Текст книги "Поправка к дуэльному кодексу (СИ)"

Автор книги: Ангер Юрген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Раз вы немец, вы читаете по-немецки? – задумчиво проговорила Мария.

– Говорю же, я не немец, – напомнил я, – мы, Климты, фламандские евреи.

– И по-немецки вы, Климты, не читаете? – уточнила Мария.

– Отчего же, читаем, – пожал я плечами. Мы остановились возле куста цветущей сирени, пьянящий запах обнял нас, Мария заглянула мне в глаза и улыбнулась, чуть склонив голову к плечу – совсем как Рене:

– Прочтете мне одну записку? Я по-русски хорошо читаю, хоть и не глазами, а вслух, а по-немецки – пока никак...

– Я попробую, – отвечал я, весь под обаянием момента – аромат сирени, красивая девушка, тайна... Мария извлекла из корсажа белый треугольничек – дорогая, плотная бумага – и протянула мне:

– Только не выдавайте меня, Бартоло.

Я развернул конверт – видно было, что листок этот смяли, расправили и затем сложили заново. Кое-где бумага обуглилась и была серой от пепла. Я узнал почерк нашего графа – острые буковки, как следы птичьих лапок – что-то зачеркнуто, что-то приписано сбоку корявыми каракулями, парочка клякс...

– Вы что, украли черновик его письма? – удивился я, – И зачем?

– Я не украла, я взяла из печки, – поправила меня Мария, – что в печке, то уже ничье. Ну Бартоло, это же так интересно! Что там?

Я понял, что пробудило в Марии такое любопытство – интригующая первая фраза, ее-то любознательная горничная наверняка сумела разобрать. Я прочел дальше, и понял, что Марии незачем знать, о чем это письмо. И мне, наверное, тоже незачем.

– Он пишет, как проигрался фон Бюрену в карты, – сказал я.

– Так много? – Мария имела, наверное, в виду, что письмо большое.

– Он и проиграл – так много. Сокрушается, жадничает... Сожгите это письмо, Мария, пока Кейтель его не нашел у вас. Или давайте я, – Мария не успела и рта раскрыть, как я порвал листок и бросил клочки на ветер – в дым опадающей сирени.

– Вы клистирная трубка, Бартоло, вот вы кто, – зло сказала Мария и пошла прочь, делая вид, что больше меня не знает. Я дал ей отойти подальше, закопал носком туфли в пыль обрывки письма и пошел следом. Я и до сих пор помню это письмо, как будто сам его написал – и да, вот такая я клистирная трубка.

"Густав, Огюстен, Гастон, Гасси – мой неистовый Гасси, помнишь ли ты еще обо мне? О бедном своем Рене, опутанном узами легкомысленной и бесполезной службы. Пока ты самозабвенно шпионишь во благо отечества, мы, ничтожные, изнемогаем в девятом круге придворных празднеств. Благословенная госпожа Л., моя божественная Керубина, всеми своими хрупкими силами помогает твоему бездарному брату не утонуть в этой бурлящей купели. Помощь ее неоценима. А когда я вижу своего давно утраченного ангела в ее прекрасных глазах – в такие моменты я почти счастлив. Впрочем, грех жаловаться, жизнь моя выстроена теперь таким образом, что я почти всегда почти счастлив. Все в ней складывается именно так, как я сам того хочу.

Ты, наверное, знаешь, что я подал Е.И.В. родословную роспись на всех твоих польских союзников и оппонентов. Стоит взглянуть на эти разветвленные родословные древа, переплетающиеся между собою, словно совокупляющиеся гадюки – и становится ясно, что никому из пяти твоих польских переговорщиков, увы, нельзя доверять. Они переплетены друг с другом и с противниками нашими кровно, а значит, неразрывно – впрочем, как мы с тобою. Надеюсь, мое скромное исследование облегчит твою миссию, по меньшей мере, докажет правоту твою в суждениях по польскому вопросу.

