Текст книги "Возвращение: Стихотворения"

Автор книги: Анна Баркова

Грядущее

 
Перестаньте верить в деревни.
Полевая правда мертва;
Эта фабрика с дымом вечерним
О грядущем вещает слова.
 
 
Мы умрем, мы не встретим, быть может,
Мы за правду полей дрожим,
Слепит очи, сердца тревожит
Нам фабричный творящий дым.
 
 
В даль истории взоры вперяем;
В новых людях детей не узнать;
И себя, и себя проверяем:
Нам ведь страшно себя терять.
 
 
Нам люба тишина и ясность,
Мы лелеем слабое «я»,
Неизведанно злую опасность
Нам сулит дымовая змея.
 
 
Эти фабрики «я» раздавят,
Наше жалкое «я» слепцов, —
Впереди миллионы правят,
Пожалеют дети отцов.
 
 
Мы боимся смерти и бога,
И людских величия масс,
Нас осудят грядущие строго,
Рабских лет прочитав рассказ.
 
 
Поклонюсь же я смерть несущему
И истлею в огне перемен!
Я прильнуть хочу к грядущему
И брожу у фабричных стен!
 

(1921)

Жертва

 
Синеглазый крошка-сыночек,
Поцелуй на прощанье мать.
Ты любил, сжавшись в комочек,
На коленях моих дремать.
 
 
Мой синеглазый, милый сыночек,
Не смею тебя приласкать.
Вспомню тебя в кровавые ночи
И – дрогнет рука.
 
 
И кто-то с грозного знамени огненно
Метнет стрелу-взор.
Я крикну: «Всё для тебя раздроблено!
За что же этот укор?»
 
 
И прижмусь расстрелянным, жалким телом
К исперенной, смятой траве.
И в мечте прикоснусь губами несмело
К русой твоей голове.
 
 
Уложила тебя, Исаак-сыночек,
Не в кроватку, – в огонь и дым.
Отдала в жертву эти детские очи
Неродившимся детям другим.
 
 
Будет мать не одна у малюток
И будет отец не один,
Но твой путь младенческий жуток,
Мой покинутый маленький сын.
 

(1922)

«Пропитаны кровью и жёлчью…»

 
Пропитаны кровью и жёлчью
Наша жизнь и наши дела.
Ненасытное сердце волчье
Нам судьба роковая дала.
Разрываем зубами, когтями,
Убиваем мать и отца.
Не швыряем в ближнего камень —
Пробиваем пулей сердца.
А! Об этом думать не надо?
Не надо – ну так изволь:
Подай мне всеобщую радость
На блюде, как хлеб и соль.
 

1925

«Под какой приютиться мне крышей?..»

 
Под какой приютиться мне крышей?
Я блуждаю в миру налегке,
Дочь приволжских крестьян, изменивших
Бунтовщице, родимой реке.
 
 
Прокляла до седьмого колена
Оскорбленная Волга мой род,
Оттого-то лихая измена
По пятам за мною бредет.
 
 
Оттого наперед я не верю
Ни возлюбленным, ни друзьям.
Ни числом, ни мерой потери
Сосчитать и смерить нельзя.
 
 
Я пою и танцую в капризе
Непогодном, приволжском, злом.
Синеглазый, мой новый кризис,
Ты обрек мою душу на слом.
 
 
Я темнею широкой бурей,
Пароходик ума потонул.
Мне по сердцу, крестьянской дуре,
Непонятный тебе разгул.
 
 
Ты сродни кондотьерам-пиратам,
Ты – мудреная простота.
Флорентийский свет трудновато
С Костромою моей сочетать.
 

(1926)

Ненависть к другу

 
Болен всепрощающим недугом
Человеческий усталый род.
Эта книга – раскаленный уголь,
Каждый обожжется, кто прочтет.
 
 
Больше, чем с врагом, бороться с другом
Исторический велит закон.
Тот преступник, кто любви недугом
В наши дни чрезмерно отягчен.
 
 
Он идет запутанной дорогой
И от солнца прячется, как вор.
Ведь любовь прощает слишком много:
И отступничество, и позор.
 
 
Наша цель пусть будет нам дороже
Матерей, и братьев, и отцов.
Ведь придется выстрелить, быть может,
В самое любимое лицо.
 
