Возвращение: Стихотворения
Текст книги "Возвращение: Стихотворения"
Автор книги: Анна Баркова
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
Русь
Лошадьми татарскими топтана,
И в разбойных приказах пытана,
И петровским калечена опытом,
И петровской дубинкой воспитана,
И пруссаками замуштрована,
И своими кругом обворована.
Тебя всеми крутило теченьями,
Сбило с толку чужими ученьями.
Ты к Европе лицом повернута,
На дыбы над бездною вздернута,
Ошарашена, огорошена,
В ту же самую бездну и сброшена.
И жива ты, живым-живехонька,
И твердишь ты одно: тошнехонько!
Чую, кто-то рукою железною
Снова вздернет меня над бездною.
1954
«Нам отпущено полною мерою…»
Нам отпущено полною мерою
То, что нужно для злого раба:
Это серое, серое, серое —
Небеса, и дождя, и судьба.
Оттого-то, завидев горящее
В багрянеющем пьяном дыму,
От желанья и счастья дрожащие,
Мы бежим, забываясь, к нему.
И пускаем над собственной крышею
Жарких, красных, лихих петухов.
Пусть сгорает всё нужное, лишнее —
Хлеб последний, и дети, и кров.
Запирались мы в срубах раскольничьих
От служителей дьявольской тьмы.
И в чащобах глухих и бессолнечных
Мы сжигались и пели псалмы.
Вот и я убегаю от серого
Растревоженной жадной душой,
Обуянная страшною верою
В разрушенье, пожар и в разбой.
1954
«Днем они все подобны пороху…»
Днем они все подобны пороху,
А ночью тихи, как мыши.
Они прислушиваются к каждому шороху,
Который откуда-то слышен.
Там, на лестнице… Боже! Кто это?
Звонок… К кому? Не ко мне ли?
А сердце-то ноет, а сердце ноет-то!
А с совестью – канители!
Вспоминается каждый мелкий поступок,
Боже мой! Не за это ли?
С таким подозрительным – как это глупо! —
Пил водку и ел котлеты!
Утром встают. Под глазами отеки.
Но страх ушел вместе с ночью.
И песню свистят о стране широкой,
Где так вольно дышит… и прочее.
1954
«Люблю со злобой, со страданьем…»
Люблю со злобой, со страданьем,
С тяжелым сдавленным дыханьем,
С мгновеньем радости летучей,
С нависшею над сердцем тучей,
С улыбкой дикого смущенья,
С мольбой о ласке и прощеньи.
1954
Воронье
Как над Русью раскаркались вороны,
В сером небе движучись тучею.
Поклонился Иван на все стороны,
Вместе с ним и народ замученный.
«Вы простите нас, люди чуждые,
Мы грехом заросли, как сажею.
Не расстались мы с нашими нуждами,
И для вас еще нужды нажили.
Мы с величьем сравняли ничтожество,
Смерда с князем, с нищим – богатого,
И княжат народили множество,
И с неволею волю сосватали.
Воля, словно жена-изменница,
Скрылась из дому в ночь непроглядную.
И ручьи у нас кровью пенятся,
И творится у нас неладное.
Да и вас-то мы, люди нерусские,
Заразили болезнью нашею.
Стало горе для вас закускою,
Перестали вы хлеба спрашивать.
Весь народ наш как сослепу тычется,
Выше пояса реки кровавые.
Богородица наша, владычица,
Уведи нас с пути неправого!..»
А в ответ на слова покаяния
Пуще черные вороны каркают:
– Не исполнятся ваши желания,
И молитва не принята жаркая.
Хлеб посеете, а пожнете вы
Ядовитые травы сорные,
И в который раз подожжете вы
Города, от грехов ваших черные.
Посмотрел Иван на небо серое,
И за ним весь народ замученный:
Вон без счету над ними, без меры
Пролетают вороны тучею.
Эй вы, вороны, вещие, старые,
Вам накаркать на нас больше нечего.
Мы испытаны многими карами,
Всеми страшными клеймами мечены.
Так не станем судьбине покорствовать,
Выше голову вскинем повинную!
Часто хлеба лишались мы черствого,
Набивали утробу мякиною.
Мы пойдем добывать себе долюшку
И степными путями, и горными.
Вырвем русскую вольную волюшку
Из когтей наших злобных воронов.
