Текст книги "Поправка к дуэльному кодексу (СИ)"

Автор книги: Ангер Юрген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Внизу хлопнула дверь, по лестнице загрохотали шаги. Рене побледнел, вскочил с постели и накинул шлафрок. Шаги слышны были уже в покоях. "Сарабанда" затихла. Рене поднял брови и сделал рукой неопределенный истерический жест – и я поспешно отступил за шпалеры, не выпуская из рук банку с мазью. За шпалерами прятался стул с дырой для ночного горшка, и я смиренно уселся на этот стул – как можно тише. Только двое из всех знакомых имели обыкновение вот так являться к моему патрону – заполночь, минуя Кейтеля, с грохотом топоча по комнатам – и я гадал, который это из них.

– Здравствуй, Гасси! Дай мне обнять тебя. Ты неважно выглядишь, – послышался мягкий, ленивый голос Рене.

– Я был болен, Рене. Ехал в карете и гадал всю дорогу, не отравлен ли я. Вдруг наш с тобой недоканцлер подсуетился раньше...

– Что ты, Гасси, – и я услышал звук поцелуя, – будь ты отравлен, от тебя бы иначе пахло. Не печалься, ты не отравлен. Как дела в старушке-Европе?

– Моя миссия провалилась с треском, – голос его был спокоен, не один Рене умел носить непроницаемую маску, но я знал, что Гасси всю свою жизнь вложил в эту миссию, все поставил на эту карту, и вот жизнь его рухнула, кончилась – он проиграл ее, – Завтра я буду просить об отставке, сложу, наконец, с себя дипломатические вериги. И поселюсь в столице, со своей женщиной и со своим братом.

Рене молчал. Я подумал – тяжело ему сейчас держать лицо – без вуали из привычных белил.

– Ты рад? – подозрительно уточнил Гасси.

Рене ответил длинной французской фразой, которую я, к сожалению, не в силах был понять:

– Vous supposez que je suis debout près de la fenêtre et j'attends votre retour? Vous n'avez plus personne vers qui revenir. Vous avez été radié en tant que déchet...(Вы думали, что я стою у окна и жду вашего возвращения? Вам не к кому возвращаться. Вас давно списали со счетов...)

Таким тоном говорил он, наверное, когда был на своей службе – это был высокомерный, отстраненный голос обер-гофмаршала. Его брата ответ явно не обрадовал.

– Где сейчас твой француз? – спросил Гасси.

– Не знаю. Он недавно оставил меня. Быть может, где-то в Вене, или опять в Париже.

– Я так и думал, – я услышал, как скрипнуло кресло под тяжестью тела, – Я пытался угадать, с кем ты будешь, если заставить тебя выбирать. И лгал себе, выстраивая воздушные замки. Ты даже отослал Десэ – разве не вслед за мною? Недаром я опасался, что буду отравлен.

– Ты дурак, Гасси. Я никого не отсылал за тобою. Твои намеки как минимум оскорбительны, – холодно отозвался Рене.

– Ты прав, я дурак. Тысяча верст под снегом, под вой волков, в трясущемся холодном дормезе, с этой проклятой инфлюэнцей – и такая встреча на излете моего горестного пути. Ложись в постель, Рене, я расскажу тебе перед сном одну историю. А потом уеду домой.

"Только твоей истории мне и не хватало" – маялся я на своем горшечном стуле, не смея пошевелиться. Судя по звукам, Рене и правда забрался в постель, а Гасси продолжил свой рассказ:

– Лет десять тому назад, как ты знаешь, я только повстречал нашу муттер, нашу божественную Анхен, тогда еще герцогиню Курляндскую. Мои с ней встречи были нечастыми – впрочем, как и сейчас – но мы были весьма увлечены друг другом и старались не упускать ни малейшей возможности, чтобы увидеться. Когда я узнал, что моя любовь прибудет в Москву на коронацию императрицы Екатерины...

– Тебя же не было на коронации, – дрогнувшим голосом возразил Рене.

– На коронации меня не было, я не успел, – в голосе Гасси прозвучала насмешка, – я прибыл в Москву на неделю позже. Любимой моей в городе не оказалось, но мне сказали, что она за городом на охоте. Я пытался разыскать тебя, но ты тоже был за городом, на охоте – я еще подумал, на кого из фрейлин охотится мой легкомысленный братец. Что поделать – я оседлал коня и...