 
Не легка за правый суд расплата, —
Леденеют сердце и уста.
Нежности могучей и проклятой
Нас обременяет тягота.
 
 
Ненависть ясна и откровенна,
Ненависть направлена к врагу,
Но любовь прощает все измены,
Но любовь – мучительный недуг.
 
 
Эта книжка – раскаленный уголь
/Видишь грудь отверстую мою?/.
Мы во имя шлем на плаху друга,
Истребляем дом свой и семью.
 

1927

Песня

 
Сердце гордостью пытала я,
Не стерпела – воротилась.
Может, вспомнишь ты бывалое,
Переменишь гнев на милость.
 
 
Горе около похаживало
И постукивало в окна мне.
Ты прости, что накуражено,
Обними, чтоб сердце ёкнуло.
 
 
Позабудь мою похмельную
И нерадостную злобушку.
Вся, как ласточка, прострелена
Я тобой, моя зазнобушка.
 
 
Буду рада повиниться я
В самом тяжком и неслыханном,
Лишь бы яркою зарницею
Дорогое око вспыхнуло.
 
 
Лишь бы руки твои смуглые
Целовала и бледнела я,
А они бы, словно уголья,
Жгли мне пальцы онемелые.
 

(1928)

Обреченная

 
Холодным ветром веет
Из властных серых глаз.
Не смею, не посмею
Ни после, ни сейчас.
 
 
Не сделать мне ни шагу
На страшное крыльцо.
Белеет, как бумага,
Влюбленное лицо.
 
 
Я знаю, виновата,
И страшною виной.
Жених сосновый свата
Вчера прислал за мной.
 
 
Встречала, угощала.
Ушел – и сыт, и пьян.
Хлестнуло кровью алой
Из уст моих в стакан.
 
 
Наверно, так и надо,
В последний раз грешу,
Холодным ветром взгляда
В последний раз дышу.
 
 
Хоть раз бы поглядели
Вы с лаской на меня.
Считаю я недели
До гибельного дня.
 

(1928)

Ветхий завет

 
Поэты прежние грезили,
Мы, как бомбы, взрываем года.
Разве песни мои – поэзия?
В них смерть, мятеж и беда.
 
 
Сумасшедший, ты смотришь с хохотом:
Какая забавная игра!
Земля разверзается с грохотом
До пламенного ядра.
 
 
Своей ли звериной жаждой
Разрываю я нервы строф?
О, сколько в сердцах у каждого
Стихийных прошло катастроф.
 
 
Разве это романсы жгучие
И страстей декадентских бред?
Раздавили силы могучие
Наш любимый ветхий завет.
 
 
Откройте себя, не пугаясь,
Загляните на самое дно,
И поймете, что я не другая,
А такая, как вы, всё равно.
 
 
В испытаниях будьте тверже, —
К старым чувствам возврата нет.
Пусть и в песнях будет повержен
Погибающий ветхий завет.
 
 
Отреклись от Христа и Венеры,
Но иного взамен не нашли.
Мы, упрямые инженеры
Новой нежности, новой земли.
 

(1928)

Последний козырь

 
Я знавала сухие слезы:
Влаги нет, а глаза в огне.
Я бросаю последний козырь —
Иль подняться, иль сгинуть мне.
 
 
Слишком много сыграно партий —
Вечный проигрыш, вечный позор.
Я склоняюсь к последней карте.
Как преступник под острый топор.
 
 
Отойдите, друзья. С неизвестным
Я останусь с глазу на глаз.
Нужно силы последние взвесить
В этот мне предназначенный час.
 
 
Нужно выпить черную чашу.
Пусть я буду, как прежде, одна.
Запоздалая помощь ваша
Бесполезна и ненужна.
 
 
Вы – счастливцы, избравшие прозу.
Страшен песен слепой произвол.
Я бросаю последний козырь
На проклятый зеленый стол.
 

1928

«Какая злая лень…»

 
Какая злая лень,
И сердце чуть звучит.
Потонет каждый день
В нахлынувшей ночи.
 
 
И хлынет мне в глаза
Предсмертной ночи муть,
И нечего сказать,
И некого вернуть.
 
 
Смертельный холод лют,
Удушлив темный смрад.
О, если б Страшный Суд!
О, если б мрачный ад!
 
