил о рождении дочки Лили, так и все. Вася из Норильска все пишет прошения с просьбой отправить его на фронт, но никто ему не отвечает. Как ты-то, дочушка? -спрашивает мама. – Береги себя, одевайся потеплее. Я тебе варежки связала с двумя пальцами, чтобы удобнее было стрелять.

В письме мама молила Бога о том, чтобы мы, ее дети, остались живы, а Красная Армия набрала бы побольше силы да очистила землю русскую от супостатов...

Письма на фронт приходили в основном бодрящие. Писали, что у них все хорошо, что всем обеспечены, что работают с отдачей всех сил на победу над злейшим врагом человечества – фашизмом, и чтобы о них не беспокоились и скорее с победой возвращались домой. В письмах с фронта сообщалось самое главное жив, здоров, бью фашистов. Это была святая и праведная ложь...

Получила я письма и от Виктора с Северо-Западного фронта. Виктор писал, что летает на "маленьких" (так мы звали в войну истребители), что на его счету девять сбитых фашистских самолетов, что он награжден орденом Красного Знамени и двумя – Красной Звезды. "Когда встретимся, Аня ? – спрашивал Виктор, и сам же отвечал: – После Победы"...

Желторотик

Зимняя компания сорок второго года развеяла миф о непобедимости гитлеровских вояк. Но не все удалось тогда. Враг еще был очень силен и наши главные планы сбылись позже. Но непреходящая ценность первых успехов в том, что они воодушевляли бойцов, вселяли в нас дух веры в победу. Этот дух характерен был в те дни и для воинов нашего Южного фронта. Совместно с войсками Юго-Западного они прорвали оборону противника на участке Балаклея и образовали барвенковский выступ. Каждый солдат фронта переживал и за успех лихого рейда по тылам немцев двух кавалерийских корпусов Пархоменко и Гречко. В зимнюю стужу, в гололед они своими смелыми неожиданными налетами наводили панику в стане гитлеровцев. В штаб фронта летело по радио одно ободряющее донесение за другим. Но вдруг эфир замолчал. Командующему требовалось точно знать, в каком направлении могли продвинуться корпуса после того, как от них поступило последнее радиосообщение. Командование понимало, что измотанные жаркими схватками, бессонными ночами конники нуждаются в отдыхе. Их нужно вернуть, но как это сделать, если эфир молчит?

– Пошлем У-2, – предложил начальник связи Южного фронта, генерал Королев.

– У-2? – переспросил командующий, – и невольно глянул в окно: за мутноватыми стеклами бесновалась круговерть. А кто сумеет выполнить задание в такую погоду?

– Летчики эскадрильи связи...

В один из февральских дней, когда метелица намела сугробы снега на улицах хутора Филиппенко, меня вызвали в штаб эскадрильи. Там рассказали об обстановке на нашем участке фронта, дали задание лететь в район Барвенково, где предстояло разыскать кавалерийские корпуса Пархомеко и Гречко и передать пакет с грифом "Совершенно секретно". До Барвенково со мной должен был лететь начальник связи Южного фронта, а дальше – действовать самостоятельно.

... Злой ветер трепал машину. Мотор трясся как в лихорадке. Вой метели порой заглушал его. И все бы это ничего. Но вот как пробиться через сплошную снежную завесу? Она бесконечна. Она поглотила маленький самолет и цепко держит в своих объятиях. Снег залепляет очки, сильно бьет в лицо. Видимости практически нет. Тут уже надежда на интуицию и на опыт. Но бывают моменты, когда и эти надежные друзья летчика бессильны. Такой момент переживала и я в тот день.

Но вот, наконец, и Барвенково. Я высадила генерала недалеко от железнодорожной станции и полетела дальше. Генерал, вылезая из кабины, наклонился ко мне, посмотрел печальными глазами и поцеловал мою голову в шлеме...

Снег все густел, буран усиливался. В кабине самолета я чувствовала себя, как в гондоле качелей. Все это, вместе взятое, привело к тому, что ориентироваться в полете стало невозможно. Что делать? Возвращаться? Нет, я не имела права на такое решение: приказано лететь и во что бы то ни стало найти кавалеристов... Найти – значит спасти многие тысячи жизней... И я, заметив где-либо лишь намек на жилье, сажала свой У-2, чтобы узнать, наши там или враги. Каждый раз приходилось совершать посадку в условиях крайней непогоды. Летчики знают, что это такое. Трижды я приземлялась и трижды взлетала наперекор ветрам и снегопаду. Летела очень низко, разглядывая каждую балочку, каждый овраг. В одном из хуторов заметила танки, но не успела рассмотреть, чьи же они, как по мне открыли стрельбу. Однако обошлось – спасла метель. И чем бы кончился этот мой полет, неизвестно – не заметь я в одной из балок лошадей. "Это свои", – мелькнула догадка. Пошла на посадку. Только села – подбежали два бойца в кавалерийской форме. Значит не ошиблась.

