Текст книги "Я Береза, как слышите меня"

Автор книги: Анна Тимофеева-Егорова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

И стала я читать письма рабкоров, читать да определять – в какой отдел отнести. Работа интересная, но мне не хватало коллектива энтузиастов "Комсомолстроя". Так что, "промучившись" в "Труде" четыре месяца, я удрала на строительство второй очереди метростроя, на шахту 84-85 – "Динамо". Только теперь стала работать слесарем по ремонту отбойных молотков и перфораторов, заодно и общественным библиотекарем при шахткоме, а вечерами занималась уже в летной группе. Рабфак и планерная школа были окончены – я получила среднее образование, являлась инструктором-планеристом.

В аэроклубе мы изучали теорию полета, аэронавигацию, метеорологию, "Наставление по производству полетов" и материальную часть самолета У-2. К весне по воскресеньям стали ездить с инструктором на аэродром в Малые Вяземы для наземной подготовки. Садились на Белорусском вокзале на паровичок электричек тогда еще не было, – и полтора часа до Вязем. Оттуда через лес вдоль речки Вяземки километровый поход до аэродрома.

Наш аэродром!.. Он уже ждал нас – за деревней Малые Вяземы большое, обрамленное лесом, поле. Были построены ангары, служебные помещения, жилой дом – все руками курсантов-метростроевцев. Тех самых комсомольцев, которые по велению сердца пришли в шахты Метростроя, а теперь горели желанием взлететь из-под земли в просторное небо Родины.

Подготовке к полетам мы, курсанты, обучались по небольшой книжечке в голубом переплете. Называлась она "Курс учебно-летной подготовки школ ВВС РККА" или просто КУЛП. Нам строго внушали, что книга эта написана кровью летчиков. В ней были и указания курсанту-летчику по изучению и освоению курса летной подготовки, и общечеловеческие советы.

Возьмем, к примеру, пункт пятый: "Постоянно воспитывать в себе: воинскую дисциплинированность, как на земле, так и в полете; организованность, культурность в работе и в быту; постоянную внимательность даже к мелочам, аккуратность, точность, быстроту в действиях и особенно разумную инициативность при выполнении поставленной задачи". Очень дельные советы!

Тогда мы учили страницы этой замечательной во всех отношениях книги чуть ли не наизусть. Вот, пожалуйста, еще один из ее пунктов: "Не падать духом при временных неудачах: наоборот, при неудачах проявлять еще больше настойчивости, упорства и воли, еще больше работать над преодолением трудностей, при успехе не зазнаваться, не допускать ослабления внимания, расхлябанности, насмешек над товарищами. Помнить, что в летней работе серьезное осмотрительное отношение к каждому полету и занятию, к каждой мелочи необходимо каждому летчику, независимо от его качеств, летного умения и стажа. Нарушение этого правила обязательно кончается поломкой или аварией, соблюдение его обеспечивает постоянную безаварийную высококачественную работу".

Десятки раз мы перечитывали ее страницы перед полетом, перед выполнением очередного упражнения, при подготовке к экзаменам. Учили и "Наставление по производству полетов" – НПП. На аэродроме же первым делом держали экзамен перед механиком по знанию самолета и мотора. Затем, установив самолет на штырь, по очереди садились в заднюю кабину (в передней сидел инструктор) и, действуя рулями, учились взлетать, разворачиваться, приземляться на три точки. Инструктор терпеливо показывал, как проектируется горизонт на различных режимах полета. Для этого мы на руках то поднимали хвост самолета, то опускали, то заносили его в стороны.

Наконец сданы все зачеты, окончена наземная подготовка, и в следующее воскресенье мы должны летать.