Что до господина Б., то опасения твои напрасны, милый мой Гасси. Нашей дружбы ему не разрушить, да и мне нет смысла далее биться в эту упрямую скалу – что толку, только напрасно рассыпаться в брызги. (Следующий абзац был зачеркнут несколько раз, но вполне читаем – конечно же, я прочел его и запомнил)

Чтобы позабавить тебя, расскажу о единственной своей Пирровой победе, после которой я утратил последнее желание приближаться к сему бездушному кентавру. Мой лекарь, человек темный и весьма загадочный, оказывается, способен изготавливать приворотные зелья наподобие тех, какими баловала своих подопечных покойная госпожа М.Б. Я не смог устоять перед соблазном и ступил на путь бедного моего друга Керуба де М. – попросил доктора приготовить и для меня такое зелье. Мой мучитель в тот день в очередной раз рыдал – его муттер проявила интерес к одному из этих новых русских камер-юнкеров. Я подал ему платок, пропитанный произведением моего зельевара, злодей поднес платок к глазам и после посмотрел на меня, словно прозрел и впервые меня увидел. Он спросил моего совета – как человека, уже дважды бывавшего на его месте – существуют ли способы вернуть высокое расположение, и заставить фортуну вновь поворотиться к нему лицом. Я рассмеялся и ответил, что способов таких предостаточно, но на словах я объяснить их ему бессилен, подобные знания должны подкрепляться практикой. Той же ночью он прибыл ко мне для практических занятий – в ту самую мою комнатку, где стоят манекены, гримерный столик и хлипкая козетка. Ты бывал у меня в этой комнатке, иногда мы с Керубин играем в ней в карты. Это была, наверное, самая горькая из всех моих побед. Я дал ему несколько уроков – тебе-то хорошо известны все эти фокусы, но для кентавров они внове – и отправил его закреплять пройденное в хозяйскую спальню. Никогда более не попрошу у лекаря его зелье! (Больше вычеркиваний не было – автор счел, наверное, что остальную часть письма вполне можно отослать адресату).

Да и альянс подобный этому с самого начала вызывал только горькую иронию. Как говорят рижские шулеры – "полюбить, так королеву, проиграть, так миллион". В нашей семье первая половина поговорки досталась тебе, а мне – вторая. Я проигрываюсь каждый день в пух и прах, словно успехи мои в любви грандиозны, но ничего же такого нет... Господин Б., напротив, каждый день выигрывает, и так помногу, что его партнерам тяжело с ним расплачиваться. Он ставит их в поистине неудобные положения – увы, лишь иносказательно.

Я счастлив, мой Гасси, и госпожа Л., и госпожа В. ко мне благосклонны, и даже Е. – ее внимание порою переходит в навязчивость. Все мечты наконец-то лежат у моих ног, и здание, выстроенное по моему проекту, обещает уют и счастье. Ты жалуешься, что прежде столь желанная, твоя миссия в разлуке с любимыми превращается в мучительную ссылку. А я стою по вечерам у окна своего прекрасного нового дома и смотрю на дорогу – не едет ли он, мой блестящий кавалер на лучшей в городе лошади?

Ты совсем не пишешь, как поживает наш "прекрасный юноша", засыпает ли, как прежде, на твоем плече, читает ли это письмо из-за твоей спины? Если да, то поцелуй его за меня. Жаль, если вы снова в ссоре.

Я тоскую по тебе, мой Гасси, и жду твоего возвращения – или хотя бы ответа на это жалкое письмо. Твой и только твой Р."

Мы играли в карты – в отсутствие Кейтеля компанию мне составили два повара – когда в дверь постучали. Я проявил выдержку, сыграл глухого и не повернул головы. Один из моих партнеров по игре встал и открыл дверь – на пороге стоял Десэ. Время было за полночь, я испугался – зачем он пришел к нам в эту пору. Десэ сиял – и даже в мертвых глазах его что-то теплилось, словно блуждающие огоньки плясали в болоте.

– Пойдем, доктор, – поманил он меня, не поздоровавшись, – посмотри, может, подскажешь что.

Мы спустились вниз, и я представлял уже себе мертвую Марию, лежащую на столе в комнате для слуг. То, что Десэ веселится, ничего не значило – он был не совсем нормальный.

Но француз вывел меня на улицу – через черный ход. Ночь обняла нас своей прохладой, в воздухе пахло помоями и сиренью.

– Куда мы идем? – спросил я. Было нежарко, а я не захватил с собой плаща.

– Ко мне домой, – беззаботно отвечал Десэ, – Ты ведь не был у меня никогда?

Еще бы – что мне там делать?

