Текст книги "Разлюбовь, или Злое золото неба"
Автор книги: Андрей Зотов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Глава 10
В семь пятнадцать я вышел из дома и на электричке поехал в Москву. Начиналась суббота, сегодня была моя очередь ехать на радиорынок в Митино, открывать нашу палатку и осуществлять ротацию б/у телефонов, компьютеров и прочего электронного хлама.
Но до Митино я не доехал. Вместо этого уже в 9.10 сидел в кафе «Якорь», что недалеко от Савеловского вокзала, пил третью бутылку пива и понимал, что пивом дело не кончится. Потому что настроение было хреновей некуда, а в такие времена я за себя не ручаюсь. Надо бы заказать водки, и тогда все образуется на какое-то время. Но так можно загудеть на неделю, а оно мне надо?
Надо – не надо, но пивом дело не кончится – это к гадалке не ходи.
За окном снова шел снег и опускался на крышу желтого такси, стоящего у тротуара. Водителя не было, и, глядя на мащигу, я почему-то подумал, что ведь такси может стать на какое-то время моим домом, моей крепостью, моим последним оплотом. Когда совершенно негде станет жить, хорошо иметь хотя бы такой последний оплот. Сесть рядом с водилой и сказать ему: вперед, командир… только вот ехать некуда. Нет, можно, конечно, зарулить к кому-нибудь из приятелей, ну а что там, собственно, делать? Водку пить и жаловаться на жизнь? Кстати, о водке.
Народу в кафе было мало: я да парочка в дальнем угу. Тихо играла музыка. Позвонить бы Рашиду или Косте и подмениться, но я был еще слишком трезв для такого звонка. Можно сказать, я был совершенно трезв. И с этим пора было кончать.
Я подозвал официантку, заказал самую дешевую бутылку водки и мало-мальский салат. Плюс две «Балтики-девятки», чтобы уж замутнеться как надо. О засосах я старался не думать, но все равно они были в каждой мысли, в каждом моем вдохе, – и засосы, и тот, кто за ними стоит. А мысль о Митино нависала над головой, как ночная осенняя мгла. Но она мигом исчезла, стоило только официантке принести мой заказ. Выглядел заказ неважно, особенно мутная желтоватая этикетка на бутылке, а уж про блюдечко капусты, в которой были прикопаны остатки яблока, и говорить не приходится. Еще там был хлеб в пластмассовой кювете и вилка с разнообразно загнутыми зубьями, напоминавшая недораспустившийся цветок.
Кое-как расставив все это передо мной, официантка злобно оглядела содеянное и ушла, держа в одной руке поднос, а в другой – четыре пустые бутылки из-под пива. Я хотел втихаря вынести их в сумке, сдать и купить пачку сигарет, но теперь уже было поздно. А, все теперь поздно.
Я всегда знал, что мне не удержать тебя – это была ужасная истина, и она открылась мне сразу, с первых же дней нашего с тобой знакомства. Потому что мне нечего было тебе предложить – тут уж ничего не попишешь. Деньги? У меня их не было. Таланты-расталанты? У меня и этого не было, но даже если бы и было, мало кому удавалось с их помощью кого-то удержать надолго возле себя. Потому что талант отвлекает все твои силы и нужно заниматься им, только им, иначе он вылетит в трубу, и ты никогда этого не простишь ни себе, ни той, из-за которой все пошло прахом. Единственным, что могло сдерживать твой уход, была постель, где я старался изо всех сил, не зная ни стыда, ни совести, ни устали, ни продыха, но слишком долго на этом не продержишься, потому что обязательно найдется кто-то более крепкий на передок, у кого и фантазии окажется побольше, и член послаще, и далее по списку. Это лишь вопрос времени.
Любовь? Да, это, конечно же, аргумент, но вот беда – мы слишком по-разному ее понимали, а об этом я не хотел даже думать посреди этой забегаловки, потому что…
Не ко времени зазвонил мобильный. На нем оставалось чуть больше доллара, и если это звонок с обычного телефона, то я останусь без связи. Денег почти не было. Определитель ничего не определил.