 
Нахлынет и несет
Неведомо куда,
И в посиневший рот
Вливается вода.
 
 
Забудь! О всём забудь!
Да будет персть легка.
Уж раздавила грудь
Предсмертная тоска.
 

1929

«За чертовой обеднею…»

 
За чертовой обеднею,
В адском кругу
Жалкую, последнюю
Берегу.
 
 
Кругом темнота всё гуще,
Мир слеп.
Это мой хлеб насущный,
Хлеб.
 
 
Кусок нищему дорог,
Как матери детское имя.
Быть может, придет ворог
И это отнимет.
 
 
Кроткая, некрасивая, милая,
Ты над пропастью хрупкий мост,
Ты последняя кровь в моих жилах,
Последняя неугасимая из звезд.
 
 
Израненный, с перебитым хребтом,
Затравленный зверь,
Только тебе открыт мой дом,
Верь!
 
 
Я не ожидаю благих вестей,
Всё убито, искалечено!
Храню тебя, истерзанную до костей
Кнутами мастера дел заплечных.
 
 
За чертовой обеднею,
В адском кругу
Жалкую, последнюю
Берегу.
 

1930

«Лирические волны, слишком поздно!..»

 
Лирические волны, слишком поздно!
Прощаться надо с песенной судьбой.
Я слышу рокот сладостный и грозный,
Но запоздал тревожный ваш прибой.
На скудные и жалкие вопросы
Ответы всё мучительней, все злей.
Ты, жизнь моя, испорченный набросок
Великого творения, истлей!
 

1930

Командор

 
Прорези морщин на бледном лбу,
Тусклый взор.
Командор вошел в мою судьбу,
Командор.
 
 
Словно смертный грех, неотвратим
Его шаг.
Вырастает ледяной вслед за ним
Мрак.
 
 
Он стоит, стоит под моим окном
И ждет.
Нет, не будет сном, только сном
Его приход.
 
 
Вот я слышу на ступенях тяжкой гирей
Шаг ног.
Ведь его когда-то в Страшном Мире
Знал Блок.
 
 
Это значит, мне теперь не нужен
Ритм строк.
Это значит, мой последний ужин
Недалек.
 

1930

«Смотрим взглядом недвижным и мертвым…»

 
Смотрим взглядом недвижным и мертвым,
Словно сил неизвестных рабы,
Мы, изгнавшие бога и черта
Из чудовищной нашей судьбы.
 
 
И желанья, и чувства на свете
Были прочны, как дедовский дом,
Оттого, словно малые дети,
Наши предки играли с огнем.
 
 
День весенний был мягок и розов,
Весь – надежда, и весь – любовь.
А от наших лихих морозов
И уста леденеют, и кровь.
 
 
Красоту, закаты и право —
Всё в одном схороним гробу.
Только хлеба кусок кровавый
Разрешит мировую судьбу.
 
 
Нет ни бога, ни черта отныне
У нагих обреченных племен,
И смеёмся в мертвой пустыне
Мертвым смехом библейских времен.
 

1931

«Существуют ли звезды и небесные дали?..»

 
Существуют ли звезды и небесные дали?
Я уже не могу поднять морду.
Меня человеком звали,
И кто-то врал, что это звучит гордо.
Создал я тысячи каменных и других поэм
Вот не этими лапами своими.
Сейчас я, как все животные, нем
И забыл свое имя.
Я, наверно, скоро поверю в бога
Косматого, безлобого, как я сам.
Мне когда-то запретили строго
Поднимать глаза к небесам.
И всем завладело в человеке
Человечье жадное стадо.
Я сам из себя был изгнан навеки
Без жалости, без пощады.
А потом из человечьей кожи
Обувь шили непромокаемую, твердую.
…На небесах неужели как было, всё то же?
Я уже не могу поднять морду.
 

1932

«Где верность какой-то отчизне…»

 
Где верность какой-то отчизне
И прочность родимых жилищ?
Вот каждый стоит перед жизнью,
Могуч, беспощаден и нищ.
 
 
Вспомянем с недоброй улыбкой
Блужданья наивных отцов.
Была роковою ошибкой
Игра дорогих мертвецов.
 
 
С покорностью рабскою дружно
Мы вносим кровавый пай,
Затем, чтоб построить ненужный
Железобетонный рай.
 