– Посмотришь на еще одну белую кошечку, – продолжал Десэ весело, – Может, дашь мне какой добрый совет.

– Ты забываешь, я не кошачий доктор.

– Так и кошка – не кошка, – хохотнул Десэ, – А ты и в темноте читаешь по губам?

– Я очень хорошо вижу, – отвечал я, и мне стало не по себе.

– А я подумал, что у тебя вдруг прорезался слух. Впрочем, начнешь болтать – и Красавчик живо подрежет тебе язык. Или ты еще обманываешься его сахарной внешностью?

– Не обманываюсь, – ответил я и не смог не добавить, – но наш граф такая бестолочь, он не замечает нас и не видит дальше своего носа.

– Ему удобно казаться таким, – сказал Десэ, – Я тоже долго считал, что он витает в облаках. А вышло, что я работал на него два года, как наемный алхимик. Одно радует – если меня повесят, повесят и его.

Я не стал уточнять, за что повесят Десэ – его кошки и девушки давно наводили меня на определенные мысли. То, что наш рассеянный граф все-таки смог воспользоваться результатами работы Десэ, вызывало у меня определенное злорадство. Никогда нельзя считать других наивнее или глупее себя.

Мы подошли к темному, покосившемуся дому. В окне теплился слабый одинокий огонек. Десэ ключом открыл дверь и пригласил меня войти. Он провел меня в маленькую, скудно освещенную комнату. Здесь стоял тяжелый и печально знакомый мне запах – чеснока и рвоты. На столе сгрудились склянки с какими-то снадобьями, а в углу, на скомканной постели, сидела горничная Мария. Платье ее было испачкано, лицо бледно, но дышала она ровно и ясные глаза ее сияли. Для недавно отравленной она выглядела великолепно.

– Вот эта кошка, – с кривой усмешкой Десэ указал на Марию, – взгляни, будет ли она жить?

Я приблизился к постели, взял руку девушки и потрогал пульс. Пульс был ровный.

– Здравствуйте, Мария, – поздоровался я со своей пациенткой, – Как вы себя чувствуете? Что-нибудь беспокоит?

– Нет, уже нет, – она слабо улыбнулась, – живот только болит. Вчера весь день тошнило, а сегодня уже все прошло.

Мария была бледна, лоб ее блестел от испарины и под глазами залегли черные тени, но в сравнении с Хедой – передо мной была здоровая женщина. Я расшнуровал ее платье и ощупал живот – печень была увеличена, но совсем немного. Одна рука Марии была перевязана – на сгибе локтя.

– Эта – не умрет? – почти утвердительно спросил Десэ.

– Эта – нет, – с той же интонацией отвечал и я, – Что у нее с рукой? Что за повязка?

Десэ молча взял со стола железный стилет для инъекции и показал мне.

– И что ты вводил ей через эту штуку? Антидот при отравлении?

– Угадал. Я впрыскивал ей митридат. Не смотри на меня так – не тот митридат, что льют на култышки после ампутации.

– Ты чудовище, Десэ, – я повернулся к Марии, – Оно того стоило? Его сиятельство дал вам вольную?

– Дал. И могла ли я выбирать – стоило оно того или нет? – ясные глаза смотрели на меня сурово. Я никогда этого не пойму – девушка, образованная, умная, развитая, была у графа на положении рабыни, и он отдал ее своему слуге, как кошку, чтобы ставить опыты. И, получив по закону свободу, – стала ли она свободной, здесь, в этом ужасном жилище Десэ?

– Хотите пойти со мной? – спросил я Марию, – Вы сейчас встанете с постели, я возьму вас за руку, и мы уйдем.

Десэ расхохотался, как гиена.

– И вернемся – обратно? – уточнила Мария, – В дом графа?

– Нет, просто уйдем. Граф рассчитает меня, и мы уедем – в Ригу, а потом и ко мне домой, в Амстердам, – в тот миг я сам верил в то, что говорил. А Десэ смеялся, глядя на нас. Возможно, он знал, что ответит мне Мария.

– Простите, Бартоло, но я останусь здесь, с господином Десэ. Он хоть и чуть не убил меня – но потом же все-таки спас. И он дворянин, и он богат, а вы, Бартоло, бедный жидовский лекарь, уж простите меня.