Как долго тянется время, когда ждешь... Я уже опять работаю в шахте, в бригаде Залоева, расчеканщиком. Чеканим швы тюбингов (это гидроизоляция тоннелей). Очень трудно чеканить свод тоннеля – устают поднятые вверх руки с чеканочным молотком. К тому же вода льется сверху прямо в рукава и по всему телу. Стоишь, как под ливнем. Когда чеканишь лоток тоннеля, трудности возникают другие. Нужно убрать много мусора, земли, все это унести на носилках и ведрах к стволу в вагонетки. Затем очистить от грязи болты, швы тюбингов и тряпками протереть их досуха. Затем пескоструйным аппаратом прочистить швы, продуть сжатым воздухом и уже только тогда начинать чеканочным пневматическим молотком закладывать в швы свинец и утрамбовывать раствор. Работа наша считалась вредной, то и дело буфетчица подвозила нам молоко прямо к рабочему месту и заставляла пить – сколько сможем!

В бригаде каждому поручалось определенное задание. Моя задача – сделать раствор из цемента, жидкого стекла, песка и других компонентов, согласно дозировке и заложить его в швы тюбенгов. Работа не сложная, но в рукавицах это делать очень неудобно да и неспоро. Тогда я сняла их и давай ладошками втискивать раствор между стенок тюбингов, а они чугунные, неровные.

После смены отмыла руки, гляжу, а кожи на них нет, и они страшно болят. "Как же полеты?" – мелькнула тревожная мысль. Прибежала в санчасть – доктор так и ахнула:

– Что же ты, глупая, наделала!

– А к воскресенью они у меня заживут? – спрашиваю. – Мне ведь на полеты нужно.

– Какие там полеты! – заворчала докторша, смазывая чем-то мои руки и забинтовывая их. Выдала бюллетень и запретила снимать повязки и мочить.

На второй день я все же вышла на работу, но забивать раствор в швы не смогла даже в рукавицах. Стала тогда носить ведрами цемент и песок. Чтобы не тревожить больные ладошки, ведро я брала как дамскую сумочку и несла на согнутой в локте руке.

Электроники да автоматики в те времена не было. В тоннеле у нас, однако, работал щит с рукой эректора. Щит делал проходку, рука эректора укладывала чугунные тюбинги по тонне каждый в кольцо. Здесь они закреплялись толстыми болтами.

Проходя с очередным ведром цемента, я вдруг услышала крики. Спорили парни из бригад проходчиков. Шуму и так было много – от отбойных молотков, чеканочных, работающих на сжатом воздухе, от шипения шлангов, от вагонеток. Но парни перекричали весь этот производственный шум.

– Аня! Аня! – слышу, зовут меня. – Скажи, как правильно: – опера или опера?

Передо мной два здоровых парня – красные от спора, сжимающие в руках огромные гаечные ключи. Я встала между ними, на всякий случай, и примирительно говорю:

– Давайте лучше поговорим об оперетте. Ведь театр оперетты наш шеф. Ну, а об опере... Что вам сказать?.. -тяну, надеясь, хоть, что-то вспомнить. – Если по-французски, то будет опера, а по-русски – опера.

Парни поутихли, посочувствовали, что руки мои забинтованы, и один спрашивает:

– Почему тебя никогда на танцах не видно?

– Некогда, я же учусь в летней школе нашего аэроклуба.

– И уже летала? – спросили шахтеры в один голос.

– Конечно, – слукавила я, покраснела и, нацепив на руку ведро, пошагала к себе на участок.

– Что у вас, Егорова, с руками? Почему несете ведро с цементом на бедре, а не в руке? – спросил идущий навстречу начальник смены.

– Мне так удобно, – ответила я и прибавила шагу. В начале смены бригадир не допускал меня до работы, но я убедила его, что хоть немного, но буду помогать бригаде в выполнении плана, и осталась.

К концу второй пятидневки руки мои поджили, и я тут же отправилась в аэроклуб. На аэродром теперь надо было ездить каждый день.

На шахте дела шли хорошо, но вот когда я попросила перевести меня в одну утреннюю смену, так как летать предстояло каждый день, бригадир Залоев запротестовал:

– Не пущу! Не имеешь права!

