Текст книги "Медные люди"

Автор книги: Андрей Агафонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Прекратите, – негромко просит Настя. Ее слышат. Один из зачинщиков, ушедший в сторону, оборачивается, щерится на нее:

– А, Ма–асква…

Настя упирается взглядом в его майку, с тремя желтыми шестерками на зеленом. Он ухмыляется, шагает к ней – и останавливается. Смотрит Насте за спину. Там Полоз.

– Сереженька, уйми своих, – почти ласково просит он.

«Антихрист» коротко свистит, и шайка отлетает от Данилы, уже лежащего. Ни слова не говоря, нападавшие уходят.

Настя спешит к лежащему. Склоняется над ним. Тот открывает глаза… и улыбается. Что–то говорит.

– Что? – переспрашивает Настя.

Губы разбитые, в пыли и в крови, лицо заплывает на глазах.

– Та–ня…

* * *

– Насчет факсов я лукавил, конечно. Они бы тоже не помешали, только в вашем, Настенька, случае все и так предельно ясно.

– Да? Как хорошо! А то вот я как раз ничего не понимаю.

– А вы поглядите…

Полоз бросает на стол старую фотографию. Настя смотрит.

Выпускной класс, очевидно. У парней длинные волосы, огромные воротнички, широкие короткие галстуки. Девочки в каких–то неимоверных кофтах.

Она узнает Данилу. Он весело улыбается, обнимая за плечи… ее, Настю. Только волосы у нее темные. И платьица такого она никогда не носила. И…

– Смотрите, – говорит она, тыча пальцем в торчащую за спинами выпускников вывеску, – здесь такой школы нет.

– Естественно, это же свердловская школа. Классическая парочка, школьные голубки: Даня и Таня. Поэтому вы их и не знали. Зато его вы знать должны, – бросает на стол еще одну фотографию.

Угрюмый парень, смутно похожий на Данилу.

– Костя… Костя Зайцев, – признает Настя. – Он погиб прошлым летом, и с ним еще какая–то девушка была…

Начинает понимать.

– Угу, – кивает Полоз. – Вы думаете, что анекдоты сочиняются какими–то специальными людьми, которые за это деньги получают. На самом деле большинство анекдотов – просто случаи из жизни. Типичные, да. Слишком типичные.

* * *

Охотничья избушка. Через открытую дверь видно, как Костя с чем–то возится во дворе – не то мангал устанавливает, не то баню топит. По хозяйству, в общем. Таня, в джинсах и короткой маечке, качается в кресле, рассматривает какой–то альбом. Качает ее Данила.

– Смотри, Данила, – говорит Таня, глядя на него поверх очков в тоненькой оправе, – и здесь то же самое место указано.

– Легенды и мифы… – хмыкает Данила.

– Как насчет Шлимана, умник?

– Сравнила…

– Костик! – кричит Таня. – Костик!

Костя появляется в дверях.

– Ты как думаешь, найдем мы сокровища Медной горы? – жеманно интересуется она.

– Конечно, – бурчит Костя.

– Ма–ла–дец! Не то что братец твой… – Таня потягивается в кресле, заложив руки за голову, – зануда…

Данила целует ее руки. Костя пятится во двор, не поднимая глаз.

* * *

– Родителей–то Костя хоронил, – рассказывает Полоз. – Даниле некогда было, он все учился. Ну, пришел тогда ко мне Константин за помощью, я помог…

– Бескорыстно, конечно, – вставляет Настя.

– Милая, ну куда ты суешься? – вспыхивает Полоз. – Ты знаешь, как эти люди живут? Ты понятия не имеешь! Сидишь там у себя в Москве и думаешь, что бедными все только притворяются. Прибедняются. А у нас тут в Березовском людишки золото добывают и по году без зарплаты сидят – это как? Денег нет – кошелек купить?.. В общем, взял я у него кое–что, да подсказал, где в следующий раз искать… Он и решил сдуру, что все теперь про гору знает. Но главного он не знал. И про гору, и вообще. Главное же – не где взять, а как унести.

* * *

– Хороша я, Костенька? – вертится Таня у зеркала. На ней старинное платье. Они в его избе. У распахнутого сундука. Костя молча кивает. Пропадает куда–то.

– Ты где? – пугается Таня, оглядываясь.