1954
«Я не Иван-царевич. Стал шутом я…»
Я не Иван-царевич. Стал шутом я.
Без бубенцов колпак, и черный он.
Кому служу я? Герцогу пустому
Или царю по имени Додон?
Помещику ли в стеганом халате,
Имеющему с ключницей роман?
За шутки на конюшне он заплатит
Тому, кто будет зваться царь Иван.
Нет! Всё не то. Всё пряничная сказка.
Я в трезвой современности живу.
И здесь моей комедии завязка,
Которую страданьем я зову.
Кругом бараки – белые сараи,
Дорога. Белый снег затоптан в грязь.
А я блаженный, я взыскую рая,
И судорожно плача, и смеясь.
Колпак мой черный. Сам я шут угрюмый.
Мы бродим по квадрату: я и ты,
Железом отгорожены от шума
И от мирской опасной суеты.
Но я боюсь, что мир жестокий хлынет
И нас затопит, не заметив нас.
Но я боюсь, что в мир нас кто-то кинет,
С нас не спуская неусыпных глаз.
Туда – нельзя. Сюда – не пробуй тоже,
И в стороны с надеждой не гляди.
И там квадрат какой-то отгорожен:
Работай, спи, и пьянствуй, и блуди.
Я – шут. Но почему-то невеселый.
Да ведь шутов веселых вовсе нет.
Шут видит мир холодным, серым, голым,
Лишенным всех блистательных примет.
Но знаешь ли, что царская корона
Не так ценна, как шутовской мой шлык,
Что в наше время ненадежны троны,
А шут поныне страшен и велик.
1954
Кикиморы
Ах, наверно, Иванушку сглазили,
Изменился Иванушка в разуме.
На последнюю стал он ступенечку,
Да и начал умнеть помаленечку.
– Что же дальше? Там глубь черноводная,
Где кикимора злая, голодная,
Как проклятая схватит за ноженьку,
Водяною потянет дороженькой
Прямо в омут, где водятся черти,
Где спознаешься с черною смертью,
Где не будет душе покаяния,
Где не будет с любимой прощания.
Водяной панихиду отслужит,
А над омутом горько потужит
Дорогая моя, ненаглядная,
С ней и мука была мне отрадная,
С ней и горе мне было, как счастье,
Без неё станет счастье напастью.
1954
«Хоть в метелях душа разметалась…»
Хоть в метелях душа разметалась,
Всё отпето в мертвом снегу,
Хоть и мало святынь осталось —
Я последние берегу.
Пусть под бременем неудачи
И свалюсь я под чей-то смех,
Русский ветер меня оплачет,
Как оплакивает нас всех.
Может быть, через пять поколений,
Через грозный разлив времен
Мир отметит эпоху смятений
И моим средь других имен.
7 декабря 1954
Обыкновенный ужас
Кругом народ – неизбежные посторонние.
Ну как нам быть при этом с любовью?
Если рука так ласково тронет,
Разве можно сохранить хладнокровие?
Глаза наточены, наточены уши
У этих всех… наших ближних.
Они готовы просверлить нам душу,
Ощупать платье, верхнее, нижнее.
А ну-ка представим себе помещение,
Где на воле нам жить придется.
Оконца слепые для освещения,
Под щелястым полом скребется
То ли крыса, то ли другая гадина.
А кругом-то всё нары, нары,
А на нарах… Боже! Что там «накладено»!
Тряпки, миски. И пары, пары…
Морды, которые когда-то были
Человеческими ясными лицами.
И мы с тобой здесь… Но не забыли,
Что когда-то жили в столице мы.
Мы поспешно жуем какой-то кусок.
Надо спать, не следует мешкать.
И ложимся тихонько мы «в свой уголок»
В темноте зловонной ночлежки.
Ну как же при этом быть с любовью?
Кругом народ, посторонние.
На грязной доске, на жестком изголовье
Мы любовь свою похороним.
Похороним, оплачем, всё-таки веря,
Что всё это временно терпим мы,
Что мы не пошляки, не грубые звери
В этом мире спертом и мертвенном.
«Временно, временно…» А время тянется.
А для нас когда время наступит?
Быть может, когда в нас жизни останется
Столько же, сколько в трупе.
Ты боишься, что Ужас Великий грянет
Что будет страшней и хуже.
А по-моему, всего страшней и поганей
Наш обычный, спокойный ужас.
