Текст книги "Поправка к дуэльному кодексу (СИ)"

Автор книги: Ангер Юрген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Annotation

Рассказ о дуэли двух отравителей и о том, что вещи не всегда то, чем кажутся

Юрген Ангер

Юрген Ангер

Поправка к дуэльному кодексу

Он ощущает блаженное наслаждение, позволяя любви

пронизывать каждый свой нерв, и, однако же, его душа

торжественна, как душа того, кто опустошил чашу с ядом

и чувствует теперь, как этот ядовитый сок проникает

в каждую каплю его крови, ибо это мгновение есть жизнь и смерть

(Кьеркегор, "Страх и Трепет")

Чего только не всплывает по весне со дна амстердамских каналов...Такова и человеческая природа – по весне в ней оттаивает вся замерзшая грязь, поднимается на поверхность – тут и мусор, и тряпки, и мертвые котята. Так размышлял про себя доктор Климт, возвращаясь домой под утро в своей легчайшей повозке и провожая глазами разнообразную дрянь, плывущую по воде. По весне кавалерам ударяет в голову, и дуэли случаются одна за другой, а где дуэли – там и врач. Открывается сезон охоты – кавалеры машут своими шпажонками в загородных рощах, а доктору остается лишь бинтовать дуэлянтам раны, трогать пульс, прикрывать веки, и собирать урожай. Как тут не полюбить весну? Одно нехорошо – порой возвращаться домой приходится из полицейского участка. Вот как сегодня...

В канале возле дома брюхом вверх всплыла огромная рыба, перерубленная веслом. Чуть поодаль качалось на воде что-то вроде собаки с веревкой на шее. Доктор вылез из повозки, глянул на воду, сморщился.

– Ты сможешь оттолкнуть эту мерзость какой-нибудь палкой? – спросил он кучера.

– К соседям? – ухмыльнулся кучер, – Так через час получим все назад, и еще добавят. Не суетитесь, минейр Климт, ветер подует – оно само уплывет.

Климт подумал, что нет связи между движением воды в канале и дуновением ветра, но лишь пожал плечами и вошел в дом. Тедерика не спала – она тут же спустилась, заслышав стук трости.

– Вы не ложились? – укоризненно произнес доктор. Жена посмотрела на него сердито, но с долей жалости:

– Как тут ляжешь, если я не знаю, живы вы или нет? Хорошо, Меруда сказала, что вы опять в участке.

– Не съели же меня в участке, Рика, – доктор снял плащ и, тяжело ступая, прошел в комнаты, – Вы могли уложить детей и лечь сами, я всегда возвращаюсь к вам – как кот.

– Коты, бывает, возвращаются и без глаза, – ворчливо проговорила Тедерика, – Вы будете завтракать, или ужинать – я не знаю, что это будет в такое время – или сразу ляжете спать?

– Спасибо, Рика, я, пожалуй, поужинаю – или это будет все-таки завтрак?

Тедерика усмехнулась и ушла накрывать на стол. Они были женаты три года, и жена была моложе доктора без малого на тридцать лет. И вела себя так, словно на тридцать лет разумнее его и старше. Климт унаследовал от дяди обширную практику, и дела его шли неплохо, особенно весною, и можно было с полным правом считать себя почтенным человеком – только жены Климт немного все-таки побаивался, такая она ему досталась деловая и серьезная.

– Вы бы хоть ради детей прекратили эти выезды с дуэлянтами, – во время завтрака Тедерика решила развить свою мысль, раз уж муж никуда не денется, – Ваша репутация страдает, а заодно и моя.

– Так все делают, Рика, – миролюбиво отвечал доктор, – и платят мне за это так хорошо, что можно сказать, я езжу с дуэлянтами именно ради детей. Вы же не упрекаете охотников, что осенью они охотятся на уток – а эти молодые люди для меня те же утки. Мы содержим и карету, и повара, и няньку – все благодаря несчастным, легкомысленным дуэлянтам.

– Мне страшно за вас, – призналась Тедерика, – вы уходите ночью и приходите под утро.

– Моим пациентам нравится биться по ночам, – улыбнулся доктор, – так у них меньше шансов повстречать стражу.