– Какой корпус? – спросила их.

– Первый, Пархоменко.

– Я из штаба фронта. Кто здесь из командиров?

– Начальник разведки.

Навстречу мне уже шел командир в маскировочном халате. Он назвался начальником разведки 1-го кавалерийского корпуса генерала Пархоменко и тут же рассказал мне сложившуюся обстановку, а я еле заметными штрихами отметила на своей полетной карте месторасположение частей 1-го и 5-го корпусов.

– Молодец ты, пилот! Ишь в какой день разыскал.

– Давай пакет, я передам комкору.

– Нет. Я должна лично вручить.

– Почему должна? – разведчик после небольшой паузы рассмеялся громко и раскатисто. – Я принял тебя за летчика, а ты летчица. Может проводить?..

– Нет. Я сама.

– Ну, повнимательнее, – предупредил он. – Придется ползти метров сто. Вон – до того сарая. В обход по оврагу далеко, да и небезопасно: на немцев можно напороться...

Наконец, пакет передан в руки смертельно уставшему генералу. Он глянул на приказ и крепко выругался, не подозревая, что перед ним в летном комбинезоне, унтах и шлеме женщина. Где-то совсем рядом разорвался снаряд, за ним другой. Сотрясая землю, разрывы подняли столбы снежной пыли. Над головами со свистом полетели осколки, а генерал продолжал стоять в глубоком раздумье. Затем, обращаясь ко мне, решительно сказал:

– Давай так. Махни к Гречко, в пятый корпус, отвези ему мое письмо и лети в штаб фронта – привези нам рацию. Повоюем еще маленько здесь...

– Не успеваю засветло, товарищ генерал, а самолет для ночных полетов не приспособлен.

Тут последовала очередная ругань в адрес тыловиков, которые отстали от корпуса: людям и коням есть нечего. А еще рация не работает, а вчера послал в Барвенково подводу – и она пропала...

Генерал в отчаянии махнул рукой и вдруг спросил:

– А ты что простудился что ли, голос-то у тебя какой-то слабый?

– Да нет ответила я, взяла конверт из его рук и спросила: -А что передать в штаб фронта?

– Що передаты? – не разжимая зубов, проговорил генерал. Насмехаешься, желторотик? Бачь, який огонь накликал своим "кукурузником"! Останешься туточки з намы...

– Но вы приказали передать письмо в пятый корпус. Разрешите выполнить приказание?

– Улетай!..

Отыскать 5-й корпус Гречко не составляло труда, так как мне уже было известно его расположение от начальника разведки 1-го корпуса. Посадила я самолет почти посреди хутора, передала конверт и тут же улетела. На аэродром вернулась ночью.

... Кружу, знаю, что точно прилетела, но садиться остерегаюсь – как бы самолет не поломать. А темень на земле непроглядная. Хоть бы кто догадался спичку зажечь или закурить. Наконец, увидела огонек и пошла на посадку. Приземлилась благополучно, а тут и механик подоспел – помог мне самолетную стоянку разыскать. Дронов, как всегда, ждал меня, не уходил с аэродрома. Это он, едва заслышав рокот мотора, поспешил на поле с паяльной лампой. Ее-то огонек я и увидела с воздуха.

Промерзшая до костей, смертельно уставшая, я тенью вошла на КП, чтобы доложить командиру эскадрильи о выполненном задании. Он молча выслушал меня, молча подошел к телефонисту, приказал соединить его со штабом фронта.

– Разрешите идти спать?

– Разрешаю! – Булкин небрежно махнул рукой. Мне было обидно. Миновав столовую, я направилась в дом, где квартировала. Несмотря на поздний вечер, хозяйка не спала. Увидела она меня в таком состоянии, засуетилась, запричитала:

– Да где же ты так умаялась, родненькая? Попей, на молочка топленого. Согрейся, милая... – Она не могла стащить намокшие унты и комбинезон, подала теплые валенки. – А, может, на печь желаешь? Натоплена...

– На печь, – вяло согласилась я.