18 декабря 1954
«Украдкою… – от слова „кража“…»
Украдкою… – от слова «кража» —
Родится ласка в тишине.
Мы не выходим из-под стражи,
За нами смотрят и во сне.
Глаза чужие рядом, близко,
Глаза, как грязная вода,
Нас заливает мутью склизкой
И день, и ночь, всегда, всегда.
24 декабря 1954
«Загон для человеческой скотины…»
Загон для человеческой скотины.
Сюда вошел – не торопись назад.
Здесь комнат нет. Убогие кабины.
На нарах бирки. На плечах – бушлат.
И воровская судорога встречи,
Случайной встречи, где-то там, в сенях.
Без слова, без любви. К чему здесь речи?
Осудит лишь скопец или монах.
На вахте есть кабина для свиданий,
С циничной шуткой ставят там кровать:
Здесь арестантке, бедному созданью,
Позволено с законным мужем спать.
Страна святого пафоса и стройки,
Возможно ли страшней и проще пасть —
Возможно ли на этой подлой койке
Растлить навек супружескую страсть!
Под хохот, улюлюканье и свисты,
По разрешенью злого подлеца…
Нет, лучше, лучше откровенный выстрел,
Так честно пробивающий сердца.
1955
«Иногда поэма великолепно льется…»
Иногда поэма великолепно льется,
А иногда качаешь
И конца не чаешь,
Как воду из пересохшего колодца.
Вот например: ЛЮБЛЮ —
Какое медово-благоуханное слово,
И мусолишь его с ловлю,
хвалю,
мелю,
лю-лю,
И получается, извините, дерьмово.
…А где-то собираются тучи
И замешиваются всё гуще над всеми,
Над нашей «кипучей, могучей».
Ну можно ли в такое время
Рифмовать: люблю,
в хмелю,
киплю
и сплю?
А представьте себе, что можно!
Когда на душе тревожно,
Непременно надо любить КОГО-ТО.
Ведь ЧТО-ТО никогда не спасет,
А испугает и потрясет.
Не спасают надежда или работа,
А спасает КТО-ТО.
Ты спасаешь, ты спасаешь меня,
Быть может, против собственного желания.
И вот поэтому, рифмами звеня,
Я тебе вручаю послания.
Сидит поэт
Много лет,
И хорошо, что он любит.
Быть может, скоро
Огромные хоры
Архангелов в трубы вострубят.
Всех призовут
На Страшный Суд,
И начнется последняя суматоха.
Я смеюсь, и мне хорошо с тобой,
Когда мы рядом, тело с телом, душа с душой.
А вообще мне очень, очень плохо.
1955
Возвращение
Вышел Иван из вагона
С убогой своей сумой.
Народ расходился с перрона
К знакомым, к себе домой.
Иван стоял в раздумье,
Затылок печально чесал.
Здесь, в этом вокзальном шуме
Никто Ивана не ждал.
Он сгорбившись двинулся в путь
С убогой своей сумой,
И било в лицо и в грудь
Ночною ветреной тьмой.
На улицах было тихо,
И ставня закрыли дома,
Как будто бы ждали лиха,
Как будто бы шла чума.
Он шел походкой неспорой,
Не чуя усталых ног.
Не узнал его русский город,
Не узнал и узнать не мог.
Он шел по оврагам, по горкам,
Не чуя натруженных ног,
Он шел, блаженный и горький
Иванушка-дурачок.
Из сказок герой любимый,
Царевич, рожденный в избе,
Идет он, судьбой гонимый,
Идет навстречу судьбе.
1955
«Я, задыхаясь, внизу…»
Я, задыхаясь, внизу
Тихо, бесцельно ползу.
Я навсегда заперта,
Слово замкнули уста.
Здесь тишина мертва,
Никнет больная трава.
А наверху, над собой,
Вижу я облачный бой.
1955
Последняя
В исступления, в корче судорог
Завертит она, закрутит
Злого, доброго, глупого, мудрого,
И любовь, и совесть, и стыд.
Распылается всеми пыланьями,
Все знамена порвет в тряпье,
И кровавыми тяжкими дланями
В прах сотрет и развеет всё.
От восторга немея и ужаса,
С визгом крохотного зверька,
Вся планета, качаясь, закружится,
И рванутся обратно века.
Христианское, первобытное,
Всё совьется в один клубок,
И соскочит планета с орбиты
И метнется куда-то вбок.