Костя вылезает из подвала с каким–то ларцом в руках.

– На–ка, померяй, – говорит он и протягивает ей ларец. Темно–зеленый. Большими пальцами открывает крышку, и нестерпимое сияние бьет оттуда.

– Костя… – шепчет пораженная Таня. – Это же…

– От матери осталось, – поясняет Костя, отворачиваясь. – Она не могла носить, говорила – уши рвет, шею тянет…

Усмехается. Странной, кривой усмешкой. Таня нерешительно протягивает руку и достает из шкатулки нитку бус…

* * *

– Никто не знает, что же тогда случилось в руднике. Может быть, Жабрей знает, да он не скажет.

Полоз закуривает. Следующую фразу произносит очень тихо:

– А про шкатулку… Настасья Егоровна… даже и Никита Прокопьич не знает… А Данила – знает…

* * *

– Таня! Костя! Татья–на!

Данила в горе. В заброшенном руднике. Темно, глухо, звуки гаснут тут же. Идти надо пригнувшись, почти ползком. Что–то шуршит под ногами, кто–то движется. Луч фонарика пляшет по камням, и странные отсветы от этих камней – будто Данила в брюхе огромной змеи, которая… тоже движется… навстречу ему…

Но вот впереди становится светлее, только не живым светом, не дневным – каким–то зеленым, вялым, рассеянным. Выше потолок, и уже видно шмыгающих под ногами ящерок.

Сначала Данила думает, что стены из шелка. Он даже рукой проводит по ним – хочет погладить. Но это не шелк, это камень. Малахит. Данила оказался внутри огромной малахитовой шкатулки. Затем он видит… человека. Смутно, расплывчато, как будто у него что–то с глазами. Он идет к нему, и тот идет навстречу. Протягивает руку – и ударяется костяшками о стену. Это тоже камень, только отшлифованный до зеркального блеска.

Сзади кто–то вздыхает. Краем глаза Данила успевает заметить, что это женщина.

Углы. Повороты. Снова вздох. И еще один. Снова мутное зеркало, только в нем уже не его отражение, а женщина в старинном платье, похожая на Татьяну. Она как будто что–то говорит, еле–еле можно разобрать: «Ты это ищешь?» – и показывает рукой вокруг себя. А вздохи все громче, они заглушают голос, они несутся со всех сторон, и уже понятно, что это за вздохи, и за очередным поворотом Данила видит Костю. И Таню. На шее у нее нитка бус. Больше на ней ничего нет.

* * *

– Ну, он, конечно, говорит, что не помнит, как оттуда выбрался, якобы надышался какой–то гадости под землей и чуть не сгинул. Очнулся уже снаружи. А Таню с Костей так и не нашли. Пытались по их следу идти – а там завал. Давай его разбирать – и вдруг такая вонь пошла, что кто послабее, в обморок попадали. Старики говорят – Хозяйка подшутила… Любит она такие шутки…

Данилу, конечно, потаскали по следователям, но трупов нет, а что Костя с Таней общий язык нашли – об этом многие болтали, да ведь языки к делу не пришьешь… Даня здесь остался. Сперва пил немеряно, теперь притормозил немножко – видно, костины денежки кончились. Сантехником работает… Унитазы чинит…

– Данила–мастер…

– Ага… Отлежится, небось… Не впервой…

* * *

Раннее утро. Настя ежится, сидя на поваленном дереве, потирает руки. Смутно возникает сзади фигура Жабрея. Подходит, пинает Настин рюкзак:

– Это зачем?

– Инструменты…

– Здесь оставь.

Лицо у Прокопьича мятое – видать, засиделся вчера. Потирает лоб, морщится, озирается:

– Спит … комариное царство…

Настя хлопает себя по лбу. Отнимает руку: в ладони лежит кровь. Густая, темная.

– Я про тех… – кивает Жабрей за спину.

Какое–то время идут молча. Затем Настя догоняет Жабрея, спрашивает из–за спины:

– Никита Прокопьич… А кто такой Полоз?

Сноровисто шагавший Жабрей встает как вкопанный, Настя налетает на него. Он оборачивается и шипит:

– Дура! Твою мать!