 
Живет за окованной дверью
Во тьме наших странных сердец
Служитель безбожных мистерий,
Великий страдалец и лжец.
 

1932

В бараке

 
Я не сплю. Заревели бураны
С неизвестной забытой поры.
А цветные шатры Тамерлана
Там, в степях… И костры, костры.
 
 
Возвратиться б монгольской царицей
В глубину пролетевших веков,
Привязала б к хвосту кобылицы
Я любимых своих и врагов.
 
 
Поразила бы местью дикарской
Я тебя, завоеванный мир,
Побежденным в шатре своем царском
Я устроила б варварский пир.
 
 
А потом бы в одном из сражений,
Из неслыханных оргийных сеч,
В неизбежный момент пораженья
 
 
Я упала б на собственный меч.
Что, скажите, мне в этом толку,
Что я женщина и поэт?
Я взираю тоскующим волком
В глубину пролетевших лет.
 
 
И сгораю от жадности странной
И от странной, от дикой тоски.
А шатры и костры Тамерлана
От меня далеки, далеки.
 

1935, Караганда

«Я хотела бы самого, самого страшного…»

 
Я хотела бы самого, самого страшного,
Превращения крови, воды и огня,
Чтобы никто не помнил вчерашнего
И никто не ждал бы завтрашнего дня.
 
 
Чтобы люди, убеленные почтенными сединáми,
Убивали и насиловали у каждых ворот,
Чтобы мерзавцы свою гнусность поднимали,
   как знамя,
И с насмешливой улыбкой шли на эшафот.
 

1938

«Не требуйте ненужного ответа…»

 
Не требуйте ненужного ответа,
Не спрашивайте резко: кто ты сам?
Многообразна искренность поэта,
Скитальца по столетьям и сердцам.
 
 
Я сыновей подобно Аврааму
Богам жестоким приносила в дар.
Я наблюдала разрушенье храмов,
Паденье царств, и гибель, и пожар.
 
 
Меня судил могучий Торквемада,
И он же сам напутствовал меня.
И гибель католической армады
С Елизаветой праздновала я.
 
 
Я разрушала башня феодалов
С Вольтером едким, с Бомарше, с Дидро.
И в сумраке Бастилии нимало
Не притупилось острое перо.
 
 
С парижской чернью пела и пьянела
Я в пламенном фригийском колпаке,
Со смехом безудержно чье-то тело
Влача на окровавленном песке.
 
 
Я небу и земле бросала вызов
В священный девяносто третий год.
Напудренную гордую маркизу,
Меня гильотинировал народ.
 
 
Изведала паденья и полеты,
Я превращалась в бога и раба.
Дана была мне участь идиота
И дантовская скорбная судьба.
 
 
Жила под солнцем, в мраке без просвета.
Была я жалкий нищий и мудрец.
Многообразна искренность поэта,
Познавшего глубины всех сердец.
 

1938

О возвышающем обмане

Блажен, кто посетил сей

мир

В его минуты роковые…

 
Клочья мяса, пропитанные грязью,
В гнусных ямах топтала нога.
Чем вы были? Красотой? Безобразием?
Сердцем друга? Сердцем врага?
 
 
Перекошенно, огненно, злобно
Небо падает в темный наш мир.
Не случалось вам видеть подобного,
Ясный Пушкин, великий Шекспир.
 
 
Да, вы были бы так же разорваны
На клочки и втоптаны в грязь.
Стая злых металлических воронов
И над вами бы так же вилась.
 
 
Или спаслись бы, спрятавшись с дрожью,
По-мышиному, в норку, в чулан,
Лепеча беспомощно: низких истин дороже
Возвышающий нас обман.
 

1946

Инквизитор

 
Я помню: согбенный позором,
Снегов альпийских белей,
Склонился под огненным взором,
Под взором моим Галилей.
 
 
И взгляд я отвел в раздумье,
И руки сжал на кресте.
Ты прав, несчастный безумец,
Но гибель в твоей правоте.
 
 
Ты сейчас отречешься от мысли,
Отрекаться будешь и впредь.
Кто движенье миров исчислил,
Будет в вечном огне гореть.
 