– Вы много лет жили один, и сейчас живете так, словно вы один – а у вас давно уже есть я и близнецы, – напомнила Тедерика, – вы все не можете отвыкнуть от вольности, которую имели при своем русском патроне.

– При русском патроне я сидел в доме, как турчанка в гареме, особенно в последние несколько лет, – улыбаясь, отвечал доктор. Его улыбка не осталась незамеченной.

– Вы с такой нежностью это вспоминаете, – ревниво произнесла Тедерика, – словно и впрямь сидели в гареме у этого господина. Служба у него не дала вам ни денег, ни связей, только потратили здоровье и время – и вы улыбаетесь...

– В гареме у того господина, слава богу, не было недостатка в кандидатах и без моей скромной особы, – отвечал доктор, все еще улыбаясь углом рта, и рыжие усы его забавно топорщились, – Но двадцать пять лет службы – это почти столько, сколько вы живете на свете, милая Рика. Было и дурное, и хорошее, но что было, того не забудешь. Прошлое навеки со мною, и приходится его любить, каким бы оно ни было.

Доктор поднял глаза от тарелок – прямо напротив него на стене висел небольшой гобелен, копия картины Питера Брейгеля Старшего "Охотники на снегу". Гобелену досталось от создателя полной мерой изысканного барочного стиля, но прототип, тем не менее, был вполне узнаваем. Три охотника, тонущие в мартовских сугробах в компании разномастной своры, охотники, позорно идущие домой без добычи – под равнодушными взглядами горожан, занятых каждый своим делом. Так и доктор вернулся когда-то домой – без добычи, с одним этим вот гобеленом.

– Могу поспорить, ваш патрон обожал дуэли, – ехидно произнесла Тедерика, – С ваших слов, он был блестящий кавалер. Таких хлебом не корми -только дай кого-нибудь заколоть. Вот вы и питаете свою ностальгию, таскаясь за дуэлянтами.

– Ошибаетесь, милая Рика. Не уверен, умел ли мой патрон вообще фехтовать, – доктор прикрыл веки, вспоминая, – Я могу припомнить одну лишь дуэль за все время моей службы. И ни шпаги, ни пистолетов там и близко не было.

– Чем же он дрался? Алебардой? – иронически подняла брови Тедерика.

– Я лягу спать, милая Рика, постарайтесь, чтобы дети не очень шумели, – доктор поднялся из-за стола, – И спасибо за ужин – или уже за завтрак?

– И все-таки – как же дрался ваш патрон? Вы же знаете, я не дам вам спать, пока не скажете, – кажется, Тедерике и вправду стало любопытно.

– Дуэльный кодекс гласит, что средством дуэли может быть любое смертоносное оружие.

– И каким же оружием владел ваш патрон – кроме неземной красоты, если верить вашим рассказам?

– Неземная красота, может, и убивает, но у него с этим как-то не очень получалось, – в голосе доктора прозвучало что-то вроде сочувствия, – Мой патрон был алхимик, Рика. Дальше думайте сами, у вас довольно и ума и фантазии.

Доктор поцеловал жену и поднялся по лесенке в спальню. В детской заплакал ребенок. Доктор лег на постель, не раздеваясь, сбросив только обувь – Тедерика будет ругаться, но сил никаких нет, и все равно через пару часов придется встать и одеваться снова. За окном черно-белым силуэтом сверху вниз пролетела сорока. Такая же сорока парила в небе на гобелене "Охотники на снегу".

Климт испугался, что не уснет, и начал, закрыв глаза, выдумывать свои воображаемые мемуары – это всегда помогало призвать сон. Он вспоминал – шаг за шагом, день за днем, – весь свой пройденный по жизни путь, и понимал, что никогда не возьмется записать свои воспоминания, просто потому, что они не только его. Слишком многих пришлось бы упомянуть в этих несуществующих мемуарах, и вряд ли героям бы такое понравилось. Правда, кое-кто из них так и не понял, что в их истории присутствовал невидимый свидетель – доктор Бартоло Климт.