– Тебя не было на той охоте, – тихо проговорил Рене.

– Не будь так уверен, – отвечал Гасси, – К ночи я нашел вас. Я разыскал лагерь моей возлюбленной и упал к ее ногам. Слава богу, ее бездарный секретарь, которого Анхен возила с собою в качестве постельной грелки, валялся где-то пьяный, и нашему счастью никто не помешал. Я провел в ее охотничьем домике два волшебных часа, но далее оставаться было невозможно, не скомпрометировав мою прекрасную метрессу. Я решил переночевать в палатке своего младшего брата – благо, он тоже был на той охоте. Егерь взялся проводить меня. "Ваш братец сегодня не остался без добычи, – предупредил меня егерь, – возможно, он все еще не один". "Надеюсь, он поймал прелестную птичку" – пытался отшутиться я. Но егерь отвечал, что не назвал бы это птичкой – скорее более крупным зверем.

Рене сдавленно хихикнул.

– Вот видишь, мой веселый братец, я все же был на той охоте. И я видел собаку, лежавшую у входа в твою палатку – эта собака и сейчас, наверное, еще бегает в своре фон Бюренов.

– Два молодых человека вместе напились и уснули, – насмешливо произнес Рене, – Сколько раз мы засыпали так с тобой. Никто же не скажет, что мы с тобой содомиты.

– Вам следовало бы сразу задуть свечу, – деревянным голосом отвечал Гасси, – Вас было видно, как в театре теней. Хорошо, что у вас было всего два благодарных зрителя – я и тот егерь, мир его праху.

– Что же ты не убил и остальных – и нас, и ту злосчастную собаку?

– Не знаю. Может, чересчур сильно любил тебя, Рене. Или надеялся, что ты окажешься слишком труслив, чтобы продолжать эту игру и сейчас. Что судьба де Монэ научит тебя чему-то, и ты отступишься. Или честь и благополучие семьи окажутся для тебя важнее, чем счастье проходимца фон Бюрена.

– И десять лет ты ждал, чтобы мне об этом поведать?

– Десять лет я ждал – кого ты решишься выбрать. И сегодня, кажется, наконец дождался.

– В своей колыбельной ты назвал меня и трусом, и содомитом. Ты зря вернулся, Гасси. Нам не ужиться вдвоем в этом городе.

– Боюсь, что да. Но стоит ли ждать – кто первый подошлет убийцу с отравленным кинжалом? Я не стал бы драться с тобой на шпагах – ты ведь не умеешь фехтовать, да и дуэльный кодекс запрещает драться двум братьям. Но есть оружие, которым владеем мы оба одинаково хорошо. Как тебе такой поединок?

– Ты болен, Гасси, – ласково и печально проговорил Рене, – ты проиграешь, если прежде не вылечишься.

– Завтра, в полночь, на мосту, где я дрался с фон Кауницем. Никаких секундантов, но можешь взять своего врача. Твоя тофана против моей, твое противоядие против моего. Если ты откажешься, я назову тебя содомитом и трусом уже публично – и смогу это доказать.

– Мне даже интересно, чему ты научился за эти годы, – мягко сказал Рене, – Жаль, что мы проверяем, кто из нас сильнее – вот так.

– Завтра в полночь, не опаздывай. Спокойной ночи, мой мальчик, – я услышал, как Гасси поднялся с кресла, его тяжелые шаги прогрохотали по коридору, по лестнице – и стихли. Я поднялся со своего трона и выглянул из-за шпалер. Рене сидел на постели, обхватив колени руками, он медленно повернул голову и взглянул на меня – глаза его были темны, как провалы в ад:

– Можешь больше не притворяться глухим, этот спектакль меня уже не развлекает. Ты же слышал – завтра, в полночь, на мосту памяти бедняги фон Кауница. Ты должен взять с собой все эти твои штуки для промывания желудка и все остальное. Я не хочу умереть, как бедная Хеда.

– Хорошо, ваше сиятельство, – ответил я , – Что я должен буду делать?

– То, что я тебе прикажу, – успокоил меня Рене.

– Почему бы вам просто не дать ему цианида? – спросил я его.

– Унюхает и не станет пить, – рассмеялся Рене, – И потом, это неспортивно. Ты же слышал – тофана против тофаны. Иди же спать, друг мой Бартоло – завтра ты нужен мне бодрым и отдохнувшим.