– Алло! – раздался смутно знакомый голос.
– Слушаю, – смиренно ответил я.
– Ты, Андрюх? – Это был Ганс. – Здорово! Ты где?
Был соблазн слукавить, но я подумал-подумал, глядя на полный стакан, и сказал чистую правду.
– Так мы щас подтянемся, Андрюх. Жди.
Стакан приятно оттягивал руку. Вот сейчас выпью – и дальше закрутится наш сюжет.
Глава 11
Они поставили лайбу прямо под окна кафе, где я коротал это серенькое утро, и вышли – трое, а водила по обыкновению остался в машине. Я узнал «Понтиак» Хольского, целый и невредимый, без единой царапины – стало быть, в аварию Валерий Ильич попал на какой-то другой машине. Откуда бы ей взяться? И там, дальше за «Понтиаком», в асфальтовой дали Дмитровского шоссе испускало ультрафиолет слабое зимнее солнце, на которое хорошо таращиться после стакана водяры, мысленно нежась в его лучах.
Все трое были одеты с иголочки, особенно Ганс: черный строгий пальтуган поверх костюма, белое кашне поверх воротника, очки, перчатки, сигарета в пальцах и дымок сигареты поверх всего. Путаясь в полах пальто, он пересек зал и молча подсел за мой столик. Что-то показал на пальцах бармену. Белобрысые шумно расселись за стойкой. Все они были сегодня какие-то уж слишком нарядные, начищенные, выбритые, или это мне так казалось после бессонной ночи?
– С утреца пораньше? – Ганс кивнул на мои бутылки и сиротливый стакан. – Мне бы конверт, Андрюх. Который ты нарыл на даче Валерия Ильича. Ты ведь его нарыл?
Официантка принесла крохотную чашку кофе на огромном подносе. Так, должно быть, выглядит из космоса отдельно взятая личность. Ганс сделал глоток, поморщился и вопросительно поглядел на меня.
– А что с Хольским? – спросил я.
– С Хольским? А что с Хольским? – Он выудил из кармана сигаретницу, открыл ее (тихий мелодичный звон) и достал сигарку. Закурил, клоня голову набок. – Приболел, правда, малость Валера, ну да пройдет. Машину вот нам дал покататься. Передает тебе привет и просит отдать конвертик. Или, хочешь, я тебя с ним по мобиле свяжу?
Ганс по обыкновению слегка давил, однако проскальзывала в его речи одна не свойственная ему штука. Он боялся, что я не отдам конверта. Потому что он хорошо меня знал. Знал, что, если найдет коса на камень, ему ни хрена может не обломиться. Но мне уже не нужен был оригинал, да и не придавал я этой теме большого значения. А вот Ганс, похоже, придавал.
– Он в хорошем месте, Андрюх, в закрытом пансионате, там его быстро починят, – говорил он про Хольского. – Ну, чего ему в общей палате валяться, сам посуди. Вот мы его и перевезли.
– Так он попал в аварию или не попал? – спросил я.
– В аварию? – У Ганса появилась привычка переспрашивать последнюю фразу. Наверное, чтобы успеть обдумать ответ. – Это смотря что называть аварией, Андрюх. Падение с железнодорожного моста – это авария или не авария?
– Он с моста упал?
– Ну да. Не сам, правда… – Ганс сделал еще глоток кофе. – Какие-то нехорошие прохожие ему в этом помогли. Чего-то они от него хотели, но не добились, вот и отправили в полет. Видал фильм «Полет навигатора»?.. Я думаю, ты догадываешься, чего они от него хотели. И я того же хочу. Где конверт? Давай допивай и поехали. Или с собой бери.
Я подумал-подумал и выложил на стол жетон от камеры хранения.
– Это Павелецкий вокзал. Там пара кирпичей в сумке, контейнер и пистолет.
– Кирпичей? – Ганс удивился. – Каких кирпичей?
– Два силикатных кирпича для весу. Больше ничего подходящего не было под рукой.