Какой же он красивый, как бы впервые увидела я своего бригадира. Черные с синевой огромные глаза горят огоньками из-под пушистых длинных ресниц. Брови взлетели, как два крыла. Кудрявые волосы выбились из-под шахтерской шляпы. Высокий, статный. Уродливая спецодежда будто ему идет. А он, пока я его рассматривала, что-то еще кричал на своем родном осетинском языке и бегал взад-вперед по площадке, размахивая чеканочным молотком. Вот, думаю, по своей кавказской горячности стукнет меня молотком, а Залоев, успокоившись, примирительно говорит:

– Нэ сэрдыс на мэня, добра тэбе хочу. Брось свой полеты, можешь голову потэрят. Вот построим станцию, пойдешь учиться в институт на дневное отделение, в какой только захочешь, а сейчас, Аня, надо работать.

– Нет, Георгий, спасибо за совет, но полеты я не брошу.

И вот, отработав смену в шахте, собираемся, как на праздник, – на свидание с небом!

В вагоне по дороге на Малые Вяземы шумно, весело. Поем песни. Запевает красивая белокурая девушка в синем вельветовом платье с красными пуговицами. На шее у нее шелковая косынка под цвет глаз – голубая. Это Аня Полева тоже учлет аэроклуба.

Незаметно пролетает полтора часа – вот уже и к аэродрому идем пешком. За неделю, что здесь не были, позеленели лужайки. Красивы были и волнистые линии вспаханного поля. Вдоль ручья и тропинки к аэродрому сплошные заросли орешника и ольхи с золотыми сережками. А кое-где уже и черемуха расцвела. Виктор Кутов сбегает с тропинки и лезет в кусты – первые мне цветы. Я еще сержусь на него, но подарок, однако, принимаю. А сержусь я на Виктора вот за что. Когда был призыв Хетагуровой к девушкам, чтобы ехать на Дальний Восток, я горячо откликнулась и принялась увольняться с работы. Перестала даже посещать занятия в аэроклубе. Отдел кадров увольнять никого не торопился и отослал меня в шахтком к председателю Шабовте – старому шахтеру, уважаемому очень человеку. Мы его не просто уважали, а любили и шли к нему со всеми радостями и горестями, как к отцу.

Когда я подала ему заявление об увольнении, он надел очки, прочитал, потом посидел молча, подумал, посмотрел на меня внимательно и сказал:

– Я не видел твоего заявления, уходи...

А вечером приехали "делегаты" из аэроклуба – Кутов и Тугуши.

– Почему не посещаешь занятия?

– Уезжаю на Дальний Восток, – сказала я.

– А почему? – спросил Тугуши. – Ведь и наша стройка комсомольская и не менее важная, чем Дальний Восток.

– Замуж, может, захотела выйти? Так зачем так далеко ехать? Выходи за меня, – горячился Виктор.

Я стала говорить, как на уроке политграмоты, что это патриотический призыв, что еду я по зову партии и по велению сердца.

– А почему только девушек призывают? Вам что, проще и легче осваивать тайгу, чем парням?

В душе я соглашалась с ребятами, но упрямо доказывала "делегатам" обратное.

Тем не менее на второй же день заявление об увольнении порвала и вечером пошла на занятия в аэроклуб.

И вот в руках черемуха от Виктора. Отламываю малюсенький лепесточек и начинаю гадать: вместо обычного "любит – не любит", шепчу про себя: "Полечу не полечу... "Выходит "полечу", и, радуясь, я бегу легко и свободно навстречу своему будущему...

Первый полет

Все было чудесно в то утро – и солнце, и небо, и земля, которая пружинит под ногами, и казалось, только раскинь руки как крылья – и полетишь.

А что в жизни удивительнее полета?..

Помню так. Летное поле с жаворонками – колокольчиками. В ряд выстроились наши самолеты и мы – в синих новеньких комбинезонах, осоавиахимовских шлемах с очками. Каждая группа напротив своей машины.

Начальник аэроклуба принимает рапорт начлета. Все замерли. А ветерок в лицо, дышится легко, свободно. И так хорошо жить на белом свете, так радостно! И думаешь: никогда-то не будет конца ни твоей молодости, ни самой-то жизни...

– По самолетам! – летит команда начальника аэроклуба.

Наш инструктор – Георгий Мироевский садится в первую кабину, во-вторую учлет Тугуши. Мы все очень завидуем товарищу: ему первому посчастливилось подняться в воздух.