Хозяйка, ну точь-в-точь, как моя мама. Видимо, все мамы чем-то похожи друг на друга. Каждый раз, когда я возвращалась к ней в хату на ночлег, она усаживала за стол и начинала угощать украинским борщом и наивкуснейшими солеными помидорами. Бывало, поставит все на стол, сама сядет по другую сторону стола и начнет рассказывать уже в который раз о трех своих сыночках, воевавших где-то на Севере. Она вспоминала, как трудно ей было растить их после смерти мужа, жалела, что не успели сыновья жениться и оставить ей внучат – началась война. При этом моя хозяйка горько вздыхала, утирая концом фартука слезы, бегущие по щекам и все потчевала меня:

– Ешь, доченька, ешь. Вот и моих сыночков, может, кто пожалеет, накормит чья-то мать. А, может, и твоя!

После выпитого горячего молока я согрелась на печи и задремала. К полуночи в дверь постучали. Хозяйка, ворча, сбросила крючок и впустила в дом человека в армейском полушубке.

– Где Егорова? – спросил он.

Я узнала голос Листаревича и отозвалась:

– Я здесь товарищ старший лейтенант, на печке!

– Как ни жаль, а придется с теплом расстаться. В штаб фронта вызывают. Я пошел за машиной...

– Не пущу, -запричитала моя благодетельница. – Виданное ли дело, чтобы девчонку так мытарили! Не успела обсохнуть, отогреться, а ее опять будят. Нет парня поднять ночью– все ее да ее...

Я спрыгнула с печи, быстро оделась, взяла наган, засунула в голенище унта карту и только вышли мы на крыльцо, как подъехала машина.

Бисов хлопец

Начальник штаба эскадрильи старший лейтенант Листаревич ловко открыл дверку "пикапа" и виновато сказал:

– Извини, Аннушка, что не дали тебе отдохнуть. Срочно вызывают в штаб фронта для доклада о кавалерийских корпусах, которые ты сегодня разыскала.

Листаревич, по натуре человек очень жизнерадостный, веселый, любит пошутить, посмеяться, но в последние дни его как подменили. Он узнал о новых зверствах фашистов в его родной Белоруссии, на Гомельщине, а там ведь отчий дом, старенькие мать-учительница, отец-связист. Тяжко на душе у Константина Семеновича, но он и виду не подает. Стал, кажется, еще более энергичен, работает с удесятеренной силой. Эскадрилья наша, хотя и предназначалась для связи, но выполняла кроме связи разведку в прифронтовой полосе, розыск частей, соединений, о которых не было сведений в штабе фронта.

Начальнику штаба приходится часто оставаться за командира эскадрильи. Он с удовольствием сам бы полетел на задание – ему полеты больше по душе, чем штабная работа, – ведь он в прошлом летчик – истребитель, летал на И-16. Но подвело зрение...

У Листаревича большое хозяйство: и инженерная служба, и ПАРМ (полевые авиационные ремонтные мастерские), и техническое снабжение, и продовольственно – материальное. Начальник штаба везде успевает. Находит время и с нами, летчиками и штурманами, побеседовать. Спросить, в чем нуждаешься или просто, бывало, перед вылетом скажет, улыбаясь: "Ни пуха, ни пера!"..

В Каменск-Шахтинский, где располагался штаб Южного фронта, мы с Листаревичем приехали за полночь, и тут же дежурный ввел меня в ярко освещенную комнату. Я увидела группу генералов вокруг большого стола с картой и растерянно остановилась, не зная, кому докладывать.

– Вы летали на поиски кавалерийских корпусов? – наконец, спросил меня кто-то.

– Да, я летала.

– Покажите на карте, где находятся конники Пархоменко и Гречко.

Я приблизилась к столу – благо два командира услужливо уступили мне место. Но, к огорчению своему, я не запомнила всех населенных пунктов, где расположились кавалеристы и, волнуясь, долго водила пальцем по испещренной цветными карандашами оперативной карте. И все же район найти не могла.

– Разрешите показать на своей? – робко попросила я, зная, что там все точно помечено, и вытащила из-за голенища унта свою старенькую крупномасштабную, с проложенными вдоль и поперек курсами, но понятную мне полетную карту. Все рассмеялись раскатисто и дружелюбно, и мне стало легко напряженность исчезла.

– Вот здесь... – начала я доклад.

Вопросы сыпались один за другим. Я четко отвечала. Кто спрашивал, я не успела заметить, но сама обращалась все время лишь к одному генералу. Его доброе широкое лицо с красивыми пышными усами притягивало. Он, улыбаясь, показывал мне из-за спины другого генерала большим пальцем: дескать, к нему обращайся – он здесь старший. Но меня, как магнитом, уводило и я, докладывая, опять обращалась к усатому с ласковыми глазами генералу. Когда все показала и рассказала, меня, поблагодарив, отпустили. Выйдя из комнаты, я столкнулась с начальником связи фронта. Тот поинтересовался:

– Ну как?

