Текст книги "Разлюбовь, или Злое золото неба"

Автор книги: Андрей Зотов

Я выковырнул из пачки сигарету и закурил. Из гамака неслышно выпрыгнул угольный Джордж. Он потянулся и, взглянув на нас с явным отвращением и опаской, залез под лежак. Я его прекрасно понимал. Я и сам в этом гараже чувствовал себя неуютно, но это скоро пройдет. Всего ничего оставалось до того момента, когда мне станет совершенно все равно, где я и с кем. Но пока я не забывал, что нахожусь в Переделкино, на территории композитора Бориса Михайлова, в гараже, что у нас еще шестнадцать бутылок бренди и вся жизнь впереди. Только хвост позади.

А Генка наливал по следующей и все что-то говорил, морща лоб, а я вдруг подумал: а как же тогда любовь? Ведь ты говорила, что любишь меня и что никогда не разлюбишь, а я очень в это поверил. Я и сейчас верю, хотя ясно, что верить-то тут уже не во что. Но во что-то такое последнее, самое последнее, которое уже за всеми пределами, я все еще верил. И вдруг вспомнил, как осенью угнал старый «фордовский» пикап, и мы с тобой помчались на нем почему-то в Подольск, и там, в гостинице «Центральная», я набрал горячую ванну, и ты забралась туда и сидела там по шейку целый час, отогреваясь и блестя глазами, а я время от времени подливал в ванну кипяточку, а ты непрерывно говорила: люблю тебя, люблю тебя, люблюлюблюлюблю… Я, наверное, и правда, очень простой и наивный и, наверное, на самом деле никому нельзя верить. Но что же это тогда будет за жизнь? Ведь это же сдохнуть можно будет от лжи, тоски и цинизма.

В точных науках существует термин «парадокс Вуда» – это когда на большой скорости красное кажется зеленым. Благодаря Гене я наконец-то избавился от этого дальтонизма на твой, Анечка, счет. От дальтонизма-то избавился, а вот от всего остального избавиться – как?

Да и избавился ли?

Я молча взял сумку, погладил Генку по голове и ушел. До платформы было всего ничего, но если идти наугад, перелезая через тыщу заборов, убегая от собак и спрашивая у каждого встречного рифму к слову «ветер», на станцию Переделкино можно попасть только к последней электричке. Ночь я провел на Киевском вокзале, в зале ожидания, с упорным злорадством сбрасывая твои звонки. Никому-верить-нельзя-никому-верить-нельзя, твердил я и все ждал, когда же мне на плечи обрушится узкоглазый япошка. Домой приехал утром, когда ты уже ушла в институт. Голова была ясной, как никогда. Душ, бритва, яичница, литр кефира, минимум сигарет. Зато вечером, заняв наблюдательный пункт неподалеку от подколодного бассейна, стал курить одну за другой, благо табачный киоск был рядом.

И вот ведь что получилось, Анечка: вдоволь наплававшись и досыта нанырявшись, ровно в десять вечера ты показалась в дверях «Дельфина», откуда, надо сказать, несколькими минутами раньше вышел спортивного вида владелец красной «Мазды». Сценарист Вадим Парнов оказался совершенно прав. Самого Генки не было – видимо, отлеживался после вчерашнего. А где интересно, Ева?

Ты огляделась, пробежала мимо меня, стоявшего за киоском «Пресса для всех», и села в машину. И опять со мной ничего не случилось, когда спортсмен дал газ, совсем ничего – ах, Аня-Анечка, как же невыносимо жить в этом городе, в этом свитере, с этой душой.

Хотя, если объективно, ничего страшного не произошло. Ну, подвозит тебя кто-то на машине, какие дела? Откуда во мне эта жуткая ревность и этот трагизм? Что я себя накрутил? Зачем облюбовал роль жертвы? Мне бы перезагрузиться на твой счет, перестать глядеть на ситуацию изнутри, в упор, но как это сделать?

Через час я был дома. Когда вешал куртку, Ева вышла из своей комнаты с трубкой радиотелефона в руке. В глаза она мне по обыкновению не глядела.