– За-апус-кай моторы! – подает команду начлет.

– Выключено! – глядя на техника, стоящего около винта самолета, произносит инструктор. – Зальем!

– Есть, зальем! – кричит техник, проворачивая винт.

– К запуску!

– Есть, к запуску!

– От винта!

– Есть, от винта! – и техник, сильно дергая лопасть – срывая компрессию, отбегает в сторону.

Винт закрутился, мотор заработал, почихивая чуть заметным дымком. Инструктор выбросил в стороны руки, что означало – убрать из-под колес колодки. И вот самолет плавно порулил к старту.

С инструментальной сумкой, колодками, чехлами мы сидим в "квадрате" и наблюдаем за самолетом. "Квадрат" – это такое место, где находятся все свободные от полета учлеты аэроклуба и техники. Каждый не сводит глаз со своего самолета. Вот наш сделал несколько кругов над аэродромом и приземляется.

Все срываемся встретить его, но техник строго останавливает:

– Пусть-ка одна Егорова встретит.

Ухватившись рукой за дужку крыла, бегу широкими легкими шагами, стараясь не отстать от машины. Инструктор, не включая мотора, приказывает садиться следующему, а мы окружаем Тугуши и засыпает его вопросами.

– Ну как, хорошо?

– Хорошо! -отвечает, улыбаясь во весь рот.

– Как хорошо? -спрашиваю я. -И ничуть не страшно?

– Нет, не страшно.

– А что ты видел?

Тугуши задумывается:

– Голову инструктора, счетчик оборотов с зеркалом, в зеркале лицо инструктора.

– И больше ничего?

– Ничегошеньки, – серьезно отвечает Тугуши под наш общий смех.

Подошла моя очередь.

– Разрешите садиться? -обращаюсь к инструктору.

Мироевский кивком головы разрешает, и я забираюсь в кабину, пристегиваюсь ремнями, соединяю шланг переговорного аппарата. Стараюсь делать все степенно, не спеша, чтобы не выдать волнения.

– Готова? – нетерпеливо спрашивает инструктор, наблюдая за мной в зеркало.

И, силясь перекричать гул мотора, я кричу:

– Готова!

Через переговорный аппарат получаю указания: в полете инструктор все будет делать сам, а я – только мягко держаться за управление и запоминать действия рулями.

– Старайтесь заметить направление взлета, ориентиры разворотов. Взлетаем! -слышу наконец команду.

В воздухе говорит один инструктор:

– Старт юго-западный. Справа Голицыно, Большие Вяземы, слева железнодорожная станция Малые Вяземы. Выполняем первый разворот.

Я вся – внимание. Стараюсь запомнить, что там, внизу, не упустить бы и работу с рулями самолета...

– Под нами станция Малые Вяземы. А вот здесь второй разворот, запоминайте, – настойчиво продолжает Мироевский.

Когда мы пролетаем над пашней, самолет сильно качнуло. Я, бросив управление, ухватилась обеими руками за борта, а инструктор словно и не заметил моего движения.

– Высота триста метров, летим по прямой. Управляйте самолетом !

Вот этого я не ожидала. Но принимаюсь работать педалями, ручкой управления, сектором газа.

Спокойно летевший в горизонтальном полете самолет начал крениться то в одну сторону, то в другую, то задирать нос выше горизонта, то опускать его как лошадь у плохого седока.

Помню, была у нас в деревне лошадка по кличке Лидочка. Купили ее по дешевке, не зная ее характера. А характер у Лидочки оказался трудный. Очень она не любила работать. То не хочет везти воз – ляжет прямо в оглоблях и не встает, пока не проголодается. То задумает седока сбросить и сделает это именно тогда, когда от нее и не ждешь.

Попросили как-то меня отогнать Лидочку в луга. Села я на нее верхом и поехала. Все шло сначала хорошо, но стоило мне ослабить повод, как она сразу же с рыси перешла в галоп – и понесла, понесла... Пытаюсь остановить ее, дергаю за повод, кричу: "Тпру, тпру!"– куда там! Она несет прямо на лес, а я подпрыгиваю на ее спине без седла, ухватившись руками за гриву, и ору что есть мочи: "Помогите!.."