Вместе с истинами и бреднями,
Вместе с ложью любимой своей,
И в пространстве черном, неведомом
Встретит суд, предназначенный ей.
1955
«Ощетинилась степь полудикая…»
Ощетинилась степь полудикая
Караганником, жесткой травой.
Нищета, и раздолье великое,
И волков вымирающих вой.
Сушит сердце жара сухая,
Побелела от соли земля.
Жаркий ветер, озлясь, колыхает
Над арыками тополя.
Непонятно-родное, немилое,
Небеса, словно белая сталь.
Там когда-то одна бродила я,
Близоруко прищурившись в даль.
Выйдешь в степь, и ветер повеет,
Воздух острый, полынный настой…
Знай, что дышишь ты силой моею,
Моей давней степной тоской.
Знай, что я далеко, но вижу я,
Вижу степь через нашу пургу.
Что не вымерзло и не выжжено,
Я в душе до конца сберегу.
1955
«Восемь лет, как один годочек…»
Восемь лет, как один годочек.
Исправлялась я, мой дружочек.
А теперь гадать бесполезно,
Что во мгле – подъем или бездна.
Улыбаюсь навстречу бедам,
Напеваю что-то нескладно,
Только вместе ни рядом, ни следом
Не пойдешь ты, друг ненаглядный.
1955
«Не сосчитать бесчисленных утрат…»
Не сосчитать бесчисленных утрат,
Но лишь одну хочу вернуть назад.
Утраты на закате наших дней
Тем горше, чем поздней.
И улыбается мое перо:
Как это больно все и как старо.
Какою древностью живут сердца.
И нашим чувствам ветхим нет конца.
1955
«Я не в русской рубашке Иван-дурак…»
Я не в русской рубашке Иван-дурак,
А надел я лакейский потрепанный фрак.
Выдает меня толстый широкий нос,
Да мужицкая скобка седых волос,
Да усмешка печальнее, чем была,
Да песня, что хрипло в даль плыла.
Да сердце стучит в засаленный фрак,
Потому что забыть не может никак.
28 мая 1955
«Надо помнить, что я стара…»
Надо помнить, что я стара
И что мне умирать пора.
Ну, а сердце пищит: «Я молодо,
И во мне много хмеля и солода,
Для броженья хорошие вещи».
И трепещет оно, и трепещет.
Даже старость не может быть крепостью,
Защищающей от напастей.
Нет на свете страшней нелепости,
Чем нелепость последней страсти.
28 июля 1955
«Как дух наш горестный живуч…»
Как дух наш горестный живуч,
А сердце жадное лукаво!
Поэзии звенящий ключ
Пробьется в глубине канавы.
В каком-то нищенском краю
Цинги, болот, оград колючих
Люблю и о любви пою
Одну из песен самых лучших.
2 августа 1955
«Сохраняют и копят люди…»
Сохраняют и копят люди.
Я схвачу – и скользит из рук.
Пусть меня за неловкость судит
Каждый встречный, и враг, и друг.
Вероятно, я виновата
/И мне все отвечают: ты!/,
Что меня довели утраты
До свободной, святой нищеты.
Что крутое и злобное время,
Исполняя завет судеб,
Разлучает меня со всеми,
Отравляет мне чувства и хлеб.
27 августа 1955
«Опять казарменное платье…»
Опять казарменное платье,
Казенный показной уют,
Опять казенные кровати —
Для умирающих приют.
Меня и после наказанья,
Как видно, наказанье ждет.
Поймешь ли ты мои терзанья
У неоткрывшихся ворот?
Расплющило и в грязь вдавило
Меня тупое колесо…
Сидеть бы в кабачке унылом
Алкоголичкой Пикассо…
17 сентября 1955
«Смотрю на жизнь с недоуменьем…»
Смотрю на жизнь с недоуменьем,
С наивной жадностью детей
Приглядываясь к пестрой смене
Людей, событий и страстей.
И я сама, актер-любитель,
Игрою своего лица
Любуюсь, как привычный зритель,
Не забываясь до конца.
И ощущаю я порою
Всю нереальность наших мук.
Наверно, даже смерть героя —
Удачный театральный трюк.
А в грозном торжестве победы
Я чувствую, лукавый раб,
Что победитель будет предан,
Что он устал и очень слаб.