Оборачивается на все четыре стороны и гнусно матерится – с богохульством, в три этажа. Хватает Настю за отворот куртки, подтаскивает к себе:

– Хочешь, чтоб мы пропали? Нет? Тогда молчи, пока я не скажу…

* * *

Полоз голый лежит в постели. Квартира нам уже знакома. Минуту назад глаза его были закрыты. Сейчас он смотрит прямо перед собой – неподвижно, не мигая. Затем зрачки начинают шевелиться. У него странное зрение – он видит все вокруг себя. Линии сливаются, прямые углы становятся тупыми, окно в двух шагах кажется удаленным на десяток метров. Затем взгляд фокусируется на двери в кухню. Там кто–то есть.

– Кофе, – говорит Полоз.

– Что? – оттуда высовывается давешняя официантка в черном шелковом халате.

– Кофе мне сделай, пожалуйста. С кофемэйтом.

– С чем?

– Там такая баночка с белой наклейкой, в ней белый порошок. Насыпь его в чашку вместе с кофе и сахаром.

Девушка приносит кофе. Садится на постель и сообщает:

– Я не дура.

– Я знаю.

– Так и сказал бы, что хочешь сливок.

– Сказал бы я, чего хочу…

– Скажи.

Он наклоняет ее голову к себе и шепчет что–то на ухо. Она подмигивает. Высовывает удивительно длинный язык, исчезающий в чашке с кофе. Смотрит на него. Припадает к нему. Скользит по нему, и шелковый халат сползает с нее, словно змеиная кожа…

* * *

– Куда мы идем?

– В гости…

Жабрей смотрит в землю прямо перед собой. Иногда пригибается. Настя пытается проследить за его взглядом, но ничего не видит. Тогда он наклоняет ее голову к земле:

– Что?

– Ничего, Никита Прокопьич…

Он ждет.

– Муравьи.

– Мураши. Еще что видишь?

У муравьев поблескивают искорки на лапках.

– Что–то у меня с глазами в последнее время…

– Не с глазами, а с мозгами. И не в последнее время, а всегда было. Пошли…

* * *

Странный и жуткий звук – будто кто–то невесть зачем хлопает крышкой гроба. Откроет – и хлопнет. Откроет – и хлопнет. Эхо в заброшенной шахте разносится гулко и дробно.

Стены. Одна омерзительнее другой. В каких–то разводах, водорослях, буро–зеленые, сочащиеся гноем. Вдоль стен шмыгают крысы, попискивая, посверкивая красными глазками. Две вдруг схватываются насмерть, летят клочья шерсти. В свалке отлетает то, из–за чего они дерутся – еще кровоточащая человеческая рука.

Новый поворот – будто пещера. В пещере светло. Данила сидит там на груде старого тряпья и щелкает крышкой какого–то ящичка. Ящичек залеплен грязью и чем–то похуже – каждый раз, как Данила опускает крышку, от ящичка отскакивают ошметки. Вот отскочил очередной – и стало видно в брешь, что ящичек – темно–зеленого цвета.

Данила запускает руку внутрь. Достает ее. Смотрит. Смеется – долго и невесело. Истерично.

На руке – нитка бус.

* * *

– Они как будто больше стали, Прокопьич…

– У страха глаза велики, Настя.

Муравьиная тропка кончилась – уперлась в мертвое, без листвы, дерево. Теперь уже и Настя видит, что на лапках у муравьев – капельки, отливающие из золота в кровь. Она смотрит, как мураши сноровисто бегут по дереву вверх и пропадают в трещинах коры. Вглядывается внимательней. Трещины глубокие – голый ствол видно. Он светится желтым.

Дерево, оказывается, высится над речкой. Следуя за Жабреем, Настя по обрыву спускается к торчащим из обрыва древесным корням – ветхим, пыльным. Жабрей дергает за один из корней, и их с Настей осыпает песок. В обрыве образуется дыра, в которую и ныряет Жабрей. Следом, передернув плечами, залезает и Настя.

Корни дерева – золотые.

Хуже всего – то, что они шевелятся.

* * *

У дома Настя замедляет шаги – видит темно–синий «Сааб».

– Настасья Егоровна, я тут в Екатеринбург смотаться собрался, компанию не составите?

Уже захлопнув за собою дверцу, Настя замечает:

– Странно, Олег Викторович, загорелый вы.

– А что странного?

– Да живете, как я поняла из вчерашнего, больше по ночам, пешком не ходите…

– А для таких, как я, солярий придумали. Что это у вас?.. – кивает на сверток в ее руках.