– Вас.

Судя по голосу, ты была весела и спокойна, спокойнее некуда.

– Куда пропал, Андрюша? Почему мобильный не отвечает? Что происходит?

– Что происходит? – И вот тут-то в отместку за твое спокойствие и за то, что тебе без меня было гораздо лучше, и за все то, чего меж нами уж больше не будет, и за все мои мечты и иллюзии, и за прошлое, и за настоящее, и за свою слабость, и нежность, и глупость, и за чувство утраты, которое я зачем-то возгонял в себе, доводя до предела, я и сказал: – Происходит то, что я от тебя ухожу.

Была тайная надежда, что ты сейчас будешь плакать, рыдать, как-то объясняться, прощенья просить (за что прощенья-то просить?) – нет, лучше плакать, просто плакать и умолять не бросать тебя и говорить, что я хороший, самый хороший, любимый, единственный, чего ты уже давно не говорила (что значит давно?), – но ты, помолчав немного, ответила все так же спокойно:

– Слава Богу.

А вот это уже был конец.

Ночевать ты не пришла.

Ненавижу тебя!

Утром Ева уехала в институт.

До обеда я успел дочертить твой курсовой проект, почистить чертеж хлебным мякишем и проставить размеры, собрал сумку и рюкзак и нелегально переехал в бывшее свое общежитие – там всегда найдется свободная койка и супчик под литературным названием «Немного солнца в горячей воде». Там никто не станет дотошничать и давать советы. Можно расслабиться и никуда не спешить, ибо ритм студенческих буден все равно не даст отбиться от коллектива, можно делать что хочешь, как хочешь, когда хочешь и с кем хочешь, можно читать целыми днями, смотреть телевизор или готовить обед на всю команду к 16.30. А можно, например, включить магнитофон и день-деньской слушать песенку Рашида, сладко бередившую душу:

 
Она была такой-сякой,
А я ее любил.
И водку пополам с тоской
Я без закуски пил.
 
 
И жизнь катила под откос,
Смешная жизнь моя.
И дым московских папирос
Вдыхал ночами я.
 
 
А у нее такси, друзья,
Открытый кем-то счет.
А у меня моя в меня
«Столичная» течет.
 
 
Я ей сказал: давай начнем
По новой нашу жизнь.
Она, легко пожав плечом,
Шепнула: «Отвяжись».
 
 
И я уехал далеко,
Куда хватило сил.
И мне там было нелегко,
Ведь я ее любил.
 
 
Я видел много разных стран,
Я видел города.
И на Индийский океан
Приехал навсегда.
 
 
И там пустил себе в висок
Любимой разлюбовь.
Океанический песок
Мою впитает кровь.
 
 
Ах, жизнь, которая была,
Подписывай расчет!..
А кровь моя в песок текла
И до сих пор течет.
 

Легко стало мне и просторно – легко? Да, появилась опасная легкость бреющего полета, я стал скользить поверху, ни во что не вникая. И заметил за собой незнакомый мне доселе кураж, захватывающе-горький, какой, видимо, появляется там, где терять уже нечего. Сами собой отпали тенета незримых обязанностей, опутывавшие меня изнутри, и вообще за каких-то пару-тройку дней неслышно обрушилась вся моя внутренняя кровля, на которую я возлагал много надежд, на которую опирался и которая в конечном счете и составляла мою натуру.

Какой-то этап в моей жизни кончился. Навсегда кануло в Лету то милое сердцу чувство игры и несерьеза, с коим жил я все это время, как бы только полуочнувшись от детства, почти не отдавая себе отчета и не заботясь о будущем. Ну и до чего я дожил?