Стоит ли говорить, что до утра я не сомкнул глаз?

За час до полуночи я стоял на пороге графского кабинета со своим саквояжем и с флягой воды – как и велел мне Рене. Граф уже ждал меня – он расстался со своим золотым оперением и был одет скромно, как принарядившийся пастор. Даже шляпа на нем была вроде той, что носил дома господин Остерман. Всем хороша была маскировка, но Рене выдавала его текучая придворная пластика. Он был как ртуть, переливающаяся на дне реторты, ртуть, поглотившая золото.

– Ты ничего не забыл, братец лис? – Рене смерил критическим взглядом меня и мой саквояж.

– Только если ваше сиятельство желает еще что-то дать мне...

– Не желает, – Рене надел на лицо бархатную полумаску – такие носят любовники и дамы полусвета.

– Маска вам не нужна, – сказал я ему.

– Почему это?

– Никто в столице не видел вас с умытым лицом.

– А ведь верно, – весело рассмеялся Рене, но маску не снял, – Жаль, что ни один из нас не умеет править каретой – тогда мы могли бы отказаться от кучера.

Он говорил глупости – наверное, от волнения. Рене взял со стола серебряный кубок, и мы спустились к карете – впервые я выходил из дома с парадного хода.

В карете Рене обуяла нервическая болтливость. Экипаж наш подпрыгивал на выбоинах, Рене играл своим серебряным кубком и трещал, как сорока:

– Знаешь ли ты, друг мой Бартоло, чем приходится заниматься обер-гофмаршалу императорского двора? Злюка Гасси зовет меня бездельником и бездарностью, но неужели организовать императорский двор легче, чем свору лифляндских помещиков? Заставить слушаться себя весь этот выводок придворных животных, и следить, чтобы они чистили ногти, выводили вшей и не ржали в голос за спиною китайских посланников...Помимо организации приемов, встреч с послами, устройства дворцовых праздников, всех этих опер, балетных представлений, – Рене забавно картавил, произнося свою речь, и я догадался, что с такой вот нарочитой картавостью он и разговаривает на своей службе, – И помимо всего вот этого на мне лежит обустройство дворцовых фонтанов. А недавно пришлось устраивать фонтан из шампанского прямо посреди бальной залы... Бог мой, отчего мы бессильны, как герои итальянских опер моего концертмейстера Арайи? Мы стоим на сцене в наших красивых нарядах, богини и боги сходят к нам с небес и говорят с нами, и убивают нас – а мы можем всего лишь любить их. Или отказаться любить.

– Почему вы не приняли антидот, прежде чем ехать? Или хотя бы не взяли с собой? – спросил я, вклинившись в краткую паузу в его взволнованной речи.

– Что же я приму, если не знаю, чем буду отравлен? – удивился Рене, – Противоядие – это конструкция, которую следует собирать в лаборатории.

– Как вы определите, чем вы отравлены? – признаться, и испугался, что мой наниматель спятил.

– Не бойся, братец лис, – спокойно и весело произнес Рене, – я еще в юности перепробовал множество ядов, с подачи нашего друга Десэ, и знаю, каковы они на вкус. Тофаны не убивают сразу, но чтобы определить состав, нужно дать яду подействовать.

– Ради чего вы рискуете жизнью! – не выдержал я, – Ну назвал бы он вас этим словом, а вы бы его – еще как-нибудь. Вон посол Ягужинский живет, названный этим "содомитом" и горя не знает, и никого на дуэли не зовет.

– Наглец ты и дурак! – фыркнул Рене, – Пашка и есть настоящий содомит, а я – нет. Гасси не должен был так меня называть.

Я подумал – знает ли он русскую поговорку, ту, что про один раз?

– И потом, дело не в несчастном содомите, – грустно продолжил Рене, – Ты просто не все знаешь...

Мы давно выехали за город – карета тряслась по неровной проселочной дороге и наконец остановилась перед хлипким деревянным мостиком.

– Гасси еще нет, – криво усмехнулся Рене.

– Хоть бы не приехал, – понадеялся я и, как назло, на мостике возник силуэт всадника, словно вырезанный из черной бумаги на фоне ночного неба.

– Ты как всегда точен, Рене, – всадник спешился, привязал коня к перилам.