– Золото, – просто отвечает Настя.

Едут молча. Затем Полоз говорит:

– Чего вам с ним таскаться, опасно это, а я хорошую цену дам.

– А вы так сразу и поверили, что там золото.

Полоз тяжело вздыхает:

– Не мое, конечно, дело, но держались бы вы от Жабрея подальше. И сам пропадет, и вас до беды доведет.

– Почему?

– Потому что не у тех ворует…

– Никита Прокопьич не вор!

– Конечно, Настя, конечно… – успокаивающе треплет ее по коленке. – Ему просто повезло…

Настя бьет его по руке:

– Что вы за человек! Все у вас воры, убийцы, недоумки…

– Настя… вы знаете, зачем мы едем в город?..

– Понятия не имею!

* * *

– Дай–ка… – он тянется через нее, вытряхивает из пачки сигарету. Закуривает. Подносит пальцы к носу и с наслаждением втягивает воздух:

– Люблю я этот запах…

Кожа Насти блестит от пота. Глаза тоже блестят. Она молчит и смотрит в потолок.

– Принести тебе чего–нибудь?

– Не-а… – говорит она кошачьим голосом и отворачивается к стене.

Полоз пожимает плечами, садясь на постели.

– Где мои… от Кардена… – выуживает из–под одеяла скомканные кружевные трусики, – нет, это не то, это от Шанель… а, вот они! – торжествующе помахивает трусами.

Настя фыркает. Смотрит на него покровительственно. Полоз надевает уже брюки.

– Поставь какую–нибудь музыку, – просит Настя. – Только не твою любимую.

Полоз нажимает пару кнопок на музыкальных ящиках, и звучит декадентский вальсок Леонарда Коэна. Смотрит на экран телевизора. На черном экране горят зеленые цифры – 00. Другого освещения в комнате нет. Он выходит на кухню, возвращается с бокалом апельсинового сока. Настя расплющила щеку о подушку, рот приоткрыт. Мгновение он смотрит на нее, затем под музыку тихонько кружится по комнате, голый по пояс:

– Ай, ай – яй – яй, take this waltz, take this waltz…

* * *

Тем временем одинокая фигура Жабрея – ленивого ковбоя – появляется в начале главной улицы поселка Медянка, и тень его бежит от него без задних ног. Он идет медленно, тяжелым и твердым шагом, горделиво поглядывая по сторонам. И в домах вокруг что–то происходит: загораются и гаснут окна, многие вдруг, несмотря на поздний вечер, собираются со двора и по этому поводу препираются с домочадцами… Подвыпивший мужичонка – тот еще, Данилой обласканный, суетится под рукой Жабрея, то забегая вперед, то запинаясь. Вскоре к нему присоединяется еще парочка подобных же типов.

– Налетело комарье! – ухмыляется Жабрей.

Заходят в столовую. Там уже полно народу – все стоят с пустыми подносами и зубоскалят с Леной.

– Дождались! – язвительно и пронзительно говорит она. – Алконавты!

– Ой, что мы такие злые? – наклоняется один через прилавок, – такие молодые, а такие злые…

– Да пошел ты…

– Ну, вот мы уже и на ты перешли…

* * *

Какой–то человек копошится на огороде. Идет, взмахивает руками, падает, опять идет… В вечернем воздухе и сквозь немытое стекло не угадать, кто это. С улицы доносятся пьяные крики, песни, визг. Мать Насти вздыхает и возвращается к стряпне. Сыплет муку в молоко. Молоко густеет, желтеет, скатывается. Мать достает из холодильника два яйца, розовой обваренной рукой кладет их на стол. Яйца сталкиваются со страшным грохотом. Крики за окном все громче. Нож, вынимаемый матерью из кухонного шкафа, скрежещет. На улице кто–то кричит. Мать разбивает яйцо в стряпню. Оттуда брызжет кровь. Сворачивается, сбегается.

– Беда… – шепчет она побелевшими губами.

* * *

– Всем наливай, кто что попросит! Поняла?

– Слушаюсь, Никита Прокопьич! – надув губки, отвечает Лена. На пластмассовом красном блюдце перед ней – ворох бумажных денег, рублей и долларов.

– Так–то.

И, отходя:

– Жабрей гуляет! Пейте, комары!