И на кровавую потеху,
На важность нашей суеты
Смотрю с жестоким детским смехом
С моей пустынной высоты.
1950-е гг.
«Что-то вспыхнуло, замерло, умерло…»
Что-то вспыхнуло, замерло, умерло,
Загоревшись до самых звезд.
Отнесли за каким-то нумером
На унылый тюремный погост.
Это всё? Или было посмертное
Продолженье какое-нибудь?
Если было, я им пожертвую,
Мне не жалко его ничуть.
Будут старые вина литься,
Прозвучит поминальный тост.
Прах мой, будешь ли ты шевелиться,
Проклинать арестантский погост?
Что за дело мне, что болваны
Зашибут на мне честь и деньгу
И разлягутся на диванах,
Ну, а я коченею в снегу.
Не гнию, распадаясь, не тлею, —
Вековая хранит мерзлота.
И не знают вина и елея
Искаженные смертью уста.
Я – живая – пылала жаждой
К гордой славе, к любви, к вину.
А теперь влюбляется каждый
В отошедшую к вечному сну.
Выпивая бокал за бокалом,
Каждый грустные шепчет слова:
– Жаль, рожденье мое запоздало,
Очень жаль, что она не жива.
Но меня не согреет слава
После смерти в промерзшей мгле.
И лежащим в земле не по нраву
Трепетанье огня на земле.
1950-е гг.
Атом
Случайность правит или фатум
Великой сложностью вещей?
Играющий капризный атом —
Основа видимости всей.
Он в сочетаниях, во вращениях,
В соединение, во вражде,
В покое, в буйном возмущение,
Он в нашем теле и в звезде.
Их – мириады. В вечной пляске,
В движенье вечном вихревом
Творят природы вечной маски —
Людей, зверей и зло с добром.
Внимаем грозовым раскатам
В смятенье плоти и души.
Но он страшней, незримый атом,
В своей клокочущей тиши.
Мы смертны – верьте иль не верьте,
Наш мир прейдет. И мы умрем.
Лишь он, невидимый, бессмертен.
И сущее лишь в нем одном.
Тысячелетия мучений
С годами счастья протекло.
Мы атом предали растленью,
Мы спутали добро и зло.
Невидимый и всемогущий —
Доступным сделался для нас.
Посмотрим на лесные пущи
И на луга в последний раз.
1950-е гг.
Лаконично…
Лаконично, прошу – лаконично.
У читателя времени нет.
Солнце, звезды, деревья отлично
Всем знакомы с далеких лет.
Всем известно, что очень тяжко
Жить с друзьями и жизнью врозь.
Всё исписано на бумажках,
Всё исчувствовано насквозь.
Всем известно, что юность – благо,
Но и старость полезна подчас.
Почему же скупая влага
Вдруг закапала едко из глаз?
1965
Бессмертие
Согревается тело в ванне.
Я смотрю: никуда не годное,
Но живое всё же. А скоро станет
Пожелтевшее и холодное.
Может быть, посиневшее, что ещё хуже,
И с пятнами черного воска.
И всех нас ожидает этот ужас,
Бессмыслица идиотская.
Я люблю, я мыслю. И – бац! Гниение.
Разлагается венец создания.
Над собой я злобно хохот гиений
Услышу вместо рыдания.
Но к вам я приду, читающий друг,
Приду после смерти вскоре.
И спрошу: есть ли у вас досуг
С мертвой, будто с живой, поспорить?
Не пугайтесь. Здесь только душа моя,
Разлуки она не стерпела
И вернулась в знакомые эти края,
Хоть сожгли в крематории тело.
Превыше всего могущество духа
И любви. Только в них бессмертие.
Вот я с вами иду. Говорю я глухо,
Но услышите вы и поверите.
1971
«Что в крови прижилось, то не минется…»
Что в крови прижилось, то не минется,
Я и в нежности очень груба.
Воспитала меня в провинции
В три окошечка мутных изба.
Городская изба, не сельская,
В ней не пахло медовой травой,
Пахло водкой, заботой житейскою,
Жизнью злобной, еле живой.
Только в книгах раскрылось мне странное
Сквозь российскую серую пыль,
Сквозь уныние окаянное
Мне чужая привиделась быль.
Золотая, преступная, гордая
Даже в пытке, в огне костра.
А у нас обрубали бороды
По приказу царя Петра.