Но все напрасно. Скоро лес, и надо прыгать. Прыгнула, но ногой зацепила за повод. Лидочка протащила меня по земле какую-то малость и остановилась...

Так было и в том полете. Машина в неумелых руках не желала подчиняться. И мне казалось, что прошла целая вечность, прежде чем инструктор взял управление. Самолет сразу успокоился, а меня охватило отчаяние: "Все, отлеталась! Неспособная, да к тому же трусиха... "Хотелось только одного чтобы никто не знал о моем позоре: не справилась с самолетом даже на прямой! Рушилась моя надежда стать летчиком.

А Мироевский как ни в чем ни бывало говорит о третьем развороте, просит следить за посадочным "Т" – параллельно ли знаку идем. Закончив третий, инструктор убирает газ, и со снижением мы подлетаем к последнему, четвертому, развороту. Я держусь за ручки управления, но так, чтобы не мешать инструктору.

Вот он переводит машину на планирование, затем выдерживает над землей и приземляет ее на три точки.

– Все, – слышу голос в наушниках. – Приехали! Теперь рулите на стоянку.

А я перевожу по-своему: "Все, отлеталась. Отчислит, как неспособную".

Сам зарулив машину на место, Мироевский выключил мотор и стал вылезать из кабины.

Я, отстегнув ремни, тоже неловко выбралась на крыло и спрыгнула на землю.

– Разрешить получить замечания? – спросила тихо, не поднимая головы.

– Что с тобой, Егорова? Не плакать ли собралась?

– Ничего у меня не вы-хо-ди-ит!

– А у кого сразу выходит? – засмеялся Мироевский. – И Москва не сразу стоилась...

Я – летчица!

Первое воскресенье июня день был, как день: яркий, теплый, летний.

С рассветом кое-где на горизонте еще высились причудливые дворцы белых облаков, но к началу полетов и они растаяли. Небо высветилось. Погода что надо – авиационная. Ветерок, правда, шалил немного. Но в меру.

Аэродром по привычке проснулся рано. И когда диск солнца поднялся над вершинами деревьев, высокий, худой наш инструктор Мироевский уже обходил молча строй учлетов. Он почему-то сегодня придирчиво осматривал нас, как солдат в строю, наше летное обмундирование. Как всегда, как много раз до этого. И так же приветливо своим красивым, неожиданно низким голосом произнес:

– Первой со мной полетит Егорова, если нет возражений.

Какие уж тут возражения. Шаг из строя, и вся моя фигура выражает полную готовность.

– Разрешите садится?

– Садитесь...

Я ловко вскочила на крыло. Затем перемахнула в кабину. Заднюю. Так положено. В передней – место учителя.

– Выруливайте!

Послушный У-2, переваливаясь уткой с боку на бок, порулил по жесткой траве к взлетной полосе.

– Берите управление на себя! – скомандовал Мироевский.

– Есть взять управление...

Это был обычный совместный с инструктором полет по кругу.

Привычно поднялись, привычно сели. Подрулили к месту стоянки. Затем место инструктора занял командир звена.

И снова – в воздух. И снова – приземление. И тут удивило меня появление в неурочный час у взлетной полосы начальника летной части.

Командир звена уже отстегивал привязные ремни, перекинул через борт ногу. Пора подниматься и мне. Но комзвена сделал знак рукой: сиди, мол. На добром продолговатом лице Мироевского, подошедшего к машине, – улыбка. Значит порядок, значит – доволен.

А тем временем к самолету уже направляется сам начлет аэроклуба, на ходу застегивая шлем, натягивая кожаные перчатки. Начальник летной части аэроклуба Лебедев был простой и сердечный, доброжелательный человек. Мы, учлеты, не слышали, чтобы он, даже в трудный момент, вспылил, накричал на кого-то, унизил чье-либо человеческое достоинство. Он внимательно выслушивал нас, своих подчиненных, тактично делал замечания, давал полезные советы. Читая лекции, он внушал нам, что человек в небе обучается не только летнему мастерству. В небе он формирует свой характер, свой взгляд на жизнь.