– Где твой доктор? – звонко спросил Рене.

– Он мне не нужен. Еще одна поправка к дуэльному кодексу.

– За неимением секундантов я предлагаю тебе примирение, – Рене легко выпрыгнул из кареты и направился ему навстречу. В одной руке он держал свой кубок, в другой – флягу с водой.

– Прелестная маска, малыш, – в голосе Гасси звучала насмешка, – Но помириться сейчас – значит поссориться завтра. Я и так больше не доверяю тебе...

– Мы можем воспользоваться шпагами, – предложил Рене, тоже не без сарказма.

– Уволь, я не людоед, – Гасси снял с пояса фляжку, меньше нашей раза в три, – Приступим, мой мальчик.

"Идиоты..." – я смотрел из кареты, как Рене льет воду в кубок, и братья одновременно снимают свои фамильные перстни и высыпают из них яд – Рене в кубок, а Гасси – в свою крошечную фляжку. "И для этого папа учил вас алхимии?" – вертелось в моей голове. Рене протянул брату кубок, взял у него фляжку и первым сделал глоток. Гасси осушил кубок, глядя поверх него на Рене горящими глазами, его волосы серебрились в свете луны и вились на ветру, как змеи Медузы Горгоны. Он отбросил пустой кубок, и Рене допил свою отраву и швырнул флягу под ноги, на обледеневший деревянный настил моста. Под маской не было видно, какое лицо у Рене, но он улыбался. Гасси же смотрел на него с отчаянием, как убийца смотрит на недавнюю жертву. Они протянули друг другу руки. Мне было жаль их обоих – они были так красивы сейчас, на этом жалком мосту, под тусклой луной, зачем они выдумали себе эту игру, блестящие кавалеры, не видевшие в жизни ничего страшнее перекрученных чулок? По крайней мере, я так о них думал.

Гасси отвязал коня и взлетел в седло. Топот копыт стих, Рене подошел к карете, залпом выпил всю воду из нашей уже фляги и произнес отрывисто:

– Не смотри на меня.

Я отвернулся. Спустя несколько минут Рене ввалился в карету, упал на скамью рядом со мной и хрипло крикнул кучеру:

– Гони домой! И быстрее!

Карета, подпрыгивая, понеслась по ухабистой дороге. Рене сидел, уронив голову на руки и, казалось, прислушивался к чему-то внутри себя. Я старался ему не мешать.

Дома Кейтель открыл нам – как будто так и надо – и тут же ушел к себе. В доме было тихо и темно, все слуги уже спали.

Когда мы поднялись в лабораторию, Рене очень быстро приготовил в пробирке какую-то взвесь и выпил ее, затем велел мне выйти. Я вышел в спальню и сел на край постели, с саквояжем на коленях.

– Бартоло, иди сюда и возьми стилет, – наконец призвал меня Рене. Я взял из саквояжа стилет, стерильный, прокипяченный мною накануне, и вошел в каморку.

– Наполни его вот этим, – Рене протянул мне колбу с еще теплым раствором. Он так и не снял свою маску, но безобразная шляпа валялась на полу. Волнистые волосы Рене растрепались и превратились в подобие гнезда. – Ты знаешь, что я боюсь боли и крови. Помни об этом, когда будешь колоть меня этим своим инструментом.

Я помнил – но это был только первый укол. А сколько их нам еще предстояло? Я помнил и о клятве Гиппократа, и об обещании, данном Десэ, и о том, что мой патрон – безжалостный бездельник, убивающий людей из любопытства. Я знал, что он такое. И я – хотел, чтобы он остался жить.

Я отнял стилет от его руки и перевязал место укола. И Рене снял наконец свою маску – лицо его было серого цвета, да что там – почти черного. Зрачки расширились, он дышал с трудом, на лбу и висках выступила испарина.

– А теперь – я буду умирать, братец лис, – севшим голосом неслышно проговорил Рене и откинулся на подушки. Глаза его запали, волосы на висках были влажными от пота.

Он и в самом деле умирал – когда взошло солнце, я задернул шторы – ему больно было смотреть на свет. У него отекали пальцы и лезли волосы, как шерсть у испуганной кошки. Он трижды вставал, чтобы приготовить противоядие – как я понял, каждый раз оно было разным – и у него не осталось живого места на руках от моих уколов. Нам дважды пришлось менять белье (представляю, как радовалась кастелянша), и в спальне стоял тяжелый смертный дух – как тогда, у Хеды. Я знал, что тофана не убивает сразу, но, приняв противоядие, Рене ускорил какие-то неведомые мне процессы, и то, что заняло бы несколько недель, уложилось в несколько часов.