Мужики, по большей части вида жалкого, выстроились смирненько вдоль железной колбасы, с подносами. На каждом подносе – пустые стаканы. Один в очереди стоит с чайником. В зале уже шумят – видно, не первый раз Жабрей подходит к прилавку. В зале те, у кого глотка стальная и ребра покрепче.

– Хочу с главным поговорить! – заявляет вдруг Жабрей и направляется к двери в подсобку. Навстречу вскакивает одна из сидящих за крайним столиком «рептилий» (эти не пьют):

– Прокопьич, обойди с заднего двора, а?

– Я сроду с заднего двора никуда не хаживал! Уйди, лакей!

«Рептилия» усмехается, одергивает на себе одежду. Замахивается. Жабрей смотрит не мигая. За ним уже сгрудилась кучка пьяных мужиков. Руку перехватывает Сережа Антихрист.

– Заходи, Никита Прокопьич, заходи! И вы пожалуйте!

Мужики в большинстве, однако, пятятся. Жабрей проходит внутрь, сунув попутно скомканную зеленую бумажку в нагрудный карман Антихриста. Тот улыбается сладко. Вслед за Жабреем в зал вваливаются еще несколько мужиков.

В зале почти никого нет. Данила, в каком–то нелепом пиджаке, ссутулился за столиком.

Жабрей косится на него, садится в любезно отодвинутое официанткой–змеей кресло.

* * *

За столик Данилы присаживается Сережа Антихрист, как–то выскользнув из–за спины у него, и ласковым свистящим шепотом спрашивает:

– Все спросить тебя хочу, Данила–мастер, ты куда вчера дружка моего Коляна девал?

– Уйди, – не поднимая головы, глухо отвечает Данила. – Ударю…

– А все–таки? А? Данилка?

– Слушай, ты, гаденыш! – выпрямляется Данила. – Я его за собой в гору не тащил. Может, ты на меня в милицию пожаловаться хочешь? Так иди и пожалуйся!

– Корешам твоим, ага… – все так же, словно не встает из–за столика, а на хвост поднимается, Антихрист ускользает.

– Крысы им поужинали, крысы! – кричит ему вслед Данила. – А тобой пообедают!

И смеется.

* * *

– Данила, сука, стой! Стой, падла, убивать буду!

Истеричные вопли подколотого Коляна разносятся по шахте. Он бежит, падает, спотыкается, встает, прижимая руки к животу, несется дальше, мотая головой.

Данила замер за поворотом. Швыркает носом. Сопли – кровавые. Лицо потное, грязное, волосы сбились колтуном. Он тяжело дышит. Ему тоже досталось.

– Чё тебе надо? – орет он, высунувшись из–за угла.

– Ты скажи, ты скажи, чё те надо, чё надо… – передразнивает Колян. Спотыкаясь, спешит к нему. В отнятой от живота руке – длиннющая заточка. Из Коляна капает кровь, и по крови его ползут жирные черные крысы.

– Может, дам, может, дам, чё ты хошь…

– Не ходи, Колян! Убью! – просит Данила. Он вышел из–за поворота.

– Не ходи, братан, убью – сказал Каин Авелю! – хохочет хрипло Колян. – Барсетку, сука, гони!

– Какую барсетку? Ты чё, съехал?

– Барсетку с брюликами, которую у Кости стырил! Что? Непонятно?! Шкат, понял?

Данила переминается с ноги на ногу. Он испуган, устал и не готов еще к одной схватке. Он глядит поверх плеча Коляна, и лицо его светлеет. Светлый ужас написан на лице его.

– А что ж вы у него просите, Николай Васильич? – слышится вдруг ласково–насмешливый женский голос. – Это ведь моя шкатулка!

Данила пятится и с грохотом садится задом на груду камней. Колян медленно поворачивается, поводя перед собою заточкой, и видит… Настю.

– А, Ма–асква! – тянет Колян, старательно скрывая недоумение, храбрясь. У москвички почему–то темные волосы и странное платье – длинное, до пят. И блестящее, будто каменное. Она стоит перед ним прямо, сложив руки на груди и едва заметно покачивая головой. У ног ее вьются две ящерки.