– О’кей! – сказал Ганс, забирая жетон и меняя тему: – Как вообще-то дела, Андрюх? Что в институте? Как личная жизнь? Какие перспективы?
– Все нормально. – Я снова наливал себе водки. – Бухнешь со мной?
– Не, Андрюх, я пас. – Ганс закурил, с брезгливостью взял бутылку за горлышко и покачал из стороны в сторону. На внутренних стенках появились и начали медленно сползать вниз масляные подтеки. Нефть и опилки – вот исходное сырье для водочки, какую я сейчас пил. Это, конечно, напиток для камикадзе, но на другую денег не было.
– А с Хольским повидаться-то можно?
– С Хольским? Легко. Но немножко позже, о’кей? – Он встал, стоя допил кофе и протянул мне руку. – Будь на связи, Андрюх, не пропадай. Мало ли что. В крайнем случае где тебя можно найти?
– Ну так в общаге, – осторожно сказал я.
– В общаге? А там, Андрюх, говорят, что тебя из института исключили и из общежития выселили. Такая у меня информация. – Он курил и, слегка улыбаясь, глядел мне в переносицу. – Короче, ты давай не теряйся. Чтобы не пришлось тебя искать через Институт картографии, о’кей? Зачем нам такая головная боль? Удачи!
Проходя мимо стойки, он рассчитался за кофе и о чем-то тихо переговорил со своими. Белобрысые шумно стали соскакивать с кожаных крутящихся табуретов. Через минуту все трое сели в машину и уехали. На всякий случай я записал номер «Понтиака» и махнул еще полстакана. Раскололся ли Хольский насчет квартиры в Бирюлево? Трудно сказать. Зато решилась проблема конверта, а баба с возу – кобыле легче. Будь я каким-нибудь детективом, я взял бы сейчас машину и проследил за «Понтиаком», а еще лучше было бы начинить его микрофонами и подслушать их разговоры. Выяснить местоположение Хольского, поехать туда и освободить. Почему-то мне казалось, что его там пытают. Вырубить белобрысых я бы, пожалуй, смог – не сейчас, конечно, а по трезвяни, – ну и Ганса с ними заодно. Он никогда не был хорошим бойцом – так, один ливер и понты.
Эх, блин! Как там у Некрасова: «Суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано…» Сижу и бухаю вместо того, чтобы что-то делать.
И тут я вдруг снова подумал про ту красную «Мазду», и про засосы, и как-то особенно ясно почувствовал, что все это происходит со мной. До этого сидел в кафе будто бы мой синоним, а теперь это был именно я. Как же так, Анечка, как же ты могла? Не хотелось думать об этом, да я и не думал, он сам шел сквозь меня – этот поток настоящей скорби, настоящего горя. Да, для меня это было горем, хотя, наверное, тот же Ганс, окажись он в подобной ситуации, не придал бы ей особого значения. Ответил бы тем же – и все дела. Но я-то был другим, во мне было чрезвычайно развито чувство драмы, и пустяк для кого-то был иной раз бедой для меня. Это причиняло мне по жизни много мучений, ну а что поделаешь? Я, конечно, скрывал это за маской этакого кренделя-которому-все-по-барабану, многие меня таким и считали, но я-то другой. И иногда я думал, что Хемингуэй, всю жизнь проживший в плену похожего противоречия, застрелился еще и потому, что конфликт между собой настоящим: тонким, переживающим, мнительным, ранимым – и тем воякой-боксером-рыбаком-охотником, каким он слыл в легенде о Хэме, достиг своего предела. Старый больной человек испугался не столько грядущей немощи, сколько прижизненного разрушения мифа, без которого не только жизнь не в жизнь, но уже и смерть не в смерть. Литература – это такая игра, которая из настоящих людей делает ненастоящих.
Ну, как тут не выпить еще?