Все началось – очень плохо. Кто знал, что детская болячка скарлатина способна обрушиться на зрелого человека и на месяц приковать его к постели? Увы, для взрослого эта болезнь явилась еще худшим испытанием, нежели была бы для ребенка. Я месяц провалялся в заштатной польской крепости Могилев, изолированный от напуганных обывателей, лишенный ухода и лекарств. Я потерял не только все сбережения, но и практически утратил слух, различая теперь лишь самые низкие звуки. Стоило ли мне уже тогда воротиться обратно? Но гордыня гнала меня вперед. Комендант Могилева, пристыженный тем, что его страх перед заразой чуть не стоил мне жизни, дал мне рекомендацию к своему родственнику, проживавшему в Риге. На службе этого почтенного господина прожил я в Риге больше года, смирился с глухотой и научился неплохо читать по губам. Таким образом, я приобрел даже некоторое преимущество перед людьми слышащими – ведь я понимал слова, произнесенные шепотом, и читал движения губ тех, кто был совсем далеко от меня, а слышать их я бы не мог. Но и в Риге вскоре не стало мне покоя – снедаемый тщеславием, начиненный рекомендательными записками, я продолжил свой путь в блистательную столицу. Тогда мне едва исполнилось тридцать, и казалось, что мир вот-вот распахнет передо мною свои золотые створки.

Створки и распахнулись было, но тут же схлопнулись, едва не прищемив мне нос. От первых же благородных пациентов я заработал в качестве гонорара – плетей. Виной тому были молодость моя и невоздержанный, острый язык. Плача и смеясь, сидел я в гостинице над бутылкой кислого вина, и рассуждал о том, не вернуться ли в Ригу по-добру, по-здорову. В этот горький момент и подсел ко мне господин Десэ. Этот Десэ был француз, дворянин, но держал себя как разночинец, если не хуже. Говорили, что он нечист на руку, водится со вчерашними колодниками, а лучший друг его был и вовсе прозектор. Сейчас Десэ сидел напротив меня и смотрел в упор своими безжизненными, как у погребальной маски, глазами.

– Так ты и есть тот Климт, что заработал плетей у Черкасских? – спросил он по-немецки, и я прочел по его губам.

– Да, это я, – отвечал я. С появлением глухоты я не слышал более своего голоса, и слова звучали то громко, то слишком тихо.

– Что ты кричишь? – спросил Десэ, – Неужели ты глухой?

– Да, я глухой, – ответил я в надежде, что он от меня отвяжется.

– Блестяще... просто великолепно... – Десэ взъерошил свои светлые волосы – парика он не носил. По всем признакам Десэ можно было бы назвать красивым, но было в нем что-то мертвенное, отталкивающее, как в восковом слепке. У Десэ были правильные черты, белокурые волосы, высокий лоб философа и осанка принца – но то был принц воров. При малейшей гримасе его правильные черты делались безобразными, словно в движении проступала его истинная природа, а когда Десэ улыбался или грустил – глаза его оставались неподвижными, как стоячая вода.

– И ты читаешь по губам, но не слышишь? – уточнил Десэ.

– Да, это так, – подтвердил я, не понимая, что ему от меня нужно.

– И по-французски ты не знаешь вовсе, ведь верно? Ни по губам, ни на бумаге?

– Нет, по-французски я не понимаю.

– Великолепно, – еще больше обрадовался Десэ, улыбаясь одними губами. Он ни на секунду не сводил с меня взгляда, и у меня уже кружилась от него голова – так тяжело смотрели его змеиные очи, – И ищешь места в столице, ведь верно?

– Верно, – согласился я.

– Так радуйся, мизерабль, я сосватаю тебе место, – пообещал Десэ, – О таком месте можно только мечтать юному доктору. Ты ведь вставляешь зубы? Пускаешь кровь? Можешь лечить французский насморк?

– Да, я все это могу, как любой доктор, пожалуй, – отвечал я скромно.

– Если бы... – усмехнулся Десэ, – Ах, был бы ты не только глухой, но и немой... но это дело поправимое, ведь так? – увидев мое лицо, он поперхнулся, – Да я шучу, Климт! Но это такое место – стоит того, чтоб и языком пожертвовать.

– Я недавно и так чуть языка не лишился, – вспомнил я о своем недавнем провале, – Ты, наверное, сватаешь меня к великому инквизитору?

– Что ты, то место занято, – просто отвечал Десэ.