– Все доложила, товарищ генерал.

– Добро... – Королев чуть помедлил, и я, воспользовавшись паузой, решила все же выяснить, кто это мне улыбался.

Товарищ генерал, а командующий-тот, что, с усами?

– Нет, это член Военного Совета генерал Корниец. А что, понравился?

– Да очень...

Из Каменска мы с Листаревичем вернулись под утро. Не успела я как следует согреться и заснуть, как опять:

– Придется тебе, Егорова, вновь перелететь за линию фронта, доставить рацию в кавкорпус. Теперь путь знакомый, надеюсь, также успешно справишься, говорил Булкин.

Оттого, что путь был разведан – он не стал легче. Та же метель, тот же снег, тот же, считай, слепой полет. Правда, зная точное расположение частей, легко было ориентироваться по карте. И все же поплутать мне пришлось изрядно, так как на старом месте кавалеристов не оказалось – скрылись где-то. Потеряв надежду на успешный поиск, я решила посадить самолет и поспрашивать у местных жителей. Села возле небольшого, малоприметного хуторка. Не выключая мотора, побежала через сугробы к ближайшей хате. Постучала в окно замерзшими пальцами, отчего и звук получился каким-то особенно звонким, раскатистым, будто сосульку об сосульку стукнули. Вышел на стук дед в исподней рубахе поверх штанов и в валенках. Древний такой, но крепкий, прямой...

– Дедушка, здесь наши не проходили?.. – спросила я.

Старик торопливо перебил:

– Тикай швыдче, сынок! Немцы тут, вчера в ночи пришлы! – проговорил и рукой показывает куда-то.

Обернулась я и увидела возле соседней хаты фашистов. Бежать бы сразу, да ноги словно отнялись, стали какими-то ватными, не трогаются с места. Старик выручил, подтолкнул в спину, и уж тут понеслась я к своему спасению, к родному "кукурузнику" . Треск автоматной очереди накатился сзади, я оглянулась и увидела, как рухнул в снег старик в белой рубахе. И так пока я бежала к самолету, он все маячил передо мной, словно признак – этот крепкий, пришедший, казалось, из сказки, человек. но сказки не было. А быль напомнила о себе новой автоматной очередью. Тогда я проворно вскочила в машину и дала газ. Вздрогнул мой У-2 и заскользил на лыжах быстро-быстро по снежному полю. Взлетел он под градом пуль. Не все прошли мимо. Было разбито зеркало на стойке центроплана, болталась перкаль на правой плоскости... Мне стало очень жарко, но почему-то словно от холода стучали зубы... Лишь к исходу дня мне удалось вновь обнаружить стоянку кавалеристов...

В здании школы, где разместился штаб корпуса, я встретила уже знакомого полковника, начальника разведки.

– С благополучным прибытием, – приветствовал тот и, не задерживаясь, проводил меня к Пархоменко.

– Товарищ генерал, к нам связной из штаба фронта, – доложил полковник, и передал командиру корпуса пакет.

– Поклычте, хай зайде, – не отрываясь от карты и не замечая прибывших, распорядился генерал. Но вот он поднял голову, и я увидела лицо, носившее следы усталости и бессонных ночей. Однако трудности походной жизни похоже, не повлияли на привычки генерала. Он был тщательно выбрит, волосы причесаны. От него веяла аккуратность и подлинно кавалерийская выправка. Незаметно для себя я встала по стойке "смирно", что не ускользнуло от взора генерала.

– Вольно, вольно, – шутливо скомандовал он.

– Добрые вести привез, орел! А радио доставил?

– Так точно.

В это время за окнами послышались близкие раскаты разрывов. Судя по всему; фашисты усилили обстрел. Генерал насторожился:

– Вот бисов хлопец, – сказал он, – накликал-таки беду на нашу голову. Демаскировал штаб. Чуешь, что гитлеровцы вытворяют? Командир корпуса и не догадывался, что перед ними не хлопец, а дивчина. Разъяснять же, что к чему я находила сейчас неуместным. Снаряды и мины рвались все ближе, сотрясая здание. Где-то совсем рядом дзинькнуло стекло. Слышно было, как по крыше пробарабанили осколки. Но Пархоменко оставался невозмутим. Все так же спокойно сидел он за столом, широко развернув грудь, украшенную боевыми наградами. Однако мне было не до спокойствия. Я не на шутку тревожилась за судьбу машины. Ведь задание выполнено, нужно спешить назад, да и темно скоро будет.

– Товарищ генерал, что передать в штаб фронта? – осмелилась, наконец, спросить я.

