Текст книги "Медные люди"

Автор книги: Андрей Агафонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Она смотрит на них сверху вниз. Судя по выражению их лиц, Настя произвела эффект – в большей степени на Полоза, в меньшей – на незнакомца. Пауза.

И вдруг оба начинают хохотать.

– А ты не верил! – захлебываясь от смеха, говорит незнакомец. – Верить надо людям!

Полоз, видимо жалея Настю за ее растерянность, объясняет быстро:

– Да предупреждал я этого гуманиста, что Данила нас раскусит. А он мне: «Ну и что, все равно пожалеет девчонку, все равно – отдаст!» Так и вышло…

* * *

– Здесь?

– Данила, зачем тебе это надо?

– Здесь, я спрашиваю?

– Ну, здесь…

Они стоят над старой каменоломней. Яма огромная, просто бездна. Все белое и желтое, как на стройке. Антихрист незаметно для Данилы раскрывает за спиной нож.

– И старуху тоже?

– А куда ее, на развод оставлять?

– Вы даже похоронить по–человечески не можете… – Данила словно бы замечтался о чем–то, стоя на краю каменоломни.

– Мы много чего не можем. Давай уже, обещал.

– На, – коротко говорит Данила и бьет Антихриста шкатулкой в лоб. Окровавленный, тот падает замертво. Падает очень долго.

* * *

– А вот уже и родные ваши пожаловали, Настасья Игоревна, – говорит незнакомец, выглянув в окно. – Так что нам пора. Олег, возьми коробку. Настасья Игоревна, с вами встречаемся вечером, на перроне. Поезд отходит в 23.40. Там все оставшиеся вопросы и обсудим.

Обернувшись в дверях, Полоз ухмыляется Насте. Она отворачивается.

* * *

По улице с ножом Антихриста в руке, ни от кого не прячась, да и сумерки уже, идет Данила–мастер. Решительно заходит в столовую, идет к дверям в подсобку. Скорчившаяся от страха за огромной кастрюлей, одним глазом наблюдает за ним Лена.

Данила распахивает двери… и что, собственно, ожидал он увидеть за дверью в подсобку? Сломанная метла, пара засаленных фуфаек на стене, одинокая резиновая перчатка валяется на полу.

Данила бьет кулаками по фуфайкам, они срываются с вешалки, поднимая огромное облако пыли. Данила сидит в пыли и чихает.

* * *

Купе скорого поезда. Двухместное. На коленях Насти – полуоткрытый чемоданчик. Незнакомец любовно поглаживает шкатулку.

– Я смотрю, она вам очень дорога, – не выдерживает Настя.

– Вы даже не представляете, до чего дорога, Настасья Игоревна, – вежливо отвечает он.

– Ну-с, вы по крайней мере получили то, что хотели. А мне что делать со всеми этими деньжищами?

– Потратить со вкусом. Женщина вы молодая, свободная… Впрочем, хотите, я их для вас помещу где–нибудь в Швейцарии…

– Вы забыли опять – я замужем.

– Ах да! – спохватывается он. – Совсем забыл: муженек–то ваш, Алеша, к Машеньке на жительство подался. Не вынесла душа поэта позора мелочных обид… Я подумал, что лучше уж я вам об этом заранее расскажу, чем потом от родных и близких, с соболезнованиями… Вас огорчило то, что я сказал?

– Вы знаете… – кусая губу, но непонятно – чтобы не расплакаться или не рассмеяться, Настя медлит с ответом: – Нет, не очень.

– Ну и чудненько. Еще чаю?

* * *

Несется поезд, желтая, унылая, стелется Россия за окном. Громко, все громче поет солистка «Портисхэд»:

– Nobody loves me, it's true…

И виды из окна поезда сменяются видами из окна автомобиля, несущегося на бешеной скорости. Сначала мимо автомобиля пролетают маленькие дома маленького поселка, затем – большие дома большого города, и вот уже лес кругом и каменистые отвалы, и все больше скорость, и все громче песня, и пыль вьется за машиной каким–то, мать его, самумом… И вот сквозь пыль сперва издали и сверху, потом все ближе видны люди в форме, столпившиеся у слетевшего с шоссе в кювет темно–синего «Сааба»…

* * *

– Кстати, как вам Полоз? Уж простите за бестактный вопрос.

– А что конкретно вас интересует?

– Ну, каким он вам показался?

– Да перестаньте, какое вам дело.

– Интересно.

– Вы им словно бы гордитесь.

– Просто он сложнее, чем кажется.

– Куда уж сложнее… Давайте спать, утром Москва…

– Ну что ж…

* * *

Знакомая нам мастерская. Сейчас здесь голо. Пустые полки, пустые стены. Все белыми. желтыми пятнами, немножко размыто. В это пустое пространство невесть откуда протягивается рука. Пальцы на руке растопыриваются. Рука опускается. Настя встает с пола. С грохотом откатывается какая–то посудина.