– Ваша больная не умрет, – сказал я, обращаясь к Десэ, – Если вы, конечно, не продолжите давать ей яды. Пусть пьет побольше воды и ест овсяную кашу – у нее раздражен желудок. Никакого вина, ничего жареного. У нее увеличена печень – необходима диета. А теперь позвольте мне откланяться.

– Я провожу тебя, доктор, – Десэ вышел из комнаты и распахнул дверь на улицу – сквозь тяжелый запах рвоты и смерти повеяло ночной свежестью.

– Мечтатель ты, Бартоло, – мы возвращались темными дворами, и Десэ вел меня под руку. Он ничуть не злился на меня за мое выступление, напротив, это его весьма позабавило.

– Да, я дурак, – отвечал я горько, – Поверил, что возможна свобода воли.

– Вот она, твоя свобода воли. Кушай, не обляпайся. Дура всегда выберет дворянина с деньгами, хоть трави ее ядом. Если бы Красавчик признал ее ребенка, она и от него бы никуда не ушла. Так и осталась бы крепостною.

– Разве это был его ребенок? – в изумлении спросил я, – Разве не твой?

– С чего мой-то? – удивился Десэ, – Я на чужое добро не покушаюсь. У Машки был свой хозяин, при чем здесь вообще я? Начнем с того, что это было бы незаконно. Я дворянин, я уважаю законы, даже самые идиотские.

Я ничего не говорил о старшем из Левенвольдов, но оттого лишь, что Гасси наезжал в столицу очень редко. Его дипломатические дела в Европе складывались не так хорошо, как хотелось бы. Он всю жизнь свою и будущее поставил на одну эту польскую карту – и теперь унизительно проигрывал. Польские оппоненты опережали его – шаг за шагом, и строку за строкой – перечеркивали дипломатическую его репутацию.

По приезде старший граф посещал с докладом господина фон Бюрена (как я понял, фон Бюрен, вопреки табели о рангах, исполнял обязанности канцлера, – так сказать, на общественных началах) и затем, на волне впечатлений, являлся к любимому брату. Кейтель имел возможность подслушивать и как-то поведал мне по секрету, что старший Левенвольд костерил на чем свет стоит незадавшегося канцлера и "давно бы подсыпал мерзавцу яду, если бы не опасался, что это откроется". Наш Красавчик отвечал брату иронично и мягко, так, словно был полностью на его стороне – но ни я, ни Кейтель не смогли бы с уверенностью ответить, чью сторону принял бы наш очаровательный наниматель в случае открытого конфликта.

Первая встреча двух братьев, которой довелось мне стать невольным свидетелем, произошла уже в конце лета, когда двор вернулся в столицу.

Мы с Десэ засиделись в лаборатории заполночь и граф, вместо того, чтобы выгнать нас и улечься спать, с чего-то принялся помогать Десэ – такое на него снизошло вдохновение. Я ковырялся в уголке со своим рвотным порошком и старался не обращать на них внимания – чтобы не попросили на выход. Рене, без краски на лице, с длинными волосами, спрятанными под сетку, сейчас ничуть не напоминал легкомысленного придворного пустоцвета. Я краем глаза следил за ним – пальцы его так и порхали над склянками, и этот человек явно знал, что делает. И прекрасно понимал, как работает перегонный куб. Десэ, сделавшись ведомым в их тандеме, принял эту смену ролей как нечто само собой разумеющееся. Я ожидал, что у алхимиков во время работы из реторт должен валить зловонный пар и жидкости в колбах делаться разноцветными, но ничего подобного не увидел. Странным было лишь то, что оба алхимика зачем-то обнюхивали пробирки с результатами своих трудов с каким-то поистине собачьим любопытством. И тут же я вспомнил, что Рене никогда не пользуется духами – от него разве что время от времени пахло духами его метресс – и начал догадываться, почему он не душится. Яды имеют свои неповторимые запахи, и Красавчику важно было сохранить свое обоняние.

На первом этаже раздались голоса, и громовой голос воззвал:

– Рене! Ты не спишь еще, мой мальчик?