В Митино я так и не попал, а поехал в свою бывшую общагу на Добролюбова, 9/11, и там завис, забухал с мужиками по-настоящему, повод-то ведь был что надо. Водка лилась рекой, а следом пиво, какое-то самодельное вино из трехлитровой банки и опять водка, пиво, вино, ноутбук, помнится, загоняли заочникам и потом ходили за коньяком на Яблочкова и пили на детской площадке, встречая рассвет. Куда-то ездили на двух машинах, разбирались с какими-то прорабами, махались не то с азерами, не то с дагами на Тимирязевском рынке; я помню, оторвал у одного усатого рукава от куртки и мастырил из них кляп, а усатый орал и кусался. Потом появились менты и нас повязали, а когда везли в пикет, мы ухитрились открыть дверь «воронка» и смыться на перекрестке. Смутно вспоминается то ли бульдозер, то ли грейдер, я там проснулся на рассвете в одной футболке, босиком, совершенно задубевший, руки под мышками, ног не чую, что за район? Помню, кое-как добрался до общежития, а туда не пускают, лезу по пожарной лестнице, а сверху машет Костя: давай сюда! – и снова провал. И вот мы уже пьем пиво в Сандунах с Рашидом, и он шепотом читает мне свои стихи:
Дует холодный ветер.
В небе висит луна.
Дочка моя на свете
Где-то живет одна.
Пишет диктант в тетрадку,
Ходит смотреть балет.
А по ночам украдкой
Плачет, что папы нет…
А на шестой или седьмой день, вечером, в комнату, где мы пили, условно постучал Бахадыр и сказал, что ко мне пришли.
– Ты хоть побрейся, Андрюх, – сказал он, когда я открыл дверь. – Видок у тебя!.. На# жвачку. Там такая, слушай, девка!..
Ты сидела внизу напротив вахтерш и задумчиво листала журнал «7 дней». На верхних этажах надрывался магнитофон; вахтер Слава таращился в телевизор.
Ты подняла на меня глаза, серые-серые, справлявшие не Год собаки, а, скорее, Год мыши, встала и, знакомо улыбнувшись своей поразительной улыбкой мило нашалившей девочки, сказала мне через весь людный коридор фразу, которую всем на свете хоть раз, но приходится слышать:
– А ты изменился.
И увезла меня в Бирюлево.
И я, чувствуя тебя рядом, вновь замечал, что мир, как в перепаде песочных часов, сужается до нас двоих; что нет больше ничего и никого вокруг, и мы оказываемся вне времени и пространства. Наступает странная пора, пятое время года, когда совершенно без разницы, какая там погода на дворе и какое тысячелетие.
Глава 12
У меня ускоренный процесс метаболизма, поэтому фазы отходняка сменяются достаточно быстро. К вечеру я начал приходить в себя. Душ, кофе, воздушные ванны на балконе. Мысли о вечных ценностях, аналогии с великими мира сего, которые тоже, бывало, мучались с перепоя. Им тоже изменяли любимые женщины, они тоже были по уши в долгах. Пушкин, например, остался должен казне 45 000 золотом. Государь простил ему долг, но не в этом же дело. Лиля Брик делала с Маяковским что хотела. Чехов любил Лику, а она предпочла ему Потапенко. О личной жизни Блока лучше не вспоминать. Великий Эдгар По баловался не только выпивкой, но и наркотой и вообще умер под забором. Вийон кончил жизнь на виселице. О будущем думать не хотелось, о недавнем прошлом тем более. Там безобразно зияли потери морального плана. Они давили на психику, как железобетонная плита. Чего стоит одно только приключение в женском душе с сестрами Кунгурцевыми. А звонки Аде и зазывание ее в общагу на коньячок? А долги?.. О, блин, это отдельная тема, к ней даже подступаться боязно… По деньгам я был в большом минусе, можно даже сказать в громадном. Вдобавок играл, помнится, с узбеками в карты и проиграл какую-то отару. Интересно, отару чего? Гонял с ножом чурок по общаге – это тоже помню, кулаками делал дыры в двери черного хода и орал в эти дыры песню «Все от винта». Показывал приемы рукопашного боя омоновцам с вахты и разнес у них конторку. Ножовку потом какую-то искали… Ох, чудила гороховый! Три раза, помню, загонял заочникам мобильник, и все три раза пацаны его выкупали. Но я его все же загнал и, похоже, вместе с сим-картой. А там мощная телефонная книжка и номера многих телефонов не поддаются восстановлению. Кому я его сплавил?.. И опять же – карта-схема и зашифрованное письмо: я показывал их всем подряд и намекал, что на днях еду выкапывать клад. И каждого, сепаратно от остальных, приглашал с собой. О, позорище!..