Глава 15

Хольского убили в понедельник – судя по всему, рано утром: скинули с пятого этажа на асфальт, а хату зажгли. Он не ответил на контрольный звонок, я приехал проведать и еще с улицы увидел черный обгорелый зев вместо второго окна слева на пятом этаже – там была комната, в которой мы пили чай. Потом соседи все рассказали. Всю ночь в квартире играла музыка, а в 5.50 утра братья Комаровы, возвращаясь с ночной смены, нашли Хольского под окнами, без признаков жизни. Не исключено, что его выбросили уже мертвым. Пока братья звонили в «скорую» да в милицию, загорелась квартира. То ли там работал какой-нибудь замедлитель, то ли у исполнителей были железные нервы: внизу у трупа уже толпа, а они чиркают спичками. Странно, но кухня не загорелась, а вот комната выгорела дотла, включая рамы и полы на лоджии. Исчезло кое-что из электроники: видеомагнитофон, ноутбук, фотоаппарат. Пожарка попала в пробку на кольце и приехала уже к шапочному разбору.

За 200 рублей меня пустили в морг и показали, где он лежит. Я сдернул простыню и осмотрел его тело. То, что Хольского пытали, не вызывало сомнений – на руках и на груди я насчитал девять сигаретных подпалин. Два пальца на здоровой руке были сломаны, а больную руку ему так вывернули назад, что смотреть на нее было просто невмоготу. Или это результат падения? Еще его слегка подрезали то ли ножом, то ли бритвой – оба предплечья и грудь. И, глядя на изувеченное тело Валерия Ильича, я почувствовал, что начинаю тихо звереть в адрес этого… как его там… Маркеля. А может, это не Маркель, а Ганс со своими мутантами?

Я ехал в троллейбусе и соображал: если это Маркель, то ему, скорее всего, нужен был контейнер с письмом. Ганс не звонит, значит, контейнер из камеры хранения они благополучно забрали – стало быть, письмо у них. И если это они были у Хольского, то, скорее всего, хотели узнать, расшифровано ли оно. Сдал ли Хольский своего дешифровщика? Справился ли тот с расшифровкой? Если да, то дело за малым – ехать и выкапывать.

Скорее всего, в письме информация по поводу клада: где именно копать, на какой глубине, другие исходные данные. Может, Елисей какую-нибудь мину заложил поверх сундука и в письме предупреждает об этом. Имелись в 1906 году мины?

Одного я не мог понять: зачем было поджигать квартиру? Напрашивается резонная половинка ответа: чтобы скрыть следы… А вот следы чего? Там что-то искали, не нашли, а Хольский не отдал (или у него не было?), и тогда они запалили хату в надежде, что это сгорит?.. Да, слабо во мне детективное начало, Шерлок Холмс из меня никакой. Как узнать, где зарыт клад? Попробовать самому расшифровать письмо? Но я уже туда заглядывал раз сто, а толку-то? Будь клад зарыт не в Лебяжьем, а в каком-нибудь другом месте, может, я тоже попробовал бы за него побороться. По крайней мере было бы чем отвлечься от того непрерывного потока любви, горя и ненависти, который день и ночь шел сквозь мое глупое сердце и разгоряченные мозги, так и норовя сорвать с меня крышу. Но это был твой город, Аня, а на все, связанное с тобой, у меня наложено вето. Это трудно объяснить, да и не собираюсь я никому ничего объяснять.

Меня уже выписали из общежития, поэтому надо было каким-то образом решать проблему прописки. Паспортистку я обходил за версту, поэтому штамп о временной прописке в ксиве еще стоял, но это ведь до первого мента. Пробьют по компьютеру – и привет. Возвращаться к себе в Приволжск не хотелось. После Москвы небо там покажется с овчинку – это как пить дать. Тем более никто меня там не ждет. Да и нигде никто меня не ждет, ни один человек на всем белом свете, вот какие дожди.

Глава 16

– Да-а… – после долгого молчания определил начальник отдела кадров ДЭЗа № 14, знакомясь с моей трудовой книжкой. – Охоты к перемене мест тебе не занимать… – В его голосе слышалось не то удивление, не то восхищение.

– Что правда, то правда.

– И столяром работал? – спросил он.

– Было дело.

– Рамы вязать умеешь? Мне на веранду надо…

– Можно и рамы повязать.