И шаги загрохотали по лестнице. Рене побледнел, вылетел пулей из лаборатории и мгновенно задвинул за собой панель. На полу осталась лежать его домашняя туфля. Десэ тут же отставил реторту и деловито задул спиртовку и все свечи. Мы стояли в темноте, не смея пошевелиться. Плошка с рвотным порошком так и осталась в моей руке – я не успел поставить ее на стол, а теперь было уже поздно. Из-под неплотно прикрытой панели слабо пробивался тоненький лучик света. Вздохнул матрас под тяжестью тела, зашелестели покрывала – Рене забрался в свою постель. Скрипнули петли, вылетели задвижки из пазов – распахнулись двери спальни.

– Гасси! Я думал, ты уже на пути в Варшаву, – послышался сонный, капризный голос Рене.

– Я заехал проститься, – прозвучал хриплый, взволнованный голос старшего брата.

– Ты пьян, Гасси?

– С досады, Рене. Ничего, дорожный ветер развеет винный дух. Знал бы ты, как выбесил меня наш недоканцлер Бюрен! Как ты только выносишь его надменность и глупость, и эти претензии казаться умным? Он то повелевает, то словно извиняется – лакей на троне – и никак не возьмет верного тона, и я бешусь от него, а он цепенеет и мямлит...

– Он просто боится тебя, – ласково пояснил Рене, – он хорошо тебя знает, и потому боится.

– И правильно боится! Рано или поздно мое терпение лопнет. Если миссия моя в Польше провалится, я перееду в столицу – и прощай тогда трусишка Бюрен. Я верну свою женщину – а муттер всегда рада меня видеть – и канцлер выйдет из меня получше, чем из этого недоучившегося выскочки. Всего-то нужно – щепотка тофаны. И ты будешь опять со мною рядом...

– Замолчи, чудовище! – с ужасом воскликнул Рене, – Тебя услышат слуги!

– Твои слуги давно спят, – рассмеялся старший граф, – Может, устроишь для меня прощальный вечер? Мой дормез подождет... Разбуди парочку своих нимф – повеселимся вчетвером, как когда-то в Риге...

– Изволь не лезть в сапогах на мое белье, – холодно отозвался Рене, – сейчас я отыщу вторую туфлю и провожу тебя.

Плошка с порошком ринулась из моих рук, и Десэ ловко подхватил ее в полете – правда, порошок весь пропал.

– Знаешь, я нарочно приехал к тебе вот так, ночью, неожиданно, когда ты думал, что я уже на полпути к Варшаве, – глухо и злобно признался Гасси, – Мне любопытно стало, кого я найду здесь с тобой.

– Здесь не бывает сюрпризов, – в голосе Рене слышалась насмешка, – у меня всегда одни и те же.

– Ты знаешь, о ком я. Уж точно не о бедной Наталье.

– Твои намеки оскорбляют мою честь. За эти намеки я мог бы и вызвать тебя на дуэль, – церемонно и вежливо проговорил Рене, – Твое счастье, что мы братья и нам нельзя драться.

– Нам незачем драться. Мне было бы жаль убить тебя, мой мальчик. Спокойной ночи, Рене, – судя по звукам, Гасси поднялся с постели, – не провожай меня.

– Прощай, Гасси. И постарайся не свернуть себе шею.

Сапоги прогрохотали – по коридору, по лестнице... Мы слушали звук удаляющихся шагов. Десэ не сводил с меня глаз – в слабеньком свете, лившемся из комнат.

Панель отодвинулась, на пороге стоял Рене с шандалом в руке:

– Ступайте по домам, горе-алхимики. Хорошо еще ты, Климт, у меня глухой. Не слышал моего позора и не знаешь, какой дурак мой брат. А ты, Десэ – смотри, не разболтай ему.

Десэ лишь пожал плечами. Мы гуськом вышли из графских покоев, и на лестнице Десэ почти силой потащил меня за собой, к черному ходу:

– Мне нужно пошептаться с тобой!

– Хочешь все-таки разболтать, что за дурак брат его сиятельства? – попробовал отшутиться я.

– Хватит упираться, глухой ты наш, – Десэ выволок меня на улицу, – Помнишь трактир, где мы познакомились? Пойдем туда, поведаешь мне о чудесном своем исцелении.

Мы сидели в трактире, и Десэ выпытывал – давно ли я слышу. Я ответил, что уже несколько месяцев, и Десэ рассмеялся:

– Значит, я угадал. И готов поспорить – Красавчик давно знает, что ты не глухой.