На кухне было жарко и вкусно пахло на все лады. Я пришел сюда на запахи, глотая слюнки. Ты варила суп, запекала в духовке цыпленка и одновременно пекла блины. На магнитофоне у тебя крутилась «Белая гвардия». Я в хорошие-то времена терпеть не мог это фуфло, а с бодуна тем более. Так, сделаем вдвое тише, нальем чаю, приоткроем форточку, чтобы сменить воздух на кухне.
Ева сидела у себя в комнате за ноутбуком и скачивала из сети материалы для реферата. А в перерывах, когда приходила на кухню за чаем, старалась не встречаться со мной взглядом. В доме повисла какая-то затаенность. Владелец красной «Мазды» незримо встал меж всеми нами, и ничего с этим поделать было уже нельзя. Нет, можно, конечно, не обращать на все это внимание, но я так не умел. Можно собрать вещи и раствориться в дырявом московском пространстве. Но и этого я не в силах был сделать, потому что слишком уж хорошо к тебе относился, чтобы уйти. И еще – было такое чувство, будто все это не по-настоящему, а словно сидишь в кинозале, и скоро конец. Поэтому максимум, на что я сейчас оказался способен, – это делать вид, будто ничего не произошло, хотя глупее такого поведения мало что может быть. А ты, как ни в чем не бывало, глазами показала мне на блины и достала сметану из холодильника.
– Отлежался?
– Вроде бы…
– Пива хочешь?
Я прислушался к себе. Мысль о пиве запускала какие-то паршивые ассоциации. Шампанского я бы выпил. А вот пива…
– Не, не хочу пива.
– Набрать ванну?
Я снова прислушался к себе. Ванна – это то, что надо.
– Сам наберу.
– Горяченькую, – уточнила ты, переворачивая на сковородке блин. Пошла в ванную, стала настраивать там воду. В холодильнике стоял фугас минералки. Я достал его и надолго припал к горлышку…
В очередной раз на кухне появилась Ева. Она недавно постриглась, сделала себе стрижку «каре» и была похожа на мальчика: щуплая, плоская, в светлых джинсах с пингвинами на задних карманах и просторном свитере цвета морской волны. Ужасно умная отличница Ева, генеральская дочка, староста курса, сама усидчивость, целомудрие и это… как его… слово забыл…
И тут что-то такое правильное сверкнуло у меня в мозгу, сошлись какие-то нужные проводки. Сам себе не веря, я сходил в нашу комнату, достал из сумки папку, а из папки ксерокс карты с гипотетическим кладом. Когда я с бодуна, сквозь меня обычно идет мощнейший поток какой-то искрящейся мути. И из него сами собой выпадают умности, до которых никогда бы не додумался, будучи в здравом уме и твердой памяти. Я принес карту на кухню.
– Тебе, Ева, ничего это не напоминает?
Все-таки сказывался профессионализм будущего картографа. Она бросила на карту один-единственный взгляд (но какой!) и ответила, взвешивая каждое слово:
– Это может быть окраиной нашего Лебяжьего.
Наверное, чего-то подобного я и ждал, поэтому не очень и удивился.
– Точно? – только и спросил я.
– Что значит точно! – Она повела плечом и еще раз взглянула на карту. – Конечно, не точно. Но не исключено.
Она сделала себе чай, обратилась к блинам.