– И слесарем по ремонту машин работал? Нужное, между прочим, дело! У меня что-то зажигание барахлит. Не посмотришь?

– Можно и посмотреть…

– И учился в институте? В литр… ли-те-ра-турном?.. Хм… Я про такой и не слышал.

– Очень вам завидую. – Я сидел в его кабинете, подперев щеку ладонью. Такие разговоры всегда вызывали у меня большую скуку и раздражение.

– А бросил почему? Отчислили, что ли?

– Почему же обязательно «отчислили»! Там же русским языком написано «по собственному желанию», читайте.

– Да читаю я, – вздохнул начальник. – Читаю и не могу начитаться. Значит, решил пойти именно к нам и именно дворником? А почему, например, не плотником? Или слесарем?

– Жить где-то нужно. А дворникам у вас дают служебное жилье. Я узнавал.

– О как! – поднял брови начальник. – Он узнавал! Это смотря как работать будешь.

После обеда я был представлен своему технику, Вере Леонидовне Леонидовой, милейшей женщине среднего возраста с такими большими, такими темными и глубокими глазами, точно она родилась, да так и живет по сей день в карнавальной полумаске.

– Андрюшенька, – проникновенно и с большой любовью к своей профессии сказала она, – запомните на всю дальнейшую жизнь: настоящий дворник – это санитар планеты. И еще, Андрюша. Возьмите аванс и сходите в парикмахерскую, что у «Менделеевской». Рудик так вас пострижет, что станет до слез жалко девочек нашего района. Вы наверняка о нем слышали – о Рудольфе Гурееве… Ну как же, Андрюша, его вся Москва знает… А будете хорошо трудиться, дадим жилплощадь уже в конце месяца. – Неуязвимая в своем блестящем просторном платье, она села за стол и пообещала: – Надеюсь, мы с вами сработаемся, – и, свесив тяжелую челку, стала быстро писать в блокноте. – Вот записка в кассу, к Тамаре Сергеевне. Она вам выдаст аванс. С этого и начнем.

Очень хорошее, очень правильное начало!

Начали.

Со времени последней пьянки в общежитии меня туда уже не пускали даже старые знакомые вахтеры, поэтому входить-выходить приходилось более чем нелегально. Общежитие еще спало, и двери были крепко-накрепко заперты, когда я вылезал в форточку и спускался по пожарной лестнице вниз.

В троллейбусах стали ездить кондукторы, так что с улицы Добролюбова до Чаянова, где был мой участок, приходилось идти пешком, а поскольку просто идти было холодновато, я ломил активной рысью, придерживая за плечами рюкзак. Хрустел под ногами снежок, выпавший ночью. Поднимался рассвет, и на его фоне проступали антенны. Снегоуборочные трактора, с косыми отвалами наперевес и щетками под брюхом, шли гуськом один за другим, оставляя за собой чистый асфальт.

Я отпирал свою бендешку, брал движок и не спеша курил под навесом, привалившись к штабелю метел, а потом, выпив на посошок чаю из термоса, шел двигать снег. И испытывал от этой нехитрой работы глубокое удовлетворение, причины которого кроются то ли в пролетарском происхождении, то ли в том, что вообще люблю всякого рода перемены, трудно сказать.

Я шагал с движком навстречу понедельнику или там четвергу и здоровался с первыми встречными, которые спешили сшить свадебное платье и упаковать в коробку говорящую куклу, возвести многоэтажную кирпичную башню и перевести на английский язык русский роман «Личный враг президента», выпечь столько хлеба, чтобы его хватило на всех и изобрести-таки вечный двигатель. Кто рано встает, тому принадлежит весь мир, говорил один гениальный француз, а гениям нужно верить.

Я орудовал движком, а навстречу с удвоенной осторожностью ступала на низких каблуках немного беременная, но все еще грациозная женщина, трогательно-беззащитная со своим тугим животом. Скоро она родит мальчика, и назовут его Андреем – то ли в честь Андрея Первозванного, то ли в честь Платонова, то ли в честь – простите – меня. А вдруг?

Нас не победишь!