Успехами своими каждый пилот обязан не столько природным задаткам и способностям, сколько умению работать. Вся ваша летная жизнь еще впереди. Так что собирайте все лучшее, что есть в вас – отвагу, выдержку, любовь к делу, и трудитесь! Только на этом пути вы сможете заслужить благодарность народа...

И летчик Лебедев был изумительный. Рассказывали, что он награжден китайским орденом за отличную подготовку летчиков из китайцев в объединенной авиационной школе в городе Урумчи. А какого мастерства надо было достичь в обучении китайских летчиков – неграмотных, не знавших русского языка, в жизни не видевших самолета?.. Мы, все курсанты, очень хотели попасть на проверку к начлету, а не к начальнику аэроклуба.

"Неужели выпустят самостоятельно?" – мелькнула дерзкая, волнующая мысль. Впрочем, тут же я устыдилась ее: "И как на ум пришло такое? Ведь еще ни один учлет не летает самостоятельно.."

"Что-то будет!.." – думаю, а начлет уже усаживается в первую кабину.

– Произведите полет по кругу. Высота триста метров, посадка у "Т" на три точки, в ограничители, – слышу его голос через переговорный аппарат.

Повторяю задание и запрашиваю разрешение выруливать.

– Выруливайте и взлетайте! – Начлет демонстративно положил руки на борта кабины, тем самым показывая, что все я должна теперь делать сама, а он здесь человек почти посторонний и в управление не вмешивается.

Ну что ж, сама так сама. Я ведь давно управляю машиной, просто присутствие инструктора как-то успокаивает: все-таки знаешь: случилось что – непременно поможет.

Плавно увеличиваю обороты мотора и взлетаю. Делаю все так, как учили. Вот уже и последняя прямая "коробочки" – самая ответственная. Планирую. Определяю высоту выравнивания. Чуть заметным движением беру ручку на себя, и самолет приземляется на три точки возле посадочного "Т".

– Заруливайте! – слышу команду начлета.

Когда самолет остановился, Лебедев приказал мне оставаться в кабине, а сам направился к Мироевскому. Что-то сказал ему, и тогда инструктор крикнул, чтобы в первую кабину положили мешок с песком. Делалось это для сохранения центровки самолета, когда учлет вылетал самостоятельно. Так оно и оказалось. Инструктор, заглянув ко мне в кабину, сказал:

– Полетишь самостоятельно. Делай все так, как сейчас с начлетом.

Вот когда у меня пересохло во рту и вспотели ладошки! Мне хотелось поблагодарить инструктора за то, что научил летать, что выпускает в группе первой, хотелось найти много добрых и хороших слов, но, так ничего и не сказав, только шмыгнув носом, я стала натягивать на глаза летные очки раньше времени, уже не обращая внимание на то, как техник самолета пристраивал к сиденью мешок с песком. Сколько месяцев я ждала этих коротких слов лети сама, этого знака высшего доверия для молодого летчика. Грезила им, на разные лады произносила и все думала, в какой обстановке оно прозвучит. И вот прозвучало... Мироевский стал помогать технику привязывать мешок с песком в первой кабине и приговаривал:

– Это Егоровой, чтобы не скучно было. Меня заменит. Ну, смелее, летчица... Все будет в порядке... Спокойнее.

– Контакт!..

– От винта!

Снова пропеллер пустился считать свои обороты. Снова вздрогнула машина. Все мое внимание сосредоточено на приборах.

Инструктор Мироевский, взявшись за консоль крыла, шел рядом до исполнительного старта. И от его крепких, умелых рук через все тело самолета невидимыми импульсами передавалась мне уверенность. Вот они: ручка управления, сектор газа, рукоятка магнето... Сотни раз трогала их, вертела. Заставляла машину выполнять сложные маневры. Но все это было под контролем старшего товарища. А теперь одна отвечаешь за каждое движение своего и самолета. Сама. Странное дело, если несколько секунд назад ответственность придавила меня, то сейчас у старта тяжести как не бывало.