– Стоит уже сейчас завесить чем-нибудь зеркало, – прошептал он почти неслышно, – на это невозможно смотреть...

И верно, от красоты его мало что осталось. Свет, сочившийся сквозь задернутые шторы, освещал его осунувшееся посеревшее лицо с синими, как у утопленника, губами.

– Тофана – это всегда очень грустно, – философски произнес Рене, – мы умираем в великой печали.

– Но кошка выжила, – возразил я.

– Дурак, это же разные яды, – слабо усмехнулся Рене, – а я, выходит, все-таки бездарность. Или нет? Проверь – не шатаются ли у меня зубы?

Я посмотрел – нет, хотя бы такого не было. Рене заметно повеселел:

– Тогда, братец лис, я не совсем бездарность. Увидишь, еще к полуночи все пройдет. Если я не отдам богу душу. О, как болит правый бок...

– Похоже, вы загубили печень.

– Будет, о чем потрещать с Хайни Остерманом, – Рене устроился в своих третьих за сегодня подушках. Его трагические глубокие глаза – ловушка для сердобольных фрейлин – засветились изнутри, как у кота.

– Принеси мне ту кошку, – попросил Рене.

Я вышел из спальни – под дверью маялся напуганный Кейтель.

– Где может быть та кошка? – спросил я риторически, потому что та кошка могла быть уже где угодно – и в доме, и на улице, и на небесах – но Кейтель отозвался торопливо:

– Она у меня, я принесу, – и убежал. И вернулся с белой кошкой в руках – ливрея вся в белом пуху – и мы вошли в спальню вдвоем, потому что кошка шипела и рвалась. Рене увидел нас и рассмеялся, совсем тихо и слабо:

– Уносите. У меня и без нее все чешется.

Я подхватил Кейтеля под руку и вывел – сам он впал в оцепенение при виде хозяина.

– Доигрался, – пробормотал Кейтель на пороге спальни, – с этими своими ядами. И отец его так умирал, и дядька. Готовят для других, а травятся потом сами...

– Погоди, Кейтель, все обойдется, – шепнул я ему и вернулся к Рене. Я не очень-то верил, что все обойдется. Если честно, я простился с Рене еще там, на мосту.

В обед Рене потребовал перо и бумагу и кое-как нацарапал две записки – для прекрасной Натальи и для фон Бюрена, черт бы его побрал. Кейтель забрал у меня записки, стуча зубами. Я подумал – скольких же Левенвольдов пережил этот дворецкий?

Рене стало чуть лучше, он повеселел – впрочем, чувства юмора он не утрачивал и на пороге смерти. Он постоянно пил воду и требовал от меня подавать тазик. Мне больше не приходилось отворачиваться – Рене стало все равно.

– Приоткрой окно, – попросил он, – здесь нечем дышать. Лучше умереть от воспаления легких, чем от удушья.

В три приехала прекрасная Наталья – для нее это было утро – и Кейтель не пустил ее в графские покои. Рене сказал, что умрет немедленно, если Наталья увидит его таким. А потом, в гробу – пожалуйста, пусть смотрит.

– Барыня уехали, – Кейтель вернулся с пятерней, отпечатанной на щеке, и Рене от радости даже чуть порозовел.

– Пожалуй, отвори мне кровь, Бартоло, – попросил он, – раз некому ее сегодня пить.

Я отворил ему кровь и Рене, обессиленный, уснул на моих руках. Он был старше меня, но я чувствовал себя отцом или даже матерью взбалмошного, бестолкового, беспомощного ребенка. Он спал на моей руке, дыхание его было ровным, тень длинных ресниц лежала на бледных, но не серых уже щеках, спутанные черные пряди вились на подушке – как змеи Медузы. У меня перемерло много больных, особенно в начале практики, и не то чтобы этого было жалко как-то особенно, но он был забавный парнишка, прав был Десэ. Я так и не понял никогда, что чувствовал к нему Гасси и отчего затеял эту дурную дуэль, но, кажется, грешно убивать человека только за то, что ему оказалась не нужна твоя любовь?