 
Что дадите вы жалкой черни?
Мы даем ей хоть что-нибудь.
Всё опасней, страшней, неверней
Будет избранный вами путь.
 
 
Вы и сами начнете к Богу
В неизбывной тоске прибегать.
Разум требует слишком много,
Но не многое может дать.
 
 
Затоскуете вы о чуде,
Прометеев огонь кляня,
И осудят вас новые судьи,
Беспощадней в стократ, чем я.
 
 
Ты отрекся, не выдержал боя,
Выходи из судилища вон.
Мы не раз столкнемся с тобою
В повтореньях и в смуте времен.
 
 
Я огнем, крестом и любовью
Усмиряю умов полет,
Стоит двинуть мне хмурой бровью,
И тебя растерзает народ.
 
 
Но сегодня он жжет мне руки,
Этот крест. Он горяч и тяжел.
Сквозь огонь очистительной муки
Слишком многих я в рай провел.
 
 
Солнца свет сменяется мглою,
Ложь и истина – всё игра.
И пребудет в веках скалою
Только церковь Святого Петра.
 

1948

Вера Фигнер

1.

 
Ветер мартовский, мартовский ветер,
Обещает большой ледоход.
А сидящего в пышной карете
Смерть преследует, ловит, ждет.
 
 
Вот он едет. И жмется в кучи
Любопытный и робкий народ.
И осанистый царский кучер
Величаво глядит вперед.
 
 
Он не видит, что девушка нежная,
Но с упрямым, не девичьим лбом,
Вверх взметнула руку мятежную
С мирным знаменем, белым платком.
 

2.

 
Ни зевакой, ни бойкой торговкой
Ты на месте том не была.
Только ум и рука твоя ловкая
Это дело в проекте вела.
 
 
Эх, вы, русские наши проекты
На убийство, на правду, на ложь!
Открывая новую секту,
Мы готовим для веры чертеж.
 
 
Не была там, но дело направила
И дала указанья судьбе.
Там ты самых любимых оставила,
Самых близких и милых тебе.
 
 
А потом вашу жизнь и свободу,
И кровавую славную быль
Пронизал, припечатал на годы
Петропавловский острый шпиль.
 
 
А потом всё затихло и замерло,
Притаилась, как хищник, мгла.
В шлиссельбургских секретных камерах
Жизнь созрела и отцвела.
 
 
А потом, после крепости – ссылка.
Переезды, патетика встреч,
Чьи-то речи, звучащие пылко,
И усталость надломленных плеч.
 
 
Жутко, дико в открытом пространстве,
В одиночке спокойней шагнешь.
И среди европейских странствий
Била страшная русская дрожь.
 
 
Но тревожили бомбы террора
Тех, кто мирным покоился сном,
Ночь глухую российских просторов
Озаряя мгновенным огнем.
 
 
Да, у вас появился наследник,
Не прямой и не цельный, как вы.
Ваша вера – и новые бредни.
Холод сердца и страсть головы.
 
 
Вам, упорным, простым и чистым,
Были странно порой далеки
Эти страстные шахматисты,
Математики, игроки.
 
 
Властолюбцы, иезуиты,
Конспирации мрачной рабы,
Всех своих предававшие скрыто
На крутых подъемах борьбы.
 
 
В сатанинских бомбовых взрывах
Воплощал он народный гнев, —
Он, загадочный, молчаливый,
Гениальный предатель Азеф.
 

3.

 
Но не вы, не они. Кто-то третий
Русь народную крепко взнуздал,
Бунт народный расчислил, разметил
И гранитом разлив оковал.
 
 
Он империю грозную создал,
Не видала такой земля.
Загорелись кровавые звезды
На смирившихся башнях Кремля.
 
 
И предательских подвигов жажда
Обуяла внезапно сердца,
И следил друг за другом каждый
У дверей, у окна, у крыльца.
 
 
Страха ради, ради награды
Зашушукала скользкая гнусь.
Круг девятый Дантова ада
Заселила Советская Русь.
 
 
Ты молчала. И поступью мерной
Сквозь сгустившийся красный туман
Шла к последним товарищам верным
В клуб музейных политкаторжан.
 
 
Но тебе в открытом пространстве
Было дико и страшно, как встарь.
В глубине твоих сонных странствий
Появлялся убитый царь.
 