Развернула У-2 на взлете. Сердце бьется ровно, дышится легко четко работает мысль, память молниеносно подсказывает запрограммированные действия. Предельная собранность и целеустремленность. Нет, полеты с инструктором даром не прошли. Машина набирала скорость... Еще мгновение и шасси оторвались от земли. Я лечу! Все шло как надо. Главное было – четко и грамотно выполнить все элементы полета...

Многие ли люди знают, что такое полет? Скажете: миллионы. Вот сколько их переносится из города в город, с континента на континент. Но разве можно сравнить открытую кабину учебного самолета с наглухо задраенным салоном пассажирского лайнера? В нем все словно в автобусе. Стены, окна, потолок. В нем можно ходить, двигаться, не обращая внимания ни на какие атмосферные условия. Комфорт. В его условиях у вас иллюзия полета. Вы не летите, а едете по воздуху.

Другое дело на учебной машине. Хотя бы на том же У-2! Здесь все отдано воздуху. Голова, плечи, руки. Опусти ладони в жесткие воздушные волны и ощутишь тугую леденящую струю. Обернись вокруг -ни кого в целом свете. Лишь небо, ты и самолет, послушный твоей, человека, воле. Он поднимает тебя все выше и выше к звездам, к солнцу. Хочешь развернуть его в сторону развернется, хочешь опустить ниже – опустится. Ты – его господин.

Счастье переполняло меня. Хотелось петь, кричать в простор. Кричать о том, что я – летчица, что я могу повелевать самолетом! Я – простая русская девчонка, девчонка с Московского метростроя.

Чудо, которое показалось мне вечностью, длилось всего несколько минут, ровно столько, чтобы успеть совершить круг над аэродромом.

И вот У-2 уже снова бежит по траве. Около посадочного "Т" стоит Мироевский. Он поднял вверх большой палец и сделал белым флажком какой-то знак. Сначала я не поняла, в чем дело, а потом догадалась: разрешает второй полет. Значит, все исполнила как надо. Во втором полете не было предела моей радости! Я пела, потом что-то кричала, наконец, сняв ноги с педалей, попыталась выбросить какие-то коленца и не заметила, как приблизилась уже к четвертому развороту.

... Стараюсь, очень стараюсь посадить машину как можно точнее. Мне это удается: сажусь у самого "Т" на три точки. Встречает самолет наш старшина Хатунцев. Одной рукой он ухватился за крыло, а другую держит поднятой вверх с оттопыренным большим пальцем. Я в отместку за то, что заставлял мыть хвост самолета, показываю ему язык и прибавляю обороты мотора. Самолет рулит быстрее, Ваня бежит во весь дух, сопровождая меня. И так радостно мне в эти минуты, так ликует душа, что кажется, нет в мире человека счастливее меня! Зарулив на стоянку, выключаю мотор. Ребята, облепив самолет, задают какие-то вопросы, поздравляют, но я спешу доложить руководству аэроклуба о выполнении задания.

– Молодец, Егорова. Летайте и дальше так, – сказал начлет и крепко пожал мне руку.

В тот день из нашей группы вылетели самостоятельно трое Хатунцев, Петухов и я.

После полетов идем в распоряжение техника, и опять старшина Хатунцев "доверил" мне мыть хвостовое оперение самолета. Я не сержусь, а наоборот, сегодня с удовольствием взялся за тряпку, мыло и ведро с водой. Вечером на разборе инструктор объявил нам благодарность, а Тугуши отругал:

– Почему вы смотрите в полете только на приборную доску? Где ваш объем внимания? Так летать нельзя! Вы разобьетесь сами и меня убьете. На посадке только хочу дать вам управление, гляну в зеркало, а вы смотрите не на землю, а на приборную доску. У нас ведь не слепые полеты!.. А еще надо свободнее вести себя в воздухе, не напрягаться и не бояться. Самолет надежный, – и, смеясь, добавил:

– История знает случай, когда наш самолет У-2 взлетел и сел без пилота.

Мы все смеемся, а Мироевский вновь терпеливо рассказывает о полете по кругу, показывает маршрут на макете, рисует на доске, затем просит Тугуши повторить все.