– У нас в Лебяжьем есть район, называется Муханово, там кладбище, свалка, частные дома – в общем, окраина. Раньше район считался пригородом, но уже лет семь-восемь как вошел в черту города. Этот план весьма напоминает северо-запад Муханово…
Я молча жевал блин и слушал, почти не веря, что на схеме Лебяжий. Хотя почему бы и нет? Все гениальное просто.
– Просто там наша бывшая дача, и я хорошо знаю тот район, – уточнила Ева. – Аня, тут у тебя подгорает! Перевернуть? («Ага», – ответила ты из ванной.) Аня, иди взгляни – по-моему, тут Муханово… Она осенью лазала где-то там с топографами, – пояснила мне Ева. – Она в теме, а я нет. Тем более в Муханово до революции была усадьба ее прадедушки. Или прапрадедушки.
Это было уже интересно.
– Ты можешь оказать мне одну услугу, Ева? – спросил я вкрадчиво, убирая карту в папку.
Она пожала плечами и перевернула блин:
– Я же не знаю, что вы имеете в виду, Андрей. Глупо было бы обещать.
– Не говори про эту карту Гансу.
Она оглянулась на меня с укоризной и недоумением:
– Во-первых, я его уже сто лет не видела и надеюсь еще столько же не увидеть. А во-вторых, если он спросит, я не смогу не сказать. Я никогда не лгу.
Ах да! Я и забыл. Это одна из ее особенностей: правда и ничего, кроме правды.
– Он не спросит, если сама не расскажешь. Договорились?
– Даже не знаю. – Она подумала. – Наверное, да.
Она ушла с чаем к себе, а через минуту появилась из ванной ты, держа распаренные сдобные руки немного на отлете. С них капало. Ты снова взялась за блины и, улучив момент, я и тебе показал свою схему.
– Что это? – спросила ты, сдувая со лба прядь волос.
– Ничего не напоминает?
– Напоминает наше Муханово. – Ты подумала. – Да, похоже… А вот этот крестик, скорее всего, стоит на месте бывшего имения моего знаменитого прапрадедушки.
– Даже так?.. А чем он знаменит?
– О, да многим! – Ты засмеялась. – Это был удивительный дядечка, насколько я понимаю, странный, необыкновенный, выдумщик… Очень талантливый… Дед вообще считал его гением. Не знаю, может, оно так и есть. С ним вечно происходили всякие-разные истории. Одна стала чуть ли не нашей семейной легендой. Да я же тебе рассказывала. Неужели забыл?
– Можешь еще раз рассказать?
– Легко.
Я жевал блин и внимательно тебя слушал. То, что ты рассказала, я слышал явно впервые – такие истории не забываются.
Короче.
В конце 19-го – начале 20-го века в Лебяжьем жил потомственный русский золотопромышленник Елисей Бурко, твой прапрадед. Всю жизнь он занимался золотом, был безумно богат, однако прижимист и даже скуп, родственников держал в черном теле, при этом тратил кучу денег на всякие изобретения (я не стал уточнять, что ты имеешь в виду.) На склоне лет им вдруг овладела страсть: ракетостроение. Это дело пленило его целиком и полностью, как какая-нибудь навязчивая идея, и Елисей с присущей ему предприимчивостью и размахом стал строить какую-то суперракету – не один, конечно, с помощниками.
Человеком он был талантливым и напоследок превзошел самого себя. Ему удалось-таки создать и запустить ракету, работающую на инфракрасном топливе, – и где уж он его раскопал? И это еще до революции, когда о таком топливе поди и слыхом не слыхивали. Да и не до него было: по Руси как раз начинала расползаться большевистская нечисть.
Короче говоря, запустил.