 
И шептала с мертвой улыбкой
Ненавистная прежде тень:
«Вот, ты видишь, он был ошибкой,
Этот мартовский судный день.
 
 
Вы взорвали меня и трон мой,
Но не рабство сердец и умов,
Вот, ты видишь, рождаются сонмы
Небывалых новых рабов».
 
 
Просыпалась ты словно в агонии,
Задыхаясь в постельном гробу,
С поздней завистью к участи Сони,
И к веревке её, и к столбу.
 

1950

Старуха

 
Нависла туча окаянная,
Что будет – град или гроза?
И вижу я старуху странную,
Древнее древности глаза.
 
 
И поступь у нее бесцельная,
В руке убогая клюка.
Больная? Может быть, похмельная?
Безумная наверняка.
 
 
«Куда ты, бабушка, направилась?
Начнется буря – не стерпеть».
«Жду панихиды. Я преставилась,
Да только некому отпеть.
 
 
Дороги все мои исхожены,
А счастья не было нигде.
В огне горела, проморожена,
В крови тонула и в воде.
 
 
Платьишко всё на мне истертое,
И в гроб мне нечего надеть.
Уж я давно блуждаю мертвая,
Да только некому отпеть».
 

1952

Герои нашего времени

 
Героям нашего временя
Не двадцать, не тридцать лет.
Тем не выдержать нашего бременя,
Нет!
 
 
Мы герои, веку ровесники,
Совпадают у нас шаги.
Мы и жертвы, и провозвестники,
И союзники, и враги.
 
 
Ворожили мы вместе с Блоком,
Занимались высоким трудом.
Золотистый хранили локон
И ходили в публичный дом.
 
 
Разрывали с народом узы
И к народу шли в должники.
Надевали толстовскую блузу,
Вслед за Горьким брели в босяки.
 
 
Мы испробовали нагайки
Староверских казацких полков
И тюремные грызли пайки
И расчетливых большевиков.
 
 
Трепетали, завидя ромбы
И петлиц малиновый цвет,
От немецкой прятались бомбы,
На допросах твердили «нет».
 
 
Всё мы видели, так мы выжили,
Биты, стреляны, закалены,
Нашей родины злой и униженной
Злые дочери и сыны.
 

1952

Я

 
Голос хриплый и грубый,—
Ни сладко шептать, ни петь.
Немножко синие губы,
Морщин причудливых сеть.
 
 
А тело? Кожа да кости,
Прижмусь – могу ушибить.
А всё же – сомненья бросьте,
Всё это можно любить.
 
 
Как любят острую водку, —
Противно, но жжет огнем,
Сжигает мозги и глотку
И делает смерда царем.
 
 
Как любят корку гнилую
В голодный чудовищный год, —
Так любят меня и целуют
Мой синий и черствый рот.
 

1954, Коми АССР, Абезь

Июль

 
Июль мой, красный, рыжий, гневный,
Ты юн. Я с каждым днем старей.
Испытываю зависть, ревность
Я к вечной юности твоей.
 
 
Ты месяц моего рожденья,
Но мне ноябрь сейчас к лицу,
Когда, как злое наважденье,
Зима сквозь дождь ползет к крыльцу.
 
 
Но и в осеннем неприволье
Листва пылает, как огни,
И выпадают нам на долю
Такие золотые дни,
 
 
Что даже солнечной весною
Бывает золото бледней,
Хмелеет сердце, сладко ноет
Среди таких осенних дней.
 

1954

Благополучие раба

 
И вот благополучие раба:
Каморочка для пасквильных писаний.
Три человека в ней. Свистит труба
Метельным астматическим дыханьем.
 
 
Чего ждет раб? Пропало все давно,
И мысль его ложится проституткой
В казенную постель. Все, все равно.
Но иногда становится так жутко…
 
 
И любит человек с двойной душой,
И ждет в свою каморку человека,
В рабочую каморку. Стол большой,
Дверь на крючке, засов – полукалека…
 
 
И каждый шаг постыдный так тяжел,
И гнусность в сердце углубляет корни.
Пережила я много всяких зол,
Но это зло всех злее и позорней.
 

1954

«Смеюсь, и хочется мне плакать…»

 
Смеюсь, и хочется мне плакать,
Бесстыдно плакать над собой,
Как плачет дождь в осеннем мраке
Над жалкой речкою рябой.
 