Данила пытается броситься на Коляна сзади, но Хозяйка протягивает руку – и он будто влипает в стену. Колян этого не видит, идет, ощерясь:

– Ох, и настанет же сегодня ночь любви для нас двоих! Тебя я лаской огневою и обожгу, и утомлю – ох, и утомлю же! До смерти! С чего начнем, дорогая гостья?

– Да ведь это не я здесь гостья, – певуче говорит Хозяйка, – а вы, Николай Васильич, у меня в гостях. Пойдемте же ко мне в хоромы…

Поворачивается спиной и уходит. Колян вразвалочку следует за ней. Едва они скрываются, Данила вскакивает на ноги, бросается им вслед с криком:

– Таня!

И тут его окатывает щебнем. Он шарахается – и вот уж каменный дождь грохочет в шахте перед его лицом. Дорога отрезана.

* * *

Данила вздрагивает, передергивает плечами, пьет. Его вдруг хлопает по плечу рядышком сидящий Жабрей:

– Эй, ты! Сделай одолжение, снеси–ка вот моей старухе…

Данила нехотя смотрит в его сторону. У Жабрея в руках футлярчик, раскрытый, в футлярчике – бриллиантовые сережки. Под футлярчиком – смятые деньги.

– Получишь за услугу, – поясняет Жабрей. Данила молча отворачивается.

– Мало?! – Жабрей подымается. – Больше дам!

Вытаскивает из–за пазухи и швыряет на пол пачку сторублевых.

– Ты, старик, очумел, – невыразительно говорит Данила. – У тебя из рук денег не взял, а с полу подниму?

– Гордец! Это хорошо! – Жабрей багровеет. – Но уж это ты у меня подымешь!

Еще одна пачка летит на пол – вдвое толще прежней. И бумажки в ней – зеленые.

– Ты посмотри, посмотри!

Данила молча поднимается из–за столика, берет пиджак и уходит.

– Стой! – не своим голосом верещит Жабрей. – Куда?!

– Приберите ваши капиталы, – утихомиривает его подскочивший Сережа Антихрист и сует за пазуху ему денежные пачки. – А сережки, извольте, я отнесу. Ни–ни! – отказывается от денег.

– Гордыбака! – разоряется Жабрей. – Фу–ты, ну–ты, Данила–мастер, столичный житель!

Утихомиривается помаленьку, отдает футляр Антихристу:

– Давай, Сережка, тащи сережки… Жив буду – не забуду…

* * *

Много темных и смутных фигур уже бродит по поселку, звенят битые стекла, вспыхивают драки у заборов. Что–то к ним примешивается, странное что–то – а, не все дерущиеся – пьяны. И те, кто трезв, по одному не ходят – нападают на какого–нибудь мужика по двое–трое, валят на землю, бьют жестоко, отшибая память или калеча. Похожи на людей Сережи Антихриста, только очень уж много их. Грудятся и возле рудничной конторы, вон камень полетел в стену из стеклянных кирпичей, второй… Завыла сирена, откуда – то выскакивает немногочисленная милиция, и толпа смыкается над ней…

* * *

В дальнем конце зала открывается дверь, крадучись заходит Антихрист. Потный – жарко на улице. Подходит к Жабрею виляя, словно извиняясь за что–то:

– Никита Прокопьич, сделано…

Никита Прокопьич просыпается, голову тяжелую поднимает:

– Отнес?

– Так точно!

– И что старуха сказала?

– Да вроде бы ничего не сказала, хмыкнула да в угол подарок бросила…

– Врешь! Не могла она про мужнин подарок ничего не сказать! Вспомни, были какие–нибудь слова!

– Да три слова только.

– Ну?

– Охренел старый черт…

– Га–га–га! – радуется Жабрей. – Вот это ее слова! Ну ладно…

Он оглядывается кругом – в зале уже почти никого нет, мужичок какой–то дремлет в углу, из тех, что вместе с ним сюда врывались:

– Пойду–ко я домой. Поди, всех уже комаров напоил.

– Провожу… – срывается за ним Антихрист.

Когда они выходят, мужичок подзывает официантку:

– Иринушка, – та, удивленная, оборачивается, – а куда это у нас Олег Викторович запропастился?

* * *

На улице уже как–то утихло. Кое–где бабы причитают – сожалея или побитые. Видны удаляющиеся фигуры Жабрея и Антихриста.