За ней – чемоданы. Дорогие, красивые. Их много. Сама Настя попросту – в белой майке без рукавов и джинсах, светлые волосы распущены. Она выходит в темный коридор, идет на кухню. И в спину ей звенит дверной звонок.

Она останавливается.

* * *

На пороге стоит Данила. В делающем его кургузым пиджаке. С сумкой «Мальборо» через плечо.

– Настя… – говорит он. Настя отступает в сторону, давая ему пройти.

* * *

Московская ночь широка, бездонна, отчаянна. Она бродит между домами. Лужи и листья в лужах. Осень. Старик во дворе смотрит на темные окна и дрочит сквозь вырванную подкладку штанов. Но старика спугивает кошка. А в одном окне светло. Но не от электричества – свет живой, маленький.

И ночь летит туда, в приоткрытое окно, летучей мышью.

* * *

Насте идет свет свечей. Лицо ее делается от этого милым и теплым. И Данила без пиджака похорошел – на нем просторный свитер. Они сидят на кухне, на застеленных газетами табуретах. Здесь же, в углу, в полутьме угадывается раскладушка, застеленная темным клетчатым пледом – вся мебель в доме.

– И ты поверила! – шепотом восклицает Данила. – Поверила, что им нужна шкатулка!

– Конечно, а что же еще?

– Ты… ты глупая, Настя. Кто такой Полоз? «Он не так прост, как кажется,» – передразнивает он незнакомца, – но всегда чуть проще тебя. Кем бы ты ни был… Знаешь, почему? Потому что он – никто! Он – никакой! И в этом, – совсем шепотом заканчивает он, – его сила…

– А ты давно его знаешь? – не выдерживает Настя.

– При чем тут я… Он ВСЕГДА там был, понимаешь? До меня, до тебя, до Жабрея… А сейчас его там нет… потому что они думают, что победили…

– Ты параноик. Кого победили?

– Хозяйку.

– А ведь ты даже не пил сегодня. Данила, милый, если ты приехал только затем, чтобы все это мне напоминать…

Настя замолкает. Данила держит в вытянутой руке шкатулку. Она открыта.

– А как же… та?

– Фуфло, подделка. То есть – камни настоящие, но бессильные. Они ничего не значат. Они не твои. Твои я привез тебе.

– Ты сумасшедший…

Она подходит к нему, сидящему, берет в руки его голову и прижимает к своей груди.

Ночь летает по квартире летучей мышью. Ночь летает под музыку Everything But The Girl:

– I want your love, and I want it now…

Только черные и желтые пятна видны, только из черных и желтых пятен их тела, сплетающиеся на темном полотне клетчатого пледа… а затем летучая мышь задевает крылом пламя свечи, и наступает мрак…

* * *

Раннее утро. Настя потягивается и осторожно, чтобы не разбудить Данилу, встает с раскладушки. Она все так же в белой майке без рукавов, с распущенными светлыми волосами. Кашляя, закрывает окно, ставит на плиту чайник…

Ее взгляд падает на шкатулку. Драгоценности высыпались оттуда и живут на полу, как медузы на дне моря. Машинально, механистично. автоматически – как угодно, но она пропускает голову сквозь нитку бус. И надевает на голую руку браслет. Вертит головой и не находит того, что ей нужно – ей нужно зеркало.

Она выходит в коридор, оттуда в комнату. Она смотрит по сторонам и видит квартиру – всю, целиком. Видит спящего на кухне Данилу, видит, как толстая белая струя бьет из носика чайника, и как сгрудились чемоданы у стены, растянувшиеся словно бы стеной… Видит зеркало. Медленно идет к нему.

И в зеркале отражается – движение, это просто движение, которое необходимо остановить, это просто несколько пятен, но мы успеваем различить:

НИТКА БУС. БРАСЛЕТ. ВЗМЕТНУВШИЕСЯ ТЕМНЫЕ ВОЛОСЫ. ЦВЕТАСТЫЙ РУКАВ.

СТОП-КАДР.

ВОЛКИ

Когда закончился подсчет, стрелки часов показывали пол–второго. Хозяева – партнеры Линца предложили расписать еще партию в преферанс, но он отказался. Отказался и от выпивки. Пристально следил за руками, листавшими купюры.

На пороге обернулся и буркнул что–то вроде: «жена ждет», хотя всем здесь прекрасно было известно, что никакая жена его не ждет. С тех пор, как похоронил мать, Линц жил один в холодной и затхлой двухкомнатной квартире.

В вестибюле, воровато оглянувшись, вырвал газету из приоткрытого почтового ящика. Газета была свежей, пахучей. Сунул в карман пальто.