– Он же сегодня сам... – начал было я.

– Придуривается. Считай, он так шутит. Он притворяется дураком, иначе ему не выжить, а на тебе оттачивает свое мастерство. Вот увидишь, он все знает.

– Но зачем ему мне подыгрывать?

– Такая натура. Смотрит, как мы кривляемся, и притворяется, что верит – и мне, и тебе, и княгине, и старшему братцу. Не врет ему только фон Бюрен, он не умеет врать, оттого что дурак.

Я подумал, что навряд ли бывает в мире канцлер-дурак, а Рене так уж искушен в познании человеческой натуры, а Десэ продолжил:

– В свое время меня пригласили быть чем-то вроде домашнего учителя для молодых Левенвольдов. Их было три брата – есть еще средний брат, Казик. Казимир.

– И каков он?

– Не фонтан. Вареная каша. "Прекрасный юноша" – так они его называют, это из шекспировского сонета. Он сейчас сидит послом где-то в Польше. Да бог с ним, с этим Казиком. Я был в их семье учителем алхимии, лет двадцать тому назад. Наш Рене был тогда совсем щенок, но угадай, кто оказался самым способным из трех братьев? Самым ленивым, но и самым талантливым? Он схватывал на лету все, что я им давал, а два других осилили ученье лишь благодаря своим чугунным задницам.

– Мне показалось, или у Гасси к брату какая-то нездоровая привязанность? – решился я спросить.

– Вполне здоровая – для древних греков, например, – съязвил Десэ, – Только Красавчика не заставишь делать то, чего он не хочет.

– А как же граф фон Бюрен?

– Ну ты вспомнил! – усмехнулся Десэ, – Эти три патентованных императорских аманта уже с десяток лет умирают друг по другу – Гасси по Рене, Рене по Эрику, а Эрику никто не нужен, его интересует только псовая охота.

– Неужели Рене – тоже? – не поверил я. Ни разу я не слышал о том, что Рене был фаворитом монаршей особы.

– А как же? В его списке нынешняя царица и предыдущая, и парочка принцесс впридачу. У нынешней царицы был даже ребенок от Рене, да только не выжил, и от одной из принцесс у него сыночек – тоже, бедняга, помер. Наш Красавчик с кем только не спал. Никто не в силах ему отказать. Это главный его талант, и мерзавец вовсю им пользуется. Собственно, оттого он и Красавчик.

– Так что мешает ему составить конкуренцию псовой охоте?

– Наивный ты, Бартоло, – сочувственно проговорил Десэ, – Наш Рене не приучен брать чужое. Он получил хороший урок еще в нежной юности. В Кунсткамере в банке со спиртом стоит голова кавалера де Монэ, красавчика, вроде нашего Рене. В свое время они были лучшими приятелями. Этот Керуб де Монэ покусился на святое – крутил любовь с царской метрессой. Метресса позже была коронована, а де Монэ – обезглавлен.

– Врешь ты, Десэ. Я был в Кунсткамере, там нет никаких голов. Одни уроды.

– Головы в отдельной комнате, запертой на ключик. Немногие особы имеют тот ключик, но у Рене он есть. Когда Рене ударяет в голову, и хочется плюнуть на все и наделать глупостей – он берет ключик и едет в Кунсткамеру. И смотрит на голову в банке – а кавалер де Монэ по забавной игре природы похож был на Красавчика как две капли воды. Рене смотрит на голову, голова смотрит на Рене – так наш Красавчик воспитывает в себе и смирение, и разумную осмотрительность.

– Мне жаль его, – признался я. Возможно, третья кружка пива была лишней.

– Себя пожалей. К слову – тот де Монэ и есть дядя прекрасной Натальи. Он был Керуб, она – Керубина.

– С такими же синими глазами?

– У головы нет – никаких глаз. Она месяц провисела на колу возле места казни. А тело – валялось рядом.

Я содрогнулся. У нас на родине много было глупостей, но никого пока еще не казнили за любовь.

– Помнишь, ты обещал мне, что выполнишь мою просьбу, – напомнил Десэ, – Так вот, пришло твое время, мнимый глухой.

– Да я и не отказываюсь, – с тяжелым сердцем сказал я.