– Что передать? – пробасил Пархоменко. – Насмехаешся, чи шо? Бачишь, який вогонь наклыкал своим "кукурузником". Поздно, хлопче, летать. Останешься туточки з намы. Палы свою птаху к чертовой матери! Коня тебе подберем да и рубать научим.

Нет, не могла я сжечь свою "птаху". Ведь приказано было вернуться обратно, а приказы нужно выполнять. Выбежав от генерала, я вдоль хат и плетней заспешила к самолету. Длинным оказался путь. Огонь подчас прижимал к земле. Следуя старому фронтовому закону, я перебегала от воронки к воронке: снаряд в одно и то же место, говорят, не попадает. Благополучно, живой и целенькой добежала я к самолету. Но когда попробовала запустить двигатель, убедилась, что он поврежден. Вот беда-то... Задело, значит, осколком. Пришлось тем же путем возвращаться в штаб. По улице сновали кавалеристы. Возле домов бойцы загружали нехитрым скарбом повозки: штаб готовился к эвакуации.

Пархоменко встретил меня словами:

– Так решился, хлопец, остаться з намы?

– Нет, товарищ генерал, помощи вашей прошу!

– Какой такой помощи?

– Конь нужен, чтобы отбуксировать самолет...

– Нет у меня лишних коней, сам видишь, в каком положении.

Убедила-таки я командира: дал он мне доброго коня. Нашлась и веревка. Привязала я ее к оси шасси двумя концами, а у коня на шее сделала подобие хомута, присоединила все и только хотела взять лошадь под узды и тронуться в путь, как пожаловал в помощь мне ездовой – дюжий парень из кубанских казаков. Он ворчал, ладя постромки:

– И на кой леший нам эта колымага фанерная сдалась. Еще чуток проморгаем накроет нас фриц.

– А ты поспешай, чтобы не накрыл, – торопила я.

– "Поспешай, поспешай". Конь, он обстоятельность любит. Каждая веревка впору должна быть... Чего хорошего, когда скотина натрет себе холку или еще что? Погибнет...

Наконец-то парень взял лошадь под узды и крикнул зычно:

– А ну, милая, трогай!

Я крепко ухватилась за дужку крыла, чтобы придержать его на неровной дороге. К счастью, вскоре пошел сильный снег, а там и ночь наступила – она и скрыла нас от вражеских снарядов.

Первый и единственный раз в жизни я "летала" таким необычным конным экипажем. Истощавшие за время рейда кони тянулись не спеша и не разбирая дороги. Самолет грустно вздыхал на ухабах. С каждой новой колдобиной внутри его что-то тревожно трещало. Неуклюжие на земле крылья то пригибались к самому снегу, то, упруго выпрямляясь, поднимались кверху вместе со мной. Такая неестественная вибрация совсем не радовала мое сердце: того и глядя без плоскостей останешься. Но, как бы то ни было, с помощью коня и угрюмого возницы удалось вывезти машину в безопасное место. Остановились мы в каком-то селе. Покопалась я наутро в моторе. Попросила хозяйку хаты, у которой мы остановились, нагреть воды. Слила в чугун масло и тоже поставила в печь. Помощники из конников помогли мне потом залить в бачок уже горячее масло, облили карбюратор мотора горячей водой и стали запускать. К всеобщей радости, мотор чихнул раз-другой и заработал.

В тот февральский день я не раз добрым словом вспоминала своих аэроклубовских учителей. Нет, не зря заставляли они учлетов разбирать и собирать все узлы двигателя, не зря оставляли после полетов повозиться с машиной вместе с механиком. Хочешь хорошо летать – знай отлично самолет! Таким было правило. И вот сейчас прочное знание материальной части помогло мне справиться с ремонтом.

– Разрешите улетать, товарищ генерал? – спросила я Пархоменко.

– Улетай! Возьми вот пакет и раненого, а на меня, старика, не сердись. На войне все бывает. Я ведь тебя за парня принял, а ты... В карих глазах генерала засветилось что-то доброе, он неловко махнул рукой и застенчиво по-юношески заулыбался.

Земляк

В эскадрилье уже знали о всех моих бедах – им сообщили радисты кавалерийского корпуса, наладившие связь.

Прилетев на свой аэродром, я села, зарулила самолет на стоянку, но рядом не обнаружила машины лейтенанта Алексеева. Вокруг все было разбросано в каком-то беспорядке.

– Что случилось? – спросила я механика Дронова.

– Погиб лейтенант Алексеев.

– С кем летал?

– Со штурманом лейтенантом Грачевым. Грачев жив, только сильно покалечен...

Больно защемило сердце, на глаза навернулись слезы, и я, едва передвигая ноги, пошла со стоянки.