Ветром ему обожгло щеки. Нога поехала по наледи у крыльца. Шапка чуть не слетела, он поймал ее, стукнув себя рукою в толстом рукаве по макушке. Привычно плохое настроение стало просто отвратительным.

Как и следовало ожидать, машин не было. С тоскою поглядев на угрюмую, черную и скользкую дорогу, кой–где освещенную сутулыми сиреневыми фонарями, Линц решил идти через парк.

Городской парк был гордостью горожан. Летом здесь было зелено и прохладно. Но сейчас был январь. Среди голых деревьев змеились тропинки. Из заснеженных кустов выглядывали деревянные морщинистые истуканы с бессмысленными улыбками на грубо вытесанных желтых рожах. Приезжие, попадая из центра города прямиком в парк, пугались, как маленькие дети.

Перед тем, как войти в зиявшие черной дырой ворота, Линц еще раз оглянулся на дорогу – вдруг все–таки вдали покажется автомобиль?.. Ничего не увидел.

Проходя по обледеневшей аллее, он позволил себе помечтать. Представил, как зазовет к себе в гости Наташу, новую сотрудницу их фирмы. Позвать девушку в ресторан не приходило Линцу в голову – все то же самое можно съесть и выпить дома, обойдется это в сущие копейки, да и чувствовать себя будешь гораздо более непринужденно.

Настроение заметно повысилось. Может быть, от быстрой ходьбы, может быть, от того, что стих злобный ледяной ветер – сразу, как только он вошел в парк. Стало очень тихо. Только шаги скрипели по снегу.

Надо будет купить ей вина. Сладкое красное вино нравится женщинам. Он покажет ей свою коллекцию компакт–дисков, они выпьют, а потом он ее пригласит потанцевать. Дальше – больше.

Там на углу есть один магазинчик, где недорого продается приличное красное вино. Надо бы сделать запасец…

Он сладко поежился на ходу.

………………………………

Одно очень быстро последовало за другим – Линц увидел двух собак и через мгновение уже понял, что это не собаки. Они смотрели на него сверху, с покрытого ледяной коркой сугроба. Они сидели, как две чугунные статуэтки, и смотрели на него. Он не видел, желтые ли у них глаза, но – какая разница, какие у них глаза? Это были волки.

Однажды его окружила стая бродячих собак, едва он вышел из подъезда. Было одиннадцать утра, в двадцати шагах проходила широкая улица. Рыжий пес со вздернутой губой приседал и смотрел на него кровавыми глазами. Линц попятился, споткнулся и сел на землю. Рыжий зарычал и заскреб когтями по асфальту. Линц вспомнил прочитанное где–то, вскочил и нагнулся к земле, как бы подбирая камень. Рыжий боком отскочил в сторону. Тут во двор с грохотом въехал грузовик, и стая метнулась прочь. Линц поспешил к остановке автобуса.

Рассказов хватило на несколько дней. Линцу сочувствовали, кое – кто даже ахал, но он видел, что в принципе всем наплевать. Наоборот, было бы интересно, если бы его загрызли среди бела дня, в собственном дворе. «Представляете? Линца псы загрызли!»

Он любил представлять такие вещи. Такие разговоры.

Волки зашевелились наверху. Линц почувствовал под собой ноги. Он поднял одну ногу и ударил ею по снегу перед собой, поднял другую, снова первую… Еще не веря в то, что бежит, он побежал – тяжело и так медленно, как будто бежит на месте.

Снежная пыль ударила ему в лицо, и едкий запах обдал ноздри. Что–то темное мелькнуло перед глазами. Один из волков, забежав вперед, перепрыгнул дорогу прямо у него над головой.

В паху у Линца стало горячо и мокро. Брюки стали тяжелыми, липли к ногам. Дыхание рвалось. Что–то мелькнуло на окраине глаза, слишком невероятное, чтобы реагировать: волк, может быть, второй, а может быть, сотый… кувыркался в снегу. На сетчатке Линца замерз этот волчий прыжок. Линц попытался сморгнуть, и ему показалось, что вокруг кувыркаются волки.

– Да что это, игры какие–то, что ли! – сердито закричал Линц. И без перехода засмеялся. Ему представилось, что он сошел с ума.

Оступился на бегу и двумя ногами вылетел на проезжую часть. Поскользнувшись, весомо ударился затылком об лед. Тяжелая, обидная боль сразу же отрезвила его.

Следом взъерошенным комком выкатился волк. Не помня себя от ужаса и отчаянья, Линц захватил пригоршню грязного снега с обочины и метнул ему в морду. Волк злобно фыркнул, и шерсть на нем стала дыбом, как у кошки. Твердый кусок льда заставил зверя отскочить, и он заметался вдруг в ярком белом свете фар наезжающего авто. С глухим стуком подпрыгнув, автомобиль перелетел через него и на огромной скорости пронесся дальше.