Здесь, на участке, в двух шагах от книжного магазина «У Кентавра», меня и разыскал Ганс. Пришел он со стороны метро, все в том же длинном черном пальтугане: руки в карманах, непокрытая голова, белый шарф до колен. Последний раз мы виделись в кафе у Савеловского, и с той поры много воды утекло. Хольский, например, погиб.

Я глядел ему навстречу, облокотившись на движок и соображая, как же они меня вычислили? Не случайно же, право, он тут появился, не тот это человек. Ганс, судя по всему, был один, без своих гоблинов, и это было на него не похоже.

– Привет рабочему классу! – сказал он, подходя и доставая из кармана руку, а я сразу увидел, что у него проблемы. Насколько я помнил, его не так-то легко было озадачить – что бы там ни происходило, внешне Ганс всегда оставался спокоен и непроницаем. Тем более если тылы прикрывают два-три «выключателя». Для самоутверждения ему всегда была нужна мало-мальская бригада, которой можно слегка помыкать. Не самодостаточным он был человеком. А тут он оказался без своих бодигардов, куда-то они запропастились. Да и выглядел нынче не ахти: небритый, не слишком отутюженный, слегка шуговатый. Глубокая кожаная кепка, напоминающая картуз. Что-то у них там случилось.

– Привет. – Я жевал резинку и щурился на солнышко. О том, что мой участок именно здесь, Гансу могли сказать или Рашид или Костя, больше никто не знал. – Соскучился?

– Ты почему все время недоступен? – спросил он, работая глазами вправо-влево. – Звоню-звоню…

– А это, Ганс, для кого как. Некоторые рожи, например, я просто видеть не могу. Сказать, чьи именно рожи?

Он помолчал, переваривая мой вопрос. Я хотел поговорить с ним с ходу на каркалыгах и в конце концов послать на хер. Но он не полез в бутылку.

– Настроение у тебя сегодня, Андрюх… – Он спрятал руку обратно в карман.

– Ты в камере хранения был? – спросил я.

– Да, все забрал. – Он стал закуривать, суетясь больше чем надо. Руки у него слегка дрожали, и это на Ганса было уж совсем не похоже. – Тут темка одна возникла…

– Только вкратце, – сказал я. – Вишь работы сколько.

– Да-а, Андрюха, работа у тебя сильная.

– Уж какая есть.

Я хотел зарекомендовать себя в ДЭЗе с лучшей стороны, поэтому после обеда вышел на вторую уборку, хотя снегу сегодня не было. Позарез нужно было жилье.

Щурясь от сигаретного дыма, он глядел на меня с какой-то чрезмерной пристальностью, словно силясь понять, насквозь я его вижу или же не насквозь.

– Может, где-нибудь посидим? У меня выпить есть…

– А вон на забор присаживайся. – Я показал, на какой. – Или пошли во двор на лавочку.

– Может, в кафе какое-нибудь? – Он повертел головой. – Есть тут у тебя кафе?

– Я же говорю, работы много. Пять минут – и разбежались.

Он проглотил и это.

Мы сели на лавочке. У Ганса с собой была фляжка с коньяком, но я отказался. Минут пять он менжевался, все про жизнь расспрашивал да жаловался на инфляцию, будто пришел на прием к министру финансов. Мне это надоело, и я спросил:

– Зачем вы Хольского-то урекали?

– Да не мы это! – взвился он. – Не мы, понимаешь? – Он даже не спросил, откуда я знаю про Хольского. – Зачем нам это, прикинь. Я когда узнал, вообще на уши встал. И, главное, не знаю кто, просто ума не приложу… Да нас самих тоже, блин… Просто финиш. Мои люди в больнице.

– Есть справедливость на свете! – сказал я, не скрывая злорадства. Так им и надо! – Зачем обои вскрывали?

– Какие обои?

– В хате Хольского на Алабяна.

– На Алабяна? – Ганс искренне изумился. – Обои в хате на Алабяна? Да мы что, психи, что ли?