– Не стыдно прозвище поганое носить? – сурово спрашивает Жабрей. – Ты хоть знаешь, кто такой Антихрист?

– Обезьяна Христа, – ухмыляясь, рапортует Сережа. – Даже похож, только унылый и неуверенный.

– Обезьяна ты и есть… – вздыхает Жабрей и останавливается. – Ступай уже.

– Да уж провожу…

– Не надо. Друг ты мне, а ко мне не ходи. Не люблю.

– Как скажете, Данила Прокопьич…

* * *

Мать Насти со скрипом закрывает за собой разбухшую из сеней на кухню дверь. Она в рабочей одежде – с фермы пришла. Ставит с грохотом сумку на пол.

– Жабреи–то, – говорит она, адресуясь непонятно к кому, – на лавочке возле дома сидят, Петровна говорит – часа два уже, все наговориться не могут. Что это с ними? Жабреиха в платье, в украшениях, старая выдра… Юр, ты меня слушаешь или как? Юра!

Заходит в комнату – на полу лицом вниз лежит дядя Юра и мычит, одежда грязная.

– Нажрался! – констатирует она удовлетворенно и пытается его перевернуть. И истошно, неприятно визжит:

– Ю-РА!

Он пьян, да. Ему поэтому еще не больно. У него отрезано ухо.

* * *

Темно–синий «Сааб» тормозит у дома Насти. Она выходит, не поднимая головы. «Сааб» срывается с места и уезжает.

У ворот Настю поджидает мать. Несмотря на то, что сейчас раннее утро, она пьяна. Робко приблизившейся дочери отвешивает тяжелую пощечину:

– Шлюха!

– Мама…

– Иди в дом, не позорь…

В доме люди в белом. Дядя Юра сидит за столом и хнычет, обхватив забинтованную голову.

– Дядя Юра, что случилось? – бросается к нему Настя.

– Не знаю, Настёна! Не знаю! – бьет по столу кулаком. – Не помню ничего!

– Спокойно, спокойно, дядечка, – трясет его за локоть врач. И уже к своим:

– Ну и ночка сегодня! Апокалипсис нау!

Заметив непонимающие глаза Насти, поясняет:

– Шестеро изувечены, трое без вести пропали… У вас вчера праздник был, что ли?

– У нее–то да, – встревает мать. – Вся испраздновалась! Пусти–ка, – отпихивает врача от стола, наливает себе самогонки.

– Кто пропал?

Секундная пауза. Притихает и мать.

– Парень какой–то, Николай, что ли… и Жабрей с женой.

– Никита Прокопьич?!

– Кажется…

– Настя, не ходи туда! – запоздало кричит вслед мать.

* * *

Дом Жабреев на отшибе, но сейчас там людно. Толпа зевак, нездешние милиционеры, их машины, новомодные бело–голубые «форды»… Настя вбегает в дом, распихивая зевак и милиционеров. И застывает на пороге.

В доме полный кавардак. Все вверх дном. Брюхом вниз валяется огромный телевизор, прочая техника разбита. Настя неверными шагами идет в кабинет, там какой–то в буром пиджаке склонился над письменным столом Никиты Прокопьича.

«Автопортрета», конечно, нет.

– Это еще кто? – не оборачиваясь, спрашивает бурый про Настю.

– Ученица его, – вякает кто – то из набившихся в комнату вслед за Настей. – И Полоза подруга…

– Ученица и подруга, – он смотрит на нее – девушка широкого профиля…

Вдруг орет:

– Чё набежали? Денисов! Гони всех на хер!..

Он усатый. Насте это сейчас бросается в глаза. Она смотрит и думает, как это некрасиво – усы. Отдельные, отчетливо различимые волосы, все шевелятся, на некоторых сидят капельки пота, и кожа над усами – пористая, бледно–зеленая… Ей кажется, что сейчас ее стошнит…

– Подруга и ученица может остаться, – милостиво кивает усатый. – Может, подскажет чего.

Но Настя только молча мотает головой и пятится.

Усатый делает шаг по направлению к ней. Настя спиной упирается в жирного, потного мужика, прижимая руки ко рту, выбегает вон.

* * *

… и налетает на неподвижно стоящего Данилу.

На нем пиджак внакидку и что–то под пиджаком. Он, будто этого ожидал, принимает ее в руки, отстраняет от себя легко и бережно.