– Что же тогда?

– У графа Левенвольда доктор недавно умер, отравил себя ядом. У младшего Левенвольда, того, которого зовут Красавчиком.

– Признаться, не знаком ни с одним из них, – ответил я и тут же предположил, – если этого графа зовут Красавчиком, у него как минимум должна быть заячья губа.

– Понятно, за что ты получил плетей, – криво усмехнулся Десэ и пояснил, – у этого графа все в порядке с лицом, тут шутка несколько иного свойства. Это сарказм, куртуазный юмор, тебе не понять. Красавчик богат, не жаден, платить тебе будет изрядно – если хочешь, я могу вас сосватать. Твоя глухота для него только плюс – в его доме полная антресоль блядей, да и дамы захаживают...

– И ты сам служишь ему?

Десэ потемнел лицом, тонкие губы его изогнулись злобно:

– Я никому не служу. Я дворянин, – Десэ помолчал, таращась на меня своими мертвыми глазами, – Если хочешь, я скажу о тебе графу. Ему понравится, что ты глух, как пень, и что Черкасские выдали тебе плетей за твой злой язык. Он забавный парнишка, этот граф, и ты должен прийтись ему по душе – он любит таких вот хамоватых типов.

– Выходит, вы приятели, Десэ?

– Все-то тебе нужно обозначить, – Десэ ощерил в улыбке мелкие белые зубы, – Как я могу быть приятелем – с обер-гофмаршалом императорского двора? Как я могу служить ему – такой же дворянин, если не выше по рождению? Никто мы друг другу, любознательный мой Климт, просто кое-какие дела нас связывают, а какие – не твоего ума дело. Приходи завтра к графу, в его дом на Мойку, и скажи, что Десэ тебя рекомендовал. Только утром не являйся, он спит, а к ночи ближе – при дворе болтается. Приди к обеду – может, дома застанешь.

– А если не застану?

– Придешь до пяти – застанешь. В пять я у него буду, а меня там ждут, – горделиво признался Десэ, и тут же добавил, – но вместе мы не пойдем. Если хочешь получить место – иди один. И вот еще совет – не скрывай ничего о том, как заработал плетей. Увидишь, пригодится.

На другой день я стоял на набережной Мойки напротив небольшого, но с великим изяществом спроектированного дома. Да, вряд ли проходимец и шулер Десэ был приятелем с хозяином такого жилища. Возле подъезда красовался экипаж, запряженный шестеркой лошадей – наверное, в гостях у хозяина дома пребывал господин, более подходящий ему в приятели. Я зашел с черного хода и сказал лакею, что я доктор и явился по рекомендации господина Десэ. Лакей тут же кликнул дворецкого, и тот при звуке имени Десэ сделал такое загадочное лицо, словно мой француз был сам дьявол. Тем не менее, имя Десэ возымело действие – дворецкий отправился к хозяину доложить обо мне, и ждать мне пришлось совсем недолго. Дворецкий проводил меня к хозяину дома, и я шел за ним по анфиладам комнат, убранных так, что мне совестно стало за бедность своего платья. Но ненадолго – врачи и шлюхи чувствуют себя естественно в любом обществе.

Дворецкий раскрыл передо мной двери, объявил, что пришел господин Климт, и удалился. Я стоял на пороге комнаты – то был кабинет хозяина – и смотрел на двоих людей перед собой, пытаясь угадать, кто же из них мой предполагаемый наниматель.

Сейчас, закрывая глаза, я такими и вижу их – как на групповом парадном портрете, так они и остались в моей памяти навсегда, хотя им и в голову не пришло бы позировать нарочно ради такой ничтожной личности, как я. Один сидел в кресле, другой стоял за его спиной. Под определение "Красавчик" подходили оба, но сидевший в кресле был заметно моложе, и я поклонился ему первому:

– К вашим услугам, граф.

Они были похожи, и в тоже время совсем разные. Младший, "забавный парнишка" по определению господина Десэ, грацией напоминал домашнюю фретку, глаза его были глубоки и печальны, а лицо очень сильно набелено – так, что казалось венецианской маской. Он весь был словно облит золотом, как рождественская елочная игрушка, и в ушах его покачивались длинные золотые серьги, а парик, тщательно уложенный, осыпан был золотой пудрой. "Такой не станет дружить с Десэ" – подумал я.