Похоже, он не врал. А я, грешным делом, думал, что это они. Но если не они, то кто? Нужно было пользоваться его этим слегка пришибленным состоянием и задавать правильные вопросы, но ничего умного в голову не шло.

– А кто на вас наехал?

– А я знаю? – Он сделал пару глотков из фляжки. Снова закурил. – Сначала из автомата по стеклам, а потом, прикинь, кинули лимонку. Машина – в хлам, пацаны – в реанимации. Но мне повезло, я в Москве был.

– А обстреляли где? – не понял я.

– Как где? В Лебяжьем. Во вторник, у железного вокзала.

И только тут до меня дошло, что работа по извлечению клада уже, наверно, идет вовсю, вот только что мелькнул передо мной ее плавничок. Наверное, гоблины поехали зондировать почву, а то и экскаватор нанимать, тут-то их и встретила какая-то неведомая огнестрельная сила. Или она встречала кого-то другого? Хольского, например.

– Твои на «Понтиаке» были? – спросил я.

Ганс прищурился, что-то соображая.

– Думаешь, решили, что там Хольский, его и гасили?.. Да нет, пацаны там в кабаке засветились, потом пошли в машину. Их мочили. На глушняк мочили.

Их так их. В конце концов никто их туда за уши не тянул, да и какое, собственно, мое дело? А то, что у Ганса слегка загремело очко, так это даже хорошо, а то не жизнь у человека, а просто фиеста какая-то, сплошные брызги шампанского.

– А от меня-то чего ты хотел? – спросил я, закуривая.

– Да я насчет Аньки. – Он замялся. – Она мои звонки сбрасывает, разговаривать не хочет. Не сестра, а сто рублей убытку… Короче, как всегда… Можешь ей кое-что передать?

Я прикинул все «за» и «против». Ладно, рано или поздно – один фиг, Ганс все узнает. Не от меня, так от тебя.

– В общем, так, Ганс. С твоей сестрой мы расстались. Думаю, навсегда. По обоюдному, так сказать, согласию. Это я к тому, чтобы не было никаких недоразумений. Вот и все.

– А чего не поделили? – Он приложился к фляжке, придерживая свой картуз. Я заметил, что воротник рубашки у него несвежий, да и белый шарфик кажется белым только издалека.

– Да вот кое-что не поделили, Ганс. Взяли – и не поделили. И тебя не спросили… Так ты за этим приезжал? – В глубине души я надеялся, что Ганс – парламентер от тебя, что это ты прислала его за мной, что ты хочешь вернуть меня, потому что ведь это же невозможно – когда ты где-то там, с этим маздистом, а я где-то тут. Ведь это же неправильно, нет!

– Да я типа это… хотел одно дело предложить… – Он убрал фляжку в карман. – Короче, поехали со мной.

– В Лебяжий? – понял я.

– Ну да.

– А оно мне надо? – Я вчастую докурил «Яву», бросил бычок в сугроб и встал со своей лопатой. Я мог бы ему сказать, что не катит мне на халяву по жизни, что каждый рубль я зарабатываю, как папа Карло, такая уж у меня в этом плане планида, если говорить высокопарно, что в сомнительные предприятия пускаться со мной не нужно, тут я совершенно беспонтовый подельник. Но ничего этого я ему не сказал.

– Боишься? – по-своему понял он мое молчание.

Я пожал плечами.

– Я же не знаю, что у тебя за дело, Ганс. Может, ты банк хочешь подломить или мэра взорвать. На фиг мне такие мероприятия.

– А как раньше, вслепую, уже, значит, не подписываешься?

– Поезд ушел, Ганс. Если нужен подельник – могу свести тебя с человеком.

– Не надо. – Он побулькал содержимым фляжки в недрах пальто. – Что я кентуху не найду?

Мы еще немного поговорили о том, о сем, и он ушел. Странно, но таким я его и постарался запомнить: высоким, сутуловатым, небритым, с грязноватым шарфом вокруг шеи, в кепке, напоминающей картуз; я глядел ему вслед, и мне почему-то казалось, что мы больше не свидимся.