Учлет повторяет толково. У него ведь инженерное образование. На словах получается даже лучше, чем у инструктора, а в следующем полете он опять смотрит на приборы. Инструктор снова заставляет его тренироваться на земле, в кабине самолета. И вот наконец лед тронулся. Тугуши догнал нас.

Ландыш

К концу июля, когда мы все вылетели уже самостоятельно, нам предложили взять на работе отпуск и выехать в лагеря, на аэродром.

На шахте мне никаких препятствий не чинили. Напротив, наш комсомольский "бог" Женя на всех собраниях ставил меня в пример.

– Время сейчас грозное, суровое. С Запада надвигаются тучи войны. Империализм, опираясь на набравший силы фашизм, готовит нападение на страну Советов, – гневно говорил он и призывал ребят вступать в члены Осоавиахима, приобретать военные специальности.

На призыв секретаря комитета комсомола откликнулись многие юноши и девушки. В том числе Алеша Рязанов – слесарь механической мастерской нашей шахты.

Забегая вперед, скажу, что Алеша окончил аэроклуб, затем Борисоглебскую военную школу летчиков-истребителей и в первый же день войны начал боевой счет сбитым фашистским самолетам. Рязанов защищал небо Москвы, Сталинграда, Кубани, Прибалтики. За мужество и героизм, проявленные в боях с врагами, наш метростроевец Алексей Константинович Рязанов дважды был удостоен звания Героя Советского Союза... Ведь как тогда было? Работали, учились, и еще учились защищать Родину.

Взять хотя бы Мотю Астахову. Работая в шахте, она овладела многими специальностями прямо "на ходу". Бетонщицей, изолировщицей, лебедчицей, штукатуром, мраморщицей, то есть, какая специальность в данный момент нужнее, тем она и работала. Училась на рабфаке Метростроя и посещала курсы радисток в школе Осоавиахима.

В апреле 1942 года было принято постановление Государственного Комитета Обороны (ГКО) о призыве на военную службу женщин. В начале в войска связи, следом за первым постановлением было принято следующее – о призыве девушек в Военно-Воздушные Силы.

Далеко до принятия этих постановлений Мотя Астахова была уже на фронте тяжело ранена в грудь...

Получилось так. В глубокий тыл противника забросили группу разведчиков в составе восьми человек. Семь мужчин и одна девушка – радистка – Мотя Астахова.

Разведсводки, посылаемые Астаховой на Большую землю, шли регулярно, но вот однажды связь оборвалась... Фашисты напали на след разведчиков, окружили и, казалось, выхода нет, но смельчаки с боем вырвались из кольца и устремились вперед. Шальная пуля, посланная фашистами вслед беглецам, догнала Мотю. Тяжело раненная радистка упала вместе с рацией в глубокую воронку от бомбы. Товарищи успели только оставить Астаховой фляжку с водой, забрать у нее рацию и прикрыть девушку хворостом, оказавшимся под рукой.

Десять дней не могли придти к тому месту, где оставили радистку, а когда пришли, то к великой радости, Астахова оказалась на месте, живой, но была в тяжелом обморочном состоянии.

Все это происходило на территории Литвы.

Разведчики соорудили тогда носилки и понесли своего боевого товарища на ближайший хутор к крестьянке, с которой у них была уже договоренность.

Хозяйка хутора, когда увидела израненную девушку, закрестилась, заплакала и вытирая фартуком слезы, стала что-то причитать на своем языке. Затем показала на верх сарая, где в сене была устроена ниша.

Разведчики понимали, что грозит хозяйке хутора, если у нее фашисты обнаружат разведчицу, да и сама литовская женщина все это знала, но по-матерински приняла радистку.

Какими-то травами, примочками лечила мужественная крестьянка разведчицу...

Наконец, Мотя стала поправляться, чем искренне радовала свою спасительницу.

Под Новый год за Астраховой пришли товарищи по разведгруппе. Горячо поблагодарили разведчики хозяйку хутора за спасение попавшей в беду русской девушки. Как при встрече, прощаясь, простая литовская крестьянка горько плакала и целовала Мотю.