– Я на днях уезжаю. Совсем уезжаю, под сень Британской короны.

– Ты же француз? Что тебе делать в Британии? Они же враги твоей родины, у вас то и дело война.

– Я не только француз Десэ, я и джентри по фамилии Мортон, – признался Десэ, и я увидел, что он тоже весьма нетрезв, – Я Смерть, всадник на коне бледном, у меня столько же имен, сколько в мире есть наименований у смерти.

Глаза его стали совсем стеклянные. Я с ужасом ждал – что у него будет ко мне за просьба.

– Не бойся, я не попрошу у тебя ничьей головы, – Десэ увидел мой страх и поспешил успокоить, – Это совсем простая услуга, но, зная тебя, я должен заручиться обещанием. У тебя ведь есть стилет для уколов как тот, что ты видел в моем доме?

– У всякого лекаря есть такой.

– Не у всякого, но это неважно. Если наш Красавчик попросит тебя – а он попросит, вот увидишь, – при помощи стилета ты введешь митридат ему или тому, о ком он попросит.

– Да что за митридат?

– Противоядие от тофаны. Тофаны бывают разные, и митридаты для каждой – свои. Рене знает о них все, что знаю я, но вот со стилетом он обращаться совсем не умеет. И крови боится, и руки у него кривоваты будут для уколов. А я не хочу, чтобы лучший мой ученик помер от такой нелепицы. Все же – люблю засранца.

– С чего ты взял, что я откажусь ему помочь? Клятва же! Гиппократа!

– Да хоть Демокрита. Я же вижу – ты злишься на него за бедную Хеду. Но Рене – хищник, и не знает иной морали. Он многое переломал в себе и от многого отказался, но жалеть крепостных – такому никто и никогда его не учил. Ты не заставишь волка есть траву, если только он не болен.

– А как же ты сам, Десэ? Тебе не было ее жаль?

– Я – Смерть, нет во мне жалости, – насмешливо и грустно признался Десэ. Он сидел, запустив длинные пальцы в белокурые спутанные волосы, красивый и страшный, его асимметричное лицо было как шаманская маска. Рот его кривился – то ли от выпитого, то ли в глумливой гримасе, в стеклянных глазах пеленой стояло безумие.

– Что же ты будешь делать в Британии? Найдешь себе там нового Красавчика? – спросил я его, и француз презрительно рассмеялся:

– Довольно с меня и этого, нашего. Нет, хватит. Куплю себе приватирский патент и буду плавать по морям – грабить корабли. Как тебе такая идея?

– А как же Мария?

– Что-нибудь придумаю. Будет ждать меня в порту – в каком-нибудь из притонов, – отмахнулся Десэ. Я понял, что Марии нет места в его дальнейших планах, и пожалел несчастную наивную девушку – что ж, зря она не пошла тогда со мною.

Я не видел больше Десэ после той беседы в трактире, и Мария исчезла вместе с ним – надеюсь, граф не обманул и дал ей вольную. Не стало в моей жизни Десэ – и камень упал с моей души, я словно выдохнул с облегчением.

Мне довелось свести знакомство с некоторыми другими столичными докторами, и общение с коллегами теперь значительно скрашивало мое одиночество. Наниматель мой утратил последний интерес к лаборатории, и я остался в ней безраздельным хозяином. Рене лишь изредка заходил, неслышно проскальзывал за моей спиной и грациозно снимал с полки склянку из серии "для восстановления волос" или "для мужской силы". Он по-прежнему говорил со мною, глядя в лицо и четко артикулируя, и я подумал, что Десэ ошибся, и граф по-прежнему думает, что я глухой. Ему и в голову не пришло бы подыгрывать мне – ведь и меня, и своих слуг, и даже самого Десэ Красавчик считал не совсем людьми.

Я всегда полагал, что ипохондрия заразна, как инфлюэнца или зевота. Зимой мне пришлось лишний раз в этом убедиться. У нашего графа был старый знакомый – вице-канцлер Хайнрих Остерман. Человек это был мудрый, почтенный, и с обязанностями канцлера справлялся, по слухам, куда с большим блеском, нежели фон Бюрен. Он был давним другом легкомысленного, непостоянного Рене и, насколько мог я судить, много лет они общались на равных, дополняя друг друга – одному не хватало рассудительности, а другому – легкости и блеска. Будучи наслышан об уме и талантах господина Остермана, я был весь в предвкушении, когда Красавчик по своей привычке "одолжил" меня ему – не терпелось взглянуть на светоч русской политики.