Я осторожно вытянул руку из-под головы Рене – он пробормотал что-то сердито и свернулся в клубочек. Я укутал его одеялом. Он спал – и хмурился, и кусал губы во сне. Я перебрался в кресло и сам задремал – шторы колыхались от сквозняка, на улице уже смеркалось, за дверью Кейтель разговаривал с кошкой, и кошка отвечала ему, как умела.

Я проснулся от грохота шагов по коридору. Гасси ворвался в спальню – черная тень с шандалом в руке, наверное, отнял в коридоре у Кейтеля. Меня в кресле он даже не заметил. Гасси встал у изголовья кровати, как аллегория возмездия – в черном плаще, с черным лицом – и Рене открыл глаза от внезапного яркого света, и тут же зажмурился:

– Что ты здесь делаешь?

– Я подал в отставку. Завтра к вечеру буду дома. Улажу дела с нашим наследством и вернусь – как раз к твоим похоронам.

– Кто принимал твою отставку? – деловито спросил Рене, усаживаясь в постели.

– Ее императорское величество. А какого ответа ты ждал? Твоего недоканцлера нет в городе – ему что-то загорелось в Шлиссельбурге, на его удачу.

Лицо Рене осталось неподвижным, и в глазах по-прежнему стояла смертная печаль. Его маска была при нем и без белил.

– Ты подал в отставку по болезни? – уточнил Рене.

– По болезни. Но не обольщайся – я расплевался с твоим ядом в первые два часа, – отвечал Гасси, и голос его на мгновение утратил твердость, и меня вдруг осенило – да он и не думал принимать противоядие! Но догадался ли его брат? Что собеседник – врет ему, и на самом деле приговорил себя к смерти? Гасси продолжил после запинки, – моя болезнь – та варшавская инфлюэнца. И, кажется, я подцепил там что-то еще у местных гризеток...А тебе не позавидуешь... воняет, как в хлеву. Жаль, мой мальчик. Дай проститься с тобой, пока у тебя есть еще зубы и волосы.

– Прощайся, – с вялой улыбкой позволил Рене.

Гасси поставил подсвечник на пол и присел на край постели, обнял брата, заглянул в глаза. Я сидел в кресле тихо, боясь обнаружить себя.

– Прощай, Рене, – проговорил Гасси с каким-то дьявольским удовольствием, – скоро ничего этого не останется...Прощай, мой Рене. Ты был лучшим из всех... с кем я был счастлив. И единственным, для кого любовь – лишь забавная безделица. Другие так по-звериному серьезны... – Гасси взял Рене за подбородок и проговорил с бесконечной нежностью и отчаянием, – jeune ´etourdi, sans esprit, mal-fait, laid...

– Calmouque en un mot, – так же нежно и вкрадчиво продолжил Рене, – не знал, что ты помнишь ...

– Прости меня, – Гасси провел кончиками пальцев по лицу Рене, по его спутанным волосам – и выпавшие волосы пристали к его ладони, – Прости, – и поцеловал Рене долгим, жадным поцелуем, словно хотел насытиться им на прощание, потом оттолкнул его от себя и выбежал прочь, чуть не загасив пламя вихрем своего плаща.

– Ты видел его лицо? – обратился ко мне Рене, – У него совсем черное лицо. И он собрался на мои похороны...

Рене улыбался – криво и жалко. Рот его распух, по нижней губе стекала струйка крови.

– Неистовый Гасси... – Рене поднялся с постели и неуверенно приблизился к зеркалу, – Из-за него я стал похож на упыря. Calmouque en un mot...

– Что это значит? – спросил я.

– Ты же слышишь – калмык, – Рене стер с губ кровь, – так звал меня злюка де Бразе, а Гасси это отчего-то запомнилось, – Рене закрасил лицо белилами так, что остались видны только глаза и брови, – Прошу тебя, Бартоло, проследи, чтобы это не смывали. Ну, если все плохо закончится. Не хотелось бы лежать во гробе с черным или синим лицом.

Рене перестарался – глаза и губы выглядели чересчур ярко на белом лице. Но кое-кому увиденное пришлось по душе.

– Кейтель, зайди! – позвал Рене, и Кейтель вошел, и зубы его стучать перестали.

– Как здоровье вашего сиятельства? – спросил он с робкой надеждой.

