Текст книги "Поправка к дуэльному кодексу (СИ)"

Автор книги: Ангер Юрген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

– И девушка встретила любимого?

– Конечно же, нет, – горько усмехнулся Рене, – девушка сошла с ума. И не стоит лгать себе – Токио может превратиться в лес, фон Бюрен может приехать ко мне среди ночи, и упасть в мои объятья, и застрелить для меня и одного, и даже двух человек – это ровно ничего не значит, друг мой Бартоло. Ему ничего не стоит – и упасть, и убить. Но Эрик – проданный товар, и любовь его – предмет торговли, за который нужно получать авуары и титулы, и по-другому он – не умеет. Мне нечем с ним расплачиваться. И не стоит сходить с ума, достаточно просто жить дальше. Иди и ложись спать, братец лис. Я уже точно не умру до утра.

Я вышел из спальни – в коридоре, в свете одинокой свечи, Кейтель играл со своей белой кошкой.

– Пойдем спать, Кейтель, – сказал я, – его сиятельству лучше. Он обещал не умереть до утра и отправляет нас спать. Это та самая кошка, что была у Десэ?

– Что ты, Бартоло, – одними губами прошептал Кейтель, – это другая кошка. Просто из того же помета, такая же белая. Ту кошку наш француз в тот же день располосовал на заднем дворе, играл в прозектора. Только его сиятельству об этом не говори.

– Конечно же, нет, – ответил я и пошел спать.

Вечером следующего дня Красавчик уже отбыл на свою службу – вернулся к балетам, балам и фонтанам из шампанского. Счастливый Кейтель при помощи двух камердинеров нарядил его в блистающие золотом одежды, осыпал золотой пыльцой, и мотылек наш умчался навстречу недостижимому своему пламени, почти такой же легкий, как прежде, поддерживаемый лишь драгоценным жезлом гофмаршала и собственным легкомыслием.

Мы зажили как прежде, даже лучше, чем прежде – без Десэ некому стало нагонять страх на прислугу. К моей великой радости, последнее событие заставило и графа, и слуг навсегда позабыть про нутряные килы. По вечерам мы с Кейтелем, как и прежде, резались в карты, только теперь белая кошка спала на коленях одного из нас. Мы обсуждали последние сплетни – повара наши подрались из-за ревности, а новый лекарь Лопухиных насплетничал мне, что прекрасная Наталья опять в тяжести – и угадайте, от кого? Мы предполагали, какую стену своего особняка украсит бедняга Лопухин очередными рогами, а в соседней комнате распевалась оперная дива. То ли Гендель графу наскучил, и он решил совместить приятное с духовным, то ли вновь потянуло на толстушек...

Sono a terra,

ho pochi secondi per vivere

e non puoi andare via ora.

Perchè l'amore, come un proiettile invisibile mi ha abbattuto

e sto sanguinando,

e se te ne vai,

angeli furiosi ti riporteranno a me...

(Я повержен на землю,

И мне остались лишь секунды жизни,

И ты не можешь уйти сейчас.

Потому что любовь, как невидимая пуля,

подстрелила меня,

И я истекаю кровью

И если ты уйдешь,

Взбешенные ангелы вернут мне тебя)

Дива давилась фиоритурами, выпевала тоску свою и боль – по родине, по несбывшимся мечтам, по жестокому бестолковому Красавчику, который наобещал и все-таки не женился. Ария была переделанной кое-как с французского салонной балладой, прежде слышанной мною, еще в Риге.

E non posso alzarmi

da questo letto bagnato

magenta che hai fatto per me...

Che hai fatto per me...

– Мне не подняться уже с влажной от крови постели, которую ты расстелил для меня, – меланхолично, машинально перевел Кейтель.

– Не думал, что у этой арии такие мрачные слова, – удивился я, – я слышал, как дамы пели ее с мурлыканьем, под мандолину.

Внизу ударила дверь, и Кейтель отложил карты и поспешил к своим обязанностям. Он вернулся через минуту – я не успел даже погладить кошку:

– Бартоло, ты срочно нужен! – лицо у Кейтеля было "перевернутое", цитируя образную речь господина фон Бюрена.

Я спустился – наш граф полулежал на козетке, рубашка его была в крови, и к носу он прижимал кровавый кружевной платок, и в другой руке держал листок бумаги, тоже обрызганный кровью. Выглядело пугающе, но это была всего лишь кровь из носа. Я тут же отправил Кейтеля за льдом.

– Это все чепуха, правда? – с надеждой спросил Рене.

– Я не был бы таким оптимистом после ваших недавних художеств, – отвечал я сурово. Кейтель принес лед, и я сделал холодный компресс, – Смиритесь, ваше сиятельство – скорее всего, это одно из неизбежных последствий. И проживете вы теперь уже не так долго, как хотелось бы.

– Зато каждый день будет как последний, – Рене скомкал окровавленный лист и бросил комок на пол, – А Гасси все-таки умер. Мне написал управляющий нашим имением. Господин Карл Густав умер – в болезни и в великой печали. Это цитата, Бартоло, – Рене поддел носком золоченой туфельки бумажный комок. По лицу его текла вода – не слезы, таял лед из компресса. Рене никогда не плакал, оттого, наверное, что просто не умел.