Старший, одетый со скромной роскошью, обходящейся таким господам порой дороже золота, был скорее волк или даже – змий. Если из младшего брата получилась бы при желании прехорошенькая барышня, в случае старшего о таком и речи быть не могло. В нем было что-то от романского легионера, от портретов "солдатских императоров" последних лет Рима – прямые брови, жесткие складки у губ, гордый орлиный профиль. Весь он был – воплощенная превосходная степень.

– Так ты и есть протеже господина Смерть? – прочел я по губам младшего графа. Я подумал еще – как я буду служить ребенку младше себя – но он заговорил, венецианская маска ожила, и я увидел, что этот Красавчик не так уж молод, ему за тридцать. Его юность была обманкой, фальшивой монетой.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, ваше сиятельство. Господин Десэ рекомендовал меня.

– Так Десэ – по-французски смерть, – младший граф манерно рассмеялся, запрокинув голову, и что-то хищное мелькнуло в его лице. Старший смотрел на него сверху вниз – так смотрят на свое. "Какие противные люди" – подумал я, еще толком не понимая, что именно мне в них не нравится. Я обратил внимание на одинаковые перстни у них – наверное, фамильные, чтобы подчеркнуть родство – перстни с крупным розовым камнем, чуть мутным, менявшим цвет на свету.

– Ты можешь вставить зуб? – спросил "забавный парнишка", склоняя голову к плечу, как птичка, – Или Черкасские всыпали тебе кнута, потому что ты не сумел?

– Я как раз сумел, – отвечал я со скромным достоинством, – Но последующие мои рекомендации пациентку категорически не устроили.

– Что же ты такого сказал?

– Я посоветовал княжне меньше жрать. Сладкого и вообще. И лишний вес уйдет, и другие зубы будут целы, – признался я, памятуя о заветах Десэ.

Старший граф криво улыбнулся, а младший так просто захлебнулся от хохота. Это искреннее веселье очень шло ему, и я даже пожалел, что не слышу его смеха. "Он Красавчик – потому что кривляка, – догадался я, – вот и вся куртуазная тайна. Но когда он вот так смеется..." Я не смог бы отчетливо продолжить свою мысль, но, кажется, младший Левенвольд начинал мне нравиться.

– Не слишком ли он молод для хорошего лекаря? – спросил старший из братьев, низко склоняясь к жемчужному ушку младшего. Спросил шепотом, одними губами, но я-то умел читать по губам.

– Простите, ваше сиятельство, – проговорил я своим диким, наверное, голосом – голосом глухого, – будет нечестно, если я не признаюсь. Я глух и читаю по губам. Я читаю ваш шепот, как если бы вы это прокричали.

– Десэ говорил, что он глухой, – подтвердил младший граф, – и я подумал, что при моей жизни это как раз неплохо.

Старший не на шутку заинтересовался – даже вышел из-за кресла:

– А видишь-то ты хорошо?

– Как орел. Я же зубы лечу, острый глаз мне нужен.

Старший граф отворил створки дверей – от дверей отпрыгнул потревоженный камердинер:

– Ступай в конец комнаты, так, чтобы видеть кресло его сиятельства. А ты, Рене, продолжай говорить о том, о чем рассказывал мне, пока он не пришел. И как можно тише.

Я отошел в соседнюю комнату, встал напротив двери – камердинеры изумленно на меня таращились – и стал смотреть на кресло. В кресле Рене устроился поудобнее, подперев голову рукой, обратил на меня свой олений взор и начал рассказ, подозреваю, что шепотом – стоит сказать ему спасибо – прекрасно артикулируя:

– Не знаю, Остерман их стравил или само так вышло. Ягужинский явился в дом к фон Бюрену, на обед, за обедом напился пьян и высказал хозяину все, что о нем думает. Все, что у него накипело. Обозвал в том числе бездарностью и постельной грелкой. Тот не то чтобы обиделся на грелку – грелка для него не новость – но вернул ему эту грелку, прибавив к ней содомита и, кажется, армейскую соску. Ягужинский выхватил шпагу, и они бились, как львы, пока их не разняли. По другой версии, обер-прокурор гнался за фон Бюреном вокруг стола, но я за первую версию, ведь фон Бюрен мой друг, а прокурор – нет. Ты уверен, Гасси, что постороннему человеку нужно это слушать?