– Видишь – почти как всегда, – улыбнулся Рене той летучей улыбкой, что носил при дворе, – Принеси нам вина и что-нибудь еще – на твой вкус.

Я попытался протестовать – вино отравленному? Но Рене отвечал, что лучше знает, что яды – его стихия, а вино обновляет кровь, и я понял, что он уже не умрет – по крайней мере не сегодня.

Рене расчесал волосы – и не так уж много их при этом вылезло, при простуде порой выпадает больше – так я себя утешал. Очень мне не хотелось, чтобы он умер. Кейтель принес ему вина и каких-то конфет, и Рене устроился с подносом на постели. Часы пробили три часа пополуночи. Вот он, вред дневного сна – потом невозможно уснуть ночью. Я встал у окна – если лечь животом на подоконник, из окон спальни виден был наш парадный подъезд. По белому снегу пролетела темная тень – как будто ангел смерти лично явился за графом. Именно такой ангел смерти и должен был прийти за ним из ада – в черном парижском плаще, в великолепной шляпе и на лучшей в городе лошади.

– Кажется, граф фон Бюрен к вашему сиятельству, – осторожно проговорил я, и Рене чуть не выронил свой бокал. Пока он сидел с открытым ртом, я тихонько спрятался за шпалеру – я никак не мог пропустить этой встречи. Люди читают книги и смотрят спектакли о принце Персифале и кавалере де Молэ, платят немалые деньги за оригинальную историю, а тут оригинальная история происходит прямо у вас под носом. Можно сказать, приходит в ваш дом.

Я услышал шаги фон Бюрена – он летел по залам по-над землей, как демон – звук перевернутой посуды, борьбы и шуршание шелковых тканей.

– Отпусти, болван, ты задушишь меня, – слабо вскричал Рене, – и брысь с моих простыней – в таких-то сапогах!

Слышно было, как агрессор поднялся с кровати и переместился в кресло.

– Я боялся, что тебя уже отпевают, – смущенно проговорил фон Бюрен, – А ты не только жив – еще и вполне накрашен.

– С чего ты взял, Эрик, что меня отпевают? – подозрительно поинтересовался Рене.

– Приносят записку, что ты болен, потом твой брат является ко двору с перевернутым лицом и просит отставки, устраивает при дворе целый спектакль – патетическое прощание с придворными, а в полночь он пробкой вылетает в сторону своей мызы Раппин. Что должен я думать?

– Погоди, ты же был в Шлиссельбурге, откуда ты все это знаешь?

– Не только у господина Остермана есть свои шпионы, – не без гордости признался фон Бюрен, – Мне донесли, и что вы в ссоре, и что Карл пообещал вернуться – на твои похороны.

– Он так шутит, – успокоил Рене, – видишь, я жив. И даже вполне накрашен. Как там, в Шлиссельбурге?

– Рене, я, возможно, сделал большую глупость, – произнес фон Бюрен извиняющимся тоном, – я так мчался к тебе – из-за этого тоже... Мне стыдно признаться, но то, чем я был занят в Шлиссельбурге – в своем роде сухопутное каперство. Я убеждал одного мужчинку пожертвовать средства на развитие баронства Вартенберг. Инвестировать в регион под гарантию личной безопасности.

– Ты и одет как пират, – съязвил, не утерпел, Рене.

– У меня и сапоги в крови, – признался фон Бюрен, – и вот мои мальчишки привозят ко мне – раз уж я рядом – одного сумасшедшего типа. Помнишь, я говорил о ребятах у меня на жаловании? Им попался безумный француз, болтавший совершенно ужасные вещи, и ребята привезли его ко мне, прежде чем сдать тайной канцелярии.

– Не мой ли это домашний учитель? С ним еще должна быть девушка, моя бывшая горничная, – задумчиво припомнил Рене.

– Из-за мертвой девушки его и арестовали. Он пытался выехать за границу с поддельными дворянскими письмами – на имя француза Десэ, англичанина Мортона и цесарца Танато. Уже смешно. Он нес какую-то ахинею про черные мессы, про всадника на коне бледном, и очень много ахинеи – про яды и фамилию Левенвольде. Возможно, это был твой свихнувшийся слуга.

– Это был мой учитель, – поправил Рене, – учитель алхимии. Он считает, что он смерть. Та самая, четвертый всадник апокалипсиса.