– Мне очень жаль, примите мои соболезнования, – проговорил я.

– Кто это поет? Моя певица? Пусть спустится, я буду ужинать и слушать, – Рене улыбался под своим ледяным компрессом – я видел, как взлетели углы его губ, – Ты поужинаешь со мной, Бартоло?

– Прошу прощения, ваше сиятельство, но мне нездоровится, – отвечал я и не удержался, добавил, – Мне не подняться уже с влажной от крови постели, которую ты расстелил для меня...

– Ты понимаешь? – восхитился Рене, – Понимаешь то, что она сейчас пропела?

– Я просто знаю слова этой песни, – признался я, – разрешите, я все-таки вас оставлю.

В обеденном зале несмело, вполголоса заиграли музыканты.

Рене уезжал на похороны – в свое родовое лифляндское поместье. Золотой мотылек ненадолго превратился в бабочку-траурницу – с ног до головы облаченный в черное, черными были даже его чулки, перчатки и кружевная рубашка.

– Бартоло, забери из лаборатории все, что тебе по душе, – сказал он мне перед отъездом, – когда я вернусь, в этой комнатке уже будет стоять серебряная купель. Мне наскучило мыться в тазу, как бедному родственнику или Людовику Святому.

– Людовик Святой и вовсе не мылся, – напомнил я.

– А я о чем?

Мы стояли в кабинете – на том самом месте, где впервые встретились, и руки Рене лежали на спинке того самого кресла. Теперь он остался один, с ног до головы в черном, позади пустого кресла, и не понять было, печален он или радостен. Вечная белая маска его была – табула раса.

На пороге возник торжественный Кейтель:

– К вашему сиятельству граф фон Бюрен, обер-камергер императорского двора, кавалер ордена пресвятого...

– Прочь, скотина!

Кейтель успел отступить в сторону, и в комнату ворвался упитанный сиятельный демон – в парижском длинном плаще, с великолепной тростью, украшенной фамильным вороном графов фон Бюренов, и с растрепанным в клочья "катогэном".

– Это мой доктор, не прогоняй его, Эрик, – Рене кивнул в мою сторону.

– Пусть остается. Я слышал, он у тебя глух, как пень, – любезно позволил фон Бюрен, – Я только что узнал про Карла. Прими мои соболезнования.

– Соболезнования приняты, – Рене вышел из-за кресла и грациозно поклонился, – Извини, но я должен ехать. Мой дормез уже ждет под окнами.

– Я видел – он тоже весь черный. Мне правда жаль, Рене...

– Можно, я попрошу тебя об одной безделице? – Рене приблизился и привычным жестом убрал в "катогэн" выбившиеся стальные пряди, – Не называй меня больше этим моим детским именем. Считай, что Рене умер – как умер мой Гасси. В конце концов, мое имя имеет очень красивую полную форму.

– Рейнгольд, золото... – усмехнулся сиятельный кентавр, – и верно, красиво. Впрочем, я понял тебя. Рейнгольд. Надеюсь, что понял.

E non posso alzarmi,

Da questo letto cremisi bagnato

Che hai fatto per me...

– пропела дива на своих антресолях так старательно, отчетливо и сладко, что мы услышали, и фон Бюрен спросил с интересом:

– О чем поет твоя девушка?

– Мне не подняться с влажной от крови постели, – с удовольствием перевел Красавчик, играя черной своей перчаткой, и перстень с розовым камнем сиял на его руке, – с постели, которую ты расстелил для меня. Это просто песня, Эрик, не смотри на меня так. Просто такая песня.

Доктор открыл глаза – сорока сидела за окном по ту сторону стекла. Все исчезло однажды, рассыпалось без следа. Прекрасный, легкомысленный и жестокий Рене, беспечный смертник, улыбавшийся на эшафоте – что может быть веселее публичной казни, – он подготовил блистательный выход под занавес своего лучшего спектакля, а получил унизительное помилование. Красавчик Рене умер в бессрочной соликамской ссылке, так и не выучившись, впрочем, плакать. Дома на Мойке давно нет, разобран и заместо него выстроен новый. Нет в живых уже ни Кейтеля, ни прекрасной Натальи. Один фон Бюрен, говорят, живет и процветает – что ему сделается?

В спальню осторожно заглянула Тедерика:

– Вы не спите? К вам опять двое, и опять, судя по всему, дуэлянты. Молодой де Грие и фон Дитрих.

– Куда фон Дитриха-то несет, бедного сухоручку? – изумился доктор.

– Вот и скажите ему об этом – что он шпагой выроет себе могилу, – проворчала Тедерика, – Вам хотя бы удалось поспать?

– В какой-то мере, Рика, – ответил доктор, поднимаясь с постели, – я уже старый, мне не очень-то спится, даже после бессонной ночи.

– И впереди у вас еще одна такая ночь, и видит бог, не последняя, – напомнила Тедерика, – Господи, да это все – разве оно когда-нибудь кончится?

– Не раньше, чем Токио превратится в лес.

– Что вы сказали? – недоуменно переспросила Тедерика.

– Это кончится не раньше, чем Токио превратится в лес, – доктор нащупал под кроватью туфли, взял трость и спустился по лесенке в гостиную – навстречу новому дню.