– Если он врал, то он ничего не услышал, – отвечал стоящий у двери Гасси и затем позвал меня, – Иди же, лекарь, поведай нам, что ты слышал.

Я вернулся в кабинет, старший граф прикрыл за мной створки дверей, не дожидаясь камердинера.

– Говори же, я верю в тебя! – приказал прекрасный Рене.

– Я не знаю высоких особ, о которых говорило ваше сиятельство...

– И слава богу!

– Речь шла о том, как одна высокая особа, хватив за обедом лишку, гналась за не менее высокой особой вокруг стола, вооружившись шпагой. Так же упомянут был предмет ночного обихода...

– Они бились как львы! – с комическим возмущением возразил младший граф. Старший глядел на меня со жгучим интересом.

– Рене, уступи мне его! Мне как раз нужен в Польше такой вот шпион, – старший сделал умоляющие глаза, и стало видно, как похожи братья.

– Нетушки, Гасси! – капризно отвечал жеманный Рене, – такое сокровище нужно мне самому. Как зовут тебя, лекарь?

– Бартоломеус Климт, – отвечал я.

– Из рижских Климтов?

– Из голландских, ваше сиятельство.

– Ты можешь посмотреть, что с моим зубом? Если мне понравятся твои ответы, я, пожалуй, найму тебя.

– Посмотреть здесь, в кабинете? Мне понадобится вода, чтобы вымыть руки, и чистые салфетки.

Рене тут же призвал слугу и потребовал принести все, что я просил. Старший брат следил за младшим с выражением мучительной, ревнивой нежности на каменном своем лице.

Принесли воду и салфетки, я вымыл руки, смочил салфетку водой:

– Откройте рот, ваше сиятельство, я должен взглянуть.

Розовый рот раскрылся, и я салфеткой стер с губ Рене карминовую помаду. Тот пытался пальцем указать мне, какой зуб его беспокоит, и, наверное, издавал соответствующие звуки – я-то их не слышал.

– Я все вижу, ваше сиятельство, вы мне только мешаете.

Четвертый зуб в верхней челюсти шатался, как после удара. Тут ничего и не нужно было делать – через пару недель врастет себе обратно. Можно было, конечно, посоветовать пациенту на всякий случай удалить все-все зубы, как в свое время посоветовал коварный дантист бедняге Руа Солей, но я не сторонник Сорбонской методы...

– Можете закрыть рот, ваше сиятельство, – проговорил я, вытирая руки, – Хоть и боюсь утратить столь благородного пациента, но вынужден вам признаться – ничего тут делать не нужно. Просто не трогайте и постарайтесь не жевать пару недель этой стороной. Дней через десять зуб перестанет шататься и врастет обратно. Я дам вам средство, чтобы полоскать...

– Вот что, Бартоло, – Красавчик Рене облизнул губы и посмотрел на меня – глаза у него были темно-карие и без блеска, как бархат, из-за длинных ресниц, – Ты мне подходишь. Приходи завтра в это же время, и если сойдемся в цене – ты посмотришь моих девочек, им что-то больно глотать в последнее время. А теперь иди, – младший граф извернулся в кресле, гибкий, как змея, и с улыбкой посмотрел на брата, – у нас еще не все сплетни рассказаны. Гасси, я снова весь твой.

Я поклонился – они не обратили на меня внимания. Я вышел из кабинета, и дворецкий проводил меня – до черного хода. Две вещи занимали мой ум. На стене в гостиной, где стоял я во время импровизированного экзамена, висел гобелен по мотивам картины нашего художника Питера Брейгеля – "Охотники на снегу". Этот Брейгель в барочном стиле привел меня в легкое оцепенение.

И еще кое-что. Когда я смывал помаду с губ Рене, часть белил стерлась, краешек маски приподнялся, показав лилово-желтую, подживающую уже гематому. Совсем чуть-чуть – но я понял, почему он был так тщательно накрашен. "Бьют их там что ли, при дворе – как в крепостном театре?" – думал я.