– Тогда он уже там, где надо, – зло рассмеялся фон Бюрен, – он слишком трепал твое имя, еще и в соседстве с именами Мон Вуазен и того бедняги, что сейчас в Кунсткамере плавает в банке со спиртом. Я не стал делать такого подарка тайной канцелярии – слава богу, у меня был при себе пистолет – и я пристрелил его как бешеного пса. Ты и правда такой искусный алхимик, Рене?

– Эрик, это был мой спятивший домашний учитель! – рассмеялся Рене светло и безоблачно, как дитя, – Ты нашел кому поверить!

– Я думаю, ты не хотел бы объяснять все это в тайной канцелярии, – сердито пробормотал фон Бюрен.

– Спасибо, Эрик, ты все сделал правильно, – тихо сказал Рене, и в голосе его мерцало торжество, – Я не думал, что ты способен убить за меня...

– Убить – дело нехитрое, – совсем смутился бедный фон Бюрен, – я так же пристрелил бы не задумываясь какую-нибудь бешеную собаку.

– Эрик, а та собака, которую подарила тебе матушка Екатерина, – голос Рене зазвенел, – помнишь, рыжая такая борзая? Она жива еще?

– Флорка? – припомнил фон Бюрен, – А что ей сделается? Жива и здорова, недавно принесла щенков. Может, прислать тебе одного щенка?

– Не нужно, Эрик, я от щенков чешусь. Тебя не хватятся во дворце?

– Ты прав, обе мои жены давно ждут меня с рыданиями и упреками. Наверное, решили, что я шляюсь по бабам, как в прежние времена. Я, пожалуй, поеду. Я же все правильно сделал?

– Ты мой самый лучший друг, Эрик, и ты лучший из канцлеров современности.

– Только не говори об этом Остерману – его разорвет, и притом дважды, – радостно отвечал фон Бюрен, – Спокойной ночи, Рене.

– Удачи, Эрик, с двумя твоими разъяренными женами.

Фон Бюрен ушел – я понял, чем различаются шаги его и Гасси. Гасси носил шпоры, а фон Бюрен – нет. Я выглянул из-за шпалеры. Рене стоял у окна и смотрел, как его Эрик птицей взлетает в седло – одно из самых впечатляющих зрелищ, после публичной казни, конечно.

– Я и забыл, что ты здесь, – Рене отвернулся от окна. Полночь давно миновала, а он не умер и даже снова сделался тем, чем был – Красавчиком.

– Вернитесь в постель, ваше сиятельство, вы простудитесь у окна, – напомнил я, – надеюсь, ваша дуэль закончится ничьей.

– Ты же видел его лицо? – Рене послушно забрался под одеяло и откинулся на подушки, – Лицо Гасси? Он проиграл, и поймет это очень скоро. От него пахло смертью.

– А я надеюсь, что больше смертей не будет – довольно с нас Десэ и несчастной Марии, – отвечал я, сам не веря в сказанное. Гасси подал в отставку, простился с придворными и отправился умирать – надеясь, что и неверный брат его последует за ним, в Валгаллу, на Авалон...А неверный брат – уже смотрел через голову его на другое.

– Эрик примчался ко мне – один, верхом, ночью, под снегом, – мечтательно проговорил Рене.

– Убил человека ради вас, – дополнил я, – чего желать вам еще? Перед вами лежат все мечты.

– Так нельзя, Бартоло. Нельзя в это верить, – Рене закинул руки за голову – мелькнули пропитанные кровью повязки, – Я расскажу тебе одну притчу. Кстати, я слышал ее от нашего фон Бюрена – он кажется недалеким малым, но обожает вот это все – дервишские сказки, восточные легенды. Одна японская девушка пришла к гадалке и спросила – увижу ли я еще своего любимого? Гадалка раскинула карты, или кости, или руны, или что там у нее было – и увидела, что девушке не встретиться с любимым никогда. Но так как гадалке хотелось получить деньги за свой ответ – она отвечала очень уклончиво. Вы встретитесь – отвечала она – когда Токио превратится в лес. Девушка вышла от гадалки на улицу – а как ты уже понял, жила она именно в Токио. В тот день был японский праздник бонсая, и японцы вынесли на улицу свои крошечные домашние деревья – чтобы похвастаться. В Токио в каждом доме есть такое маленькое деревце. И на один день Токио превратился в лес.