Светоч сгорбился в кресле, завернутый в плед, и похож был на жидовского банкира – в зеленых наглазниках и в кепке с козырьком и ушами. Из-под пледа выглядывало несколько грелок. Пахло от светоча упоительно – словно он, как Людовик, мылся дважды в жизни, при рождении и при крещении. Я попросил принести еще свечей – комната была освещена очень тускло – и спросил у пациента, что его беспокоит. Первым ответом был ревматизм, но затем посыпались недуги, неизвестные даже самым современным медицинским справочникам. Я запомнил какие-то нутряные килы, затворение паховых жил и сгустки внутренних соков. Возможно, так пациент попытался описать altum vena thrombosis.

Поверхностный осмотр дал мне понять – передо мной здоровый человек и глубокий ипохондрик. Слабости, головокружения и нутряные килы были плодом его богатого воображения. Я как можно тактичнее намекнул на необходимость гигиены и порекомендовал при ревматизме смазывать колени оподельдоком. Разочарованный необнаружением в себе нутряных кил, господин Остерман презрительно фыркнул, отказался мне платить и попросил передать моему графу, чтобы впредь таких болванов больше не присылал. Я подумал о том, что сему пациенту нужен доктор, надевающий на своих подопечных рубашки с длинными рукавами, а вовсе не рядовой хирург, но, наученный горьким опытом, промолчал и откланялся.

Красавчик очаровательно хохотал, когда я рассказывал о подробностях своего визита к вице-канцлеру. Но я как-то забыл о том, что ипохондрики способны транслировать свои зловредные убеждения окружающим. Не прошло и недели, и я услышал о нутряных килах и затворении паховых жил уже от своего прекрасного нанимателя. Частое общение Рене с господином Остерманом дало свои всходы – имея дурную привычку сидеть ногу на ногу, Рене уверовал, что при этом паховые жилы непременно затворятся. Что уж говорить о ежедневных приемах, ежевечерних танцах, всего этого вынужденного пребывания на ногах без возможности присесть – ведь все это было неизбежной частью службы гофмаршала – и неизбежно сулило графу какие-нибудь нутряные килы. Господин Остерман помимо ума и таланта обладал несомненным даром убеждения, и Рене тут же ему поверил. Вице-канцлер был его путеводной звездой, и Рене доверчиво внимал всему, что лилось ему в уши – столь непререкаем был этот авторитет. Для домашнего хирурга настали черные времена. Ипохондрия накрыла наш дом, как чума Венецию. Вслед за хозяином в нутряные килы уверовал Кейтель, а за ним и вся дворня. Я спустился в людскую и прочел лекцию на тему "Что такое altum vena thrombosis, и почему он вам не грозит", но не очень-то это помогло. На Рене и вовсе доводы не действовали – он уже видел себя на краю могилы. Я вооружился мазью, состоящей на львиную долю из пресловутого оподельдока – о, как я жалел, что не подмешал в нее жгучего перца! – и принялся ежевечернее растирать этой мазью своего патрона, действуя одновременно мягким убеждением.

– Ваше сиятельство, нельзя принимать на веру все, что говорит вам почтеннейший господин Остерман, – уговаривал я, – Господин этот злостный ипохондрик, он выдумывает болезни. Вспомните, как почтенный вице-канцлер внушил графу фон Бюрену, что неумеренное обжорство ведет к утрате мужской силы.

– И что? Эрик стал меньше жрать, и сделался строен, как грация, и ему так лучше. Хайни подшутил над ним – так ведь они ненавидят друг друга. А меня он по-отечески предостерег от грозящего недуга...

Я лишь бессильно разводил руками, вымазанными оподельдоком.

В один из таких вечеров, посвященных непримиримой борьбе с нутряными килами, Рене в кружевной рубашке валялся на постели, и я обреченно втирал мазь в его изящные ступни. На антресолях копошился и хихикал гарем, за стеной циклично играли "Сарабанду" Генделя – граф ее обожал. Я невольно позавидовал своему патрону – он устроил жизнь именно так, как сам того пожелал.