Спустя минуту Линц поднялся и, пригнувшись, перебежал на другую сторону улицы. Ныряя между гаражей, оглядывался, искал взглядом второго, но никого и ничего не было видно. Темные витрины знакомых магазинов плыли зеркалами вечной жизни…

К дому подходил уже шагом. В паху свербело, колени замерзли. Линцу стало жаль недавно купленные брюки. Он пришел в ярость и решил вернуться, чтобы содрать с волка шкуру. Правда, он плохо представлял себе, как это делается. К тому же где–то в парке остался второй… В любом случае, это лучше отложить до утра.

А было бы здорово прийти утром на работу с волчьей шкурой. «Вот такие зверюшки гуляют в нашем парке по ночам». А когда его спросят, что же он сам–то делал в парке ночью, Линц намекнет, что возвращался из гостей… Впрочем, это не подействует… Поди пойми, что на них действует…

Он зашел в подъезд, на ходу вытягивая ключи из кармана пальто. Подкладка пальто тоже была подозрительно сырой. Линц поднес пальцы к носу и, не видя, что перед ним, налетел на кого–то в темной хламиде до пят. Лица Линц не разглядел. Незнакомец протянул руку, и пятерня его в шерстяной перчатке толкнула Линца в лицо. К перчатке, похоже, примерзли кусочки льда, потому что нос у Линца мгновенно оказался расцарапанным.

– Да вы что… – начал было Линц, но перчатка сдавила ему горло, и он лишь недоуменно хрипнул. Хотел еще сказать, что денег у него все равно нет, хотя денег было много, но Линц надеялся, что все обойдется. Не обошлось – что–то блеснуло в освещенном тусклой лампочкой подъезде, рычание раздалось у самого Линцова уха, и незнакомец разорвал ему горло, голое под сбившимся шарфом. Линц еще раз хрипнул и перестал соображать, что такое творится с ним и вокруг него, медленно съехав по стене и став просто трупом на лестничной площадке. Одинокому трупу подмигнула в окошко луна.

Незнакомец выпрямился и вышел вон из подъезда. Он шел в сторону парка, оставляя за собою странные, похожие на собачьи, следы.

12 марта 1999, Ижевск

ОБРАТНО

Однажды ночью он накрылся одеялом с головой и стал вспоминать себя прежнего. Нужно было как будто краской замазать теперешнюю жизнь. Свое лицо. Чужие лица. Несколько городов. Желтое и зеленое. Буквы.

Пусто.

Как забор из серых досок.

Затем он увидел щель и нырнул туда.

* * *

– Раньше я был Гагариным, – сказал он, выпив из чашки.

Хозяева переглянулись слегка обиженно. Наташа хихикнула.

– И я всегда это знал, – добавил он, улыбаясь, – с детства. Просто не был уверен.

Всю обратную дорогу Наташа молчала. Испортил вечер.

* * *

Он помнил себя на ледяной дороге, среди занесенного снегом пустыря. Из–под снега торчали черные ветки, ветер шевелил и расшвыривал черные тряпки. Было очень холодно, потому что ветер был сильный. И никого не было рядом.

Нужно было идти, но ему казалось, что каждое его движение стерегут сотни глаз.

Ветер шевелил черные тряпки. Под тряпками что–то было.

* * *

Себя прежнего он любил больше, чем нынешнего. Читая о себе газетное вранье, нешуточно страдал. Он погиб в 1968 году, и тридцать лет они распинали его. Но никто и слова правды не сказал о его смерти.

Он родился в 1968 году, и тридцать лет они распинали его. Теперь он все возьмет в свои руки.

* * *

Правильно нарисовать большую звезду… коленями и локтями… линии выходят криво…

Нож

в центр круга …

по часовой стрелке.

– О Мать моя, ночная Мать моя!

…великий…

Теперь на восток…

Он поворачивается.

* * *

Когда Наташа проснулась, было темно. Так темно и тихо, словно она с головой лежит под одеялом. Она пошевельнулась и почувствовала, как ее лицо касается воздуха. Она позвала его по имени – и не услышала собственного голоса.

Тогда она принялась звать его все громче и громче.

* * *

Он зажал ей рот ладонью и сам закричал. Хрипло закричал посреди пустыря – посреди ярко освещенной полуденным солнцем комнаты.

Она уже не вырывалась, и он отнял руку от ее лица.

– Что ты сделал? Что со мной? – механическим мертвым голосом спрашивала она. Он, обняв ее сзади, молчал. Обоих колотила крупная дрожь.

В зеркале за его спиной плясало багровое пламя.

22 марта 1999, Ижевск