Ракета вывела на орбиту спутник – не спутник, но «Валдай», как окрестил его Елисей. Вскоре после запуска вдруг сделался наш Елисей Павлович беднее церковной мыши, его счета в банках были обнулены, деньги сняты, позже выяснилось, что незадолго до запуска он продал свои предприятия, акции и недвижимость – словом, все его правдами и неправдами нажитое богатство растаяло, как пороховой дым. Осталось у него только Муханово. «Куда что подевалось, Елисей Палыч? – спросили озадаченные родственники. – Где золотишко?» «Мое золото в „Валдае“, – объявил он, распустил команду, уничтожил документы и ушел в монастырь. Осталось неясным, пошутил Елисей или не пошутил. Те, кто его хорошо знал, вполне допускали, что он на самом деле загрузил золотишко в ракету – водились за ним и раньше весьма безумные фортели, от которых хоть стой, хоть падай.
Октябрьский переворот застал Елисея в Зосимовой. Был он послушником, доил коров, поил братию молоком. С Советской властью у него не было ничего общего. В лице Леонида Борисовича Красина, будущего наркома путей сообщения, она поначалу довольно активно им интересовалась, вернее, не им, а, скорее, его изобретениями и денежками. Красин даже приезжал к Елисею в обитель, и они о чем-то долго говорили. Его приезд отмечен в монастырских летописях…
В этом месте ты сделала паузу, чтобы вынуть из духовки курицу. Она была готова и так пахла, что за одно только крылышко можно было отдать полжизни.
– Он что, действительно золото в ракету запрятал? – спросил я.
– Не знаю. Это же не я говорю, это наши семейные хроники. Не хроники даже – легенды. – Ты улыбнулась. – Но это еще не все, слушай дальше… Совсем недавно его правнук вдруг получает письмо из Берна. Директор одного из старейших банков (не помню, как называется) пишет, что по обязательствам, взятым на себя его банком без малого 70 лет назад, 1 января сего года был вскрыт сейф, зарезервированный господином Бурко Елисеем Павловичем. В сейфе было никому не адресованное письмо и записка директору банка. В записке господин Бурко просит передать сие письмо в Россию старшему из его, Елисея, потомков, если таковые найдутся.
Я тут же вспомнил вечер, когда мы познакомились с Хольским. Так-так, интересные пошли раздачи.
– Директор отправил в Россию своего представителя, который быстро разыскал единственного потомка Бурко, его правнука. Разыскал в Европе, но через Россию, понятное дело. Для правнука Елисей Бурко был фигурой почти мифической, как, впрочем, и для всех нас. Правнук съездил в Берн за письмом. Каково же было его удивление, когда оказалось, что письмо от прадеда зашифровано. Я же говорю, что Елисей был чудак тот еще, он в свое время и криптологией баловался и даже шифромашинку изобрел. Говорят, это было не что иное, как прототип будущей немецкой «Энигмы». Слышал, наверное, о ней?
– Да нет… Письмо удалось расшифровать?
– А я знаю? По правде говоря, я во все это не верю. Журавли в небе – это как-то не для меня.
«Это точно!» – подумал я. И спросил:
– Правнук – это надо полагать Хольский?
– Ну да.
– Это он тебе все рассказал?
– Что-то он, а что-то я и без него знала, от деда. Дед был сердит на Елисея, что тот всю родню нищими оставил. Дед умер, когда мне было девять лет, но я помню его хорошо. Правильный такой был старичок, работал помощником машиниста. – Ты взялась мыть посуду. – Такая история, Андрюша, хочешь верь, хочешь нет. Веришь небось?
А почему бы и нет? Мало ли их, богатеньких сумасбродов, кидающих деньги на ветер, покупающих острова, закапывающих банки с червонцами, только чтобы они никому не достались. Опять же – монастырь. Сколько угодно примеров того, как люди утрачивали смысл жизни в миру, бросали все и уходили в обитель. Опять же – большевики со своей экспроприацией, со своим «кто был никем, тот станет всем», а Елисей мог это предвидеть. Вот он и сделал превентивный шаг… Не то, чтобы я целиком и полностью поверил в эту историю, но вполне склонился к тому, что все это очень даже возможно. Мне хотелось в это верить. Тем более что шифровка и карта лежали у меня в папке, будучи самым что ни на есть вещественным доказательством истинности истории.
Истории, которая, надо сказать, очень скоро получит свое продолжение.