А у нас на конюшне секли,
До сих пор по-иному секут,
До сих пор мы горим в нашем пекле
И клянем подневольный труд.
Я как все, не хуже, не лучше,
Только ум острей и сильней,
Я живу, покоряясь случаю,
Под насилием наших дней.
Оттого я грубо неловкая,
Как неловок закованный раб.
Человеческой нет сноровки
У моих неуклюжих лап.
1971
Пер Гюнт
А мой совет: оставьте
все затеи
и с ложью примиритесь.
(Ибсен. «Пер Гюнт»)
Большого зла не делал и добра,
Был незакончен сам, умел лукавить,
Забавный враль, хвастун.
Его, конечно, можно переплавить.
А я десятки лет перенесла —
Нет, – вечность самых подлых надзирательств
И получаю крошки со стола
Собранья всяческих сиятельств.
И я живу… нет, копошусь, как червь
Полураздавленный… Оно… вот это.
Страшусь я наступления ночей,
И душат меня страшные рассветы.
И дерзок только ум. Но он устал.
Его виденья тяжкие постигли.
Эрозия разъела весь металл,
Он не годится даже и для тигля.
1971
«Тебя, мою последнюю зарю…»
Не потому, что от нее
светло,
А потому, что с ней не
надо света.
Ин. Анненский
Тебя, мою последнюю зарю,
Проникшую сквозь тягостные туче,
За свет немеркнущий благодарю,
Рассеяла ты сон души дремучей.
К тебе навстречу с робостью иду
И верую, что есть бессмертья знаки.
И если по дороге упаду,
То упаду под светом, не во мраке.
3 июня 1971
«Перепутала сроки и числа…»
Перепутала сроки и числа,
Пестрой жизни спутала нить.
И, наверно, лучше без мысли,
Только с нежностью в сердце жить.
4 июня 1971
«Прошептали тихо: здравствуй…»
Прошептали тихо: здравствуй, —
И расстались в серой мгле.
Почему-то очень часто
Так бывает на земле.
Но о встрече этой память
/Так бывает на земле/
Не развеется годами,
Не утонет в серой мгле.
21 июня 1971
«О, если б за мои грехи…»
О, если б за мои грехи
Без вести мне пропасть!
Без похоронной чепухи
Попасть к безносой в пасть!
Как наши сгинули, как те,
Кто не пришел назад.
Как те, кто в вечной мерзлоте
Нетленными лежат.
1972
«Очень яркая лампа над круглым столом…»
Очень яркая лампа над круглым столом,
А мне кажется – сумрак удушливый.
Эх, пронесся бы снова лихой бурелом,
Чтобы всё по иному нарушилось.
Чтобы всё, что срослось, поломалось опять,
Потому что срослось не по-нашему.
Да и к черту бы вдребезги всё растоптать,
Чтобы нечего было сращивать.
Переверились веры, издумались думы,
Перетлело всё, вытлело в скуку,
И набитые трупами черные трюмы
Мы оставим в наследство внукам.
1972
«Вы, наверно, меня не слыхали…»
13 апреля 1972
«Культ нейлона и автомашины…»
Культ нейлона и автомашины,
Термоядерных бомб, ракет.
Культ машины и для машины,
Человека давно уже нет.
Как хронометры надоевшие,
Механически бьются сердца.
Не осветят глаза опустевшие
Треугольник пустого лица.
Мы детали железной башни,
Мы привинчены намертво к ней.
Человек-животное страшен,
Человек-машина страшней.
9 мая 1972
«Оглянусь изумленно: я жила или нет?..»
Оглянусь изумленно: я жила или нет?
Полумертвой втащили меня в этот свет.
Первый крик мой и тело сдавила тоска
И с тех пор отпускала меня лишь слегка.
Я в младенчестве чуяла небытиё,
Содрогалось от ужаса сердце моё,
Перед вечностью стыла, не пряча лица,
И себе, и всему ожидала конца.
Тьму пронзали лишь редкие вспышки огня,
Да любовь мимоходом касалась меня.
21 октября 1972
Иронический бес
Иронический злобный бес
Мне испортил житейский процесс.
Вечно тянет к тому, что нельзя,
Бесом спутанная стезя.
И стыжусь, и хриплю, и скорблю,
И с мятежностью юной люблю.
Так сойду я и в вечную тьму.
Бес хохочет. Забавно ему.
1973