 
В одежде и в душе прорехи,
Не житие, а лишь житье.
Заплачу – оборвется в смехе
Рыданье хриплое мое.
 
 
Смеюсь, как ветер бесприютный,
Промерзший в пустоте степей.
Он ищет теплоты минутной,
Стучится он у всех дверей.
 
 
Смеюсь… В трактире, на эстраде
Смеется так убогий шут,
Актер голодный. Христа ради
Ему копейки подают.
 

1954

«Ожидает молчание. Дышит…»

 
Ожидает молчание. Дышит
И струной напрягается вновь.
И мне кажется: стены слышат,
Как в артериях бьется кровь.
От молчания тесно. И мало,
Мало места скупым словам.
Нет, нельзя, чтоб молчанье ждало
И в лицо улыбалось нам.
 

1954

Тоска татарская

 
Волжская тоска моя, татарская,
Давняя и древняя тоска,
Доля моя нищая и царская,
Степь, ковыль, бегущие века.
 
 
По соленой Казахстанской степи
Шла я с непокрытой головой.
Жаждущей травы предсмертный лепет,
Ветра и волков угрюмый вой.
 
 
Так идти без дум и без боязни,
Без пути, на волчьи на огни,
К торжеству, позору или казни,
Тратя силы, не считая дни.
 
 
Позади колючая преграда,
Выцветший, когда-то красный флаг,
Впереди – погибель, месть, награда,
Солнце или дикий гневный мрак.
 
 
Гневный мрак, пылающий кострами,
То горят большие города,
Захлебнувшиеся в гнойном сраме,
В муках подневольного труда.
 
 
Всё сгорит, всё пеплом поразвеется,
Отчего ж так больно мне дышать?
Крепко ты сроднилась с европейцами,
Темная татарская душа.
 

1954

Ритм с перебоями

 
Ритм с перебоями. Оба сердца сдают,
И физически, и поэтически.
Постигнул меня, вероятно, суд
За жизнь не совсем «этическую».
 
 
Снег в темноте. Очень белый снег.
И на нем очень черные люди.
Замер сердца тяжелый бег,
Оно дрожит, подобно Иуде.
Повесившемуся на осине.
Белый скучный снег,
Как жаль мне, что он не синий.
 
 
Был синий, синий на родине брошенной.
И у меня ведь была родина,
Где я родилась не для хорошего,
Чувствительная уродина.
 
 
Ненужная… имя рек…
Ах, зачем этот скучный снег,
Белый, белый, как саван,
Как старцев почтенные главы.
 
 
А на белом тусклом снегу, погляди:
Такие черные тусклые люди.
И у каждого горькая гниль в груди,
И каждый подобен Иуде.
 
 
Но эти Иуды не повесятся
На дрожащей проклятой осине.
…Прогнать бы назад годы и месяцы
И увидеть бы снег мой синий!
 
 
Сейчас мы с тобой вместе бываем
Минуты самые считанные,
И эти минуты мы швыряем,
Словно книгу, до дыр зачитанную.
 
 
Швыряем их, зевая, бранясь,
Не ценя, ни капли не радуясь,
В любую самую подлую грязь,
В любую пошлость и гадость.
 
 
Мы очень богаты? Друзьями? Чувствами? —
И живем, всем ценным швыряясь?
Ничуть. В нашей жизни, как в погребе, пусто,
И как в погребе затхлость сырая.
 
 
А дальше? Боюсь, что то же самое:
Белый снег и черные люди,
Черно-белое, злое, косое, упрямое,
Полосатая верстовая тоска.
А потом мы спокойными будем
И прихлопнет неструганая доска.
 
 
А может быть, ляжем в приличном гробу,
Аккуратном, свежеокрашенном.
Но даже пристойную эту судьбу
Предвидеть немножко страшно нам.
 
 
Нет, уж лучше в общую яму лечь,
Нет, уж лучше всё сразу сбросить с плеч.
Нет, уж лучше беспечно встать под прицел
С улыбкой дерзкою на лице!
 
 
А сейчас, пока смерти не скажем – пас,
Мы любим, любим в последний раз.
Наше чувство ценней и прекрасней нас.
Нам надо любить в последний раз.
 

1954