На набережной мне встретился Десэ – он отвернулся, сделал вид, что не знает меня, и прошел мимо графского дома, увидев стоящую у подъезда карету.

Поздно вечером Десэ сам разыскал меня.

– Я слышал, можно тебя поздравить?

– Спасибо, Десэ, – искренне поблагодарил я его, – если граф платит так, как он выглядит – это и вправду хорошее место.

– Он платит даже лучше, чем выглядит – у него в ладошках по дырке, через которые утекают все деньги, – усмехнулся Десэ, но злые глаза его не смеялись, – Ты уедешь от него весь в золоте, если не будешь, конечно, дураком.

– Это был бы плагиат, – возразил я, – граф решил бы, что я копирую его неповторимый стиль.

– А, так его имя – Рейнгольд, вот он и носит одно сплошное золото. Считает, наверное, что это бог знает как остроумно. Умом он, правда, не блещет – только позументами. Вот брат его умница, но я предпочитаю работать с Красавчиком, он витает в облаках, и руки у меня развязаны.

– Его брат – это Гасси?

– Густав он, – пренебрежительно проговорил Десэ, – эти лифляндцы называют друг друга, как французы, и даже фамилию свою произносят как "Левольд". Они такие же Гасси и Рене, как я Потап. Красавчик выклевал мне весь мозг, как дятел – как и что там, в Версале? Что носят, как ходят? Ну я и рассказал ему, как ходят – все углы загажены в этом его Версале. Один горшок – у короля, а все остальные метят по углам, как кошки.

– Ты был в Версале, Десэ? – не поверил я, уж очень не вязался мрачный Десэ с моими представлениями о блистательной резиденции французских королей.

– Я же говорил тебе, что род мой не ниже, чем у выскочек, виденных тобою сегодня. Мое дворянство подтверждено королем Людовиком – не тем, правда, что сейчас, а предыдущим. Я давно не был дома...

– Сколько же тебе тогда лет?

Десэ посмотрел на меня мертвенными своими глазами – и взгляд его был тяжел и ядовит, как ртуть.

– А ты как думаешь? Я – Десэ, а сколько, по-твоему, лет смерти?

"Понятно, почему у него такой взгляд, – догадался я, – Он чокнутый".

– А знаешь ты, Десэ, кто такие Ягужинский и фон Бюрен? – спросил я, отчасти чтобы отвлечь его, отчасти – в надежде, что он знает.

– Ягужинский – посол в Берлине, а фон Бюрен... Если говорить о нем вслух всю правду, можно и лишиться языка. А если умолчать эту правду – так, пожалуй, и выйдет, что он никто.

– Я не понял тебя, Десэ.

– И не нужно. Завтра ты отправишься к графу, примешься за свои обязанности. И через неделю, а то и меньше, узнаешь в полной мере, что за штука такая – граф фон Бюрен. Не увидишь – так услышишь о нем изрядно. А пока работай себе, лечи Красавчику зубки.

Я захотел спросить, об чей кулак расшатались эти зубки, но не решился. А ведь Десэ вполне мог знать ответ даже на такой вопрос.

– Спасибо тебе, Десэ, – повторил я еще раз, – я в долгу не останусь.

– Не нужны мне твои деньги, – отмахнулся Десэ, – разве что я вдруг попрошу тебя об услуге – ты ведь мне не откажешь?

– Конечно, Десэ, – пообещал я, и на душе заскреблись кошки.

Так и вышло, что я, Бартоломеус Климт, сделался личным хирургом обер-гофмаршала Рейнгольда Левенвольде, по прозвищу Красавчик, и поселился в комнате на антресолях его роскошного петербургского дома. Там же, на антресолях, обитал и столь прославленный в столице гарем любвеобильного графа – пять-семь изящных танцовщиц, и благодаря непостоянству хозяина и его пресыщенности состав гарема сменялся так часто, что я и не запоминал лиц – только те части, которые приходилось мне осматривать.

В соседней со мною комнате жил дворецкий Кейтель, напыщенный степенный остзеец. К счастью, он счел меня человеком вполне почтенным, а значит, равным себе и достойным своей высокой дружбы. Дружба эта выражалась в основном в том, что по вечерам, когда наш граф с упоением блистал в высшем свете, мы в комнате Кейтеля с не меньшим упоением резались в карты.

Я не был слугой, но так как ходил я через черный ход, и с господами встречался лишь тогда, когда граф одалживал мою скромную персону для рванья зубов своим приятелям – я не видел смысла гордиться перед прислугой и вскоре снискал к себе ровное почтительное расположение. Медицинские же услуги, оказанные поварам после ожога на кухне, и горничной – после неудачного аборта – превратили расположение в добрую дружбу. Над глухотой моей беззлобно посмеивались, но не более того – мне не пришлось ощутить на себе ни одной из жестоких шуток вроде тех, что в избытке преследовали меня на службе в Риге. Разве что моя способность читать по губам вдохновила спасенную мною горничную на маленькое хулиганство – стоя в самом конце анфилады комнат произносила она одними губами "Я люблю вас, Бартоло", я склонял голову в ответ на безмолвное это признание, и девушка радостно смеялась.

Десэ появлялся в доме почти каждый день. Слуги боялись его и считали чем-то вроде дьявола – я понял, что связано это было с гибелью моего предшественника. Впрочем, и отрицательное обаяние самого Десэ не могло не сыграть роли. Десэ входил в дом, как и я, через черный ход, с ног до головы закутанный в простой свой черный плащ, и не дожидаясь провожатых, сам поднимался в графские покои. В покоях проводил он по нескольку часов, и в эти часы прислуга изгонялась. Десэ лично закрывал на задвижки двери графской спальни. Я подумал было дурно о графе – о Десэ хуже, чем есть, выдумать было нельзя – но Кейтель разъяснил мне, что граф наш балуется алхимией, а Десэ алхимик. По словам его, Десэ приглашен был из Версаля еще отцом нынешнего графа и являлся то ли пажом, то ли племянником знаменитой Мон Вуазен. По мнению Кейтеля, Десэ с графом много лет искали философский камень, но меня терзали подозрения, что ищут они нечто совершенно иное. Десэ держал на заднем дворе клетки с кошками, и кошки эти постоянно заменялись новыми, как балерины в графском гареме – одни исчезали куда-то, другие появлялись. Десэ делал вид, что не знает меня, и я притворялся, что мы с ним незнакомы – так что спросить у него о кошках не было никакой возможности.

Хозяин дома летел по жизни легко, как мотылек, подхваченный восходящими воздушными потоками. Может, и ожидало его в конце пути неизбежное пламя – но сейчас граф весело парил над миром на золотых своих крылышках и горя не ведал. Это был, наверное, единственный пример на моей памяти, когда человек жил именно такой жизнью, которой хотел. Граф спал до обеда и выходил к завтраку в драгоценном своем шлафроке, когда в других домах разливали по тарелкам обеденный суп. Он завтракал – за ширмой музыканты играли сочинения Генделя. После завтрака мог явиться Десэ, а мог и не явиться – тогда граф валялся на козетке с французской книжкой, а музыканты продолжали играть. Иногда он принимал в кабинете просителей – но они долго не задерживались. К вечеру камердинеры облачали его в золотую экипировку, он рисовал на лице свою загадочную венецианскую маску, делавшую его на десять лет моложе, и уезжал ко двору в сказочном своем экипаже. К ночи экипаж возвращался, граф проносился по комнатам, как измученная долгими перелетами птица – проигравшийся в карты в пух и прах, пахнущий чужими духами, раздраженный чужими несовершенствами – и двор не Версаль, и фрейлины толсты, и фон Бюрен жестокая злюка... Граф ужинал под своего Генделя, сбрасывал золотое оперение, смывал краску и звал к себе одну или двух балерин – "на большее сил нет, ей-богу..." Случались вечера, когда граф оставался ночевать во дворце – в своей маленькой комнатке гофмаршала. Были и вечера, когда граф ночевал дома, но не звал к себе никого – все казались противны – тогда лакей приносил ему сундучок с рукоделием, и граф сосредоточенно вязал на спицах уродливые безразмерные шарфы. Возможно, вязание утешало его в каких-то нам неведомых неудачах.