– Пойдем–ка, – кивает, – Настя. Ты ведь Настя?

Она молча мотает головой.

– Демидовых дочка?

– Угу.

– Похожа ты на одну девушку… – задумчиво говорит Данила, приобняв ее за плечи и проводя через толпу. Вслед несутся насмешки и ругань, но он их не слышит, у него одна задача – увести ее подальше.

– Я знаю, – говорит она виновато.

– От кого? – вскидывается он и тут же кривится: – Хотя…

– От Полоза, – с непонятным вызовом говорит Настя, – Олега Викторовича.

– От Полоза Олега Викторовича… – задумчиво повторяет Данила. – Ну вот, теперь все сходится.

– Что сходится?

– Все, – они остановились у ее ворот. – Мы пришли.

– Но я не понимаю…

– Ты много чего не понимаешь. Да это и не важно. Вот, возьми, – он сует ей то, что прятал под пиджаком. Какую–то коробку.

– Что это?

– То, что вы искали. И пожалуйста, Настя, – он подходит ближе, смотрит ей в глаза, – отдай им это и уезжай побыстрее. Здесь очень плохо. А скоро будет еще хуже.

– Но все–таки…

– Ничего не все–таки! И передай от меня Полозу… Нет, ничего не передавай. Скажи, я скоро его сам увижу. Очень скоро!

Последние слова он уже кричит на ходу, через плечо.

* * *

Настя заходит в дом. Горит желтая лампочка в сенях. Непривычно роскошно накрыт кособокий стол на кухне. Вместо красной клеенки – белая скатерть. На скатерти искусно сервирован завтрак – нерусские закусочки соседствуют с глубокими тарелками, в которых – бульон, и половинка яйца плавает в бульоне. И цветы в вазе, опять–таки нездешние – винно–красные тюльпаны, счетом три. Вот на это сперва обращает внимание Настя, а уж потом – на то, что за столом, в белой рубашке, чисто выбритый, сидит Полоз. И больше никого на кухне нет.

– Я прошу прощения, Настасья Егоровна, что покинул вас утром… – церемонно начинает он.

– Где мама? – спрашивает Настя, не слушая его, и быстро проходит в комнату. – Мама! Где мама?

– Господи, да не волнуйтесь вы так! В город поехала, Юрия Петровича в больницу повезла…

– Ах, так вы уже и по отчеству знаете?! Как поехала, на чем… что ты врешь!

– На моей машине. Шофера отправил с ними. Настя! Хватит истерики!

Он вскакивает, усаживает ее за стол. Держит ее руки, вместе с забытой в руках коробкой. – Предупреждая следующий вопрос, скажу, что мама твоя была не против того, чтобы я остался. Дословно: «Сиди, авось ничё не украдешь»…

– Мне надо выпить, – говорит Настя.

– Естественно, – отвечает он. – И поесть.

* * *

Данила же тем временем возвращается к дому Жабреев. Народу там гуще прежнего. В толпе он находит и берет за плечо Сережу Антихриста:

– Здорово, упырь! Отойдем, чего людям мешать…

* * *

– За что пьем все–таки? – Настя вертит в руках ладный пластмассовый, под хрусталь, стаканчик. Щеки ее порозовели.

– А разве нам не за что выпить? – Полоз машет на коробку, которую Настя держит на коленях. – За успех нашего предприятия!

– Замечательно. Но, может быть, вы мне расскажете, в чем все–таки состояло наше предприятие?

– Я расскажу, – говорит, входя, московский знакомец Насти.

* * *

– Покажешь, куда Никиту с женой дел, получишь шкатулку, – говорит Данила. Антихрист вьется в его руках, как червяк. – Не покажешь – убью.

Или просто здесь оставлю…

Антихрист оглядывает место, в которое попал. Осклизлые потолки шахты, шныряющие по углам крысы. Звуки здесь разносятся, разлетаются на куски, искажаются до неузнаваемости.

– Ведь найдут тебя, Данила, – говорит он белыми губами.

– Менты?

– Зачем менты. Те, кто видел, что я с тобой ушел.

– Да ведь я ни людей, ни чертей давно не боюсь, гаденыш… Я здесь могу долго сидеть, очень долго…

– Чего же выполз?

– Выманили, чего… Да не твое это дело. Так как – принимаешь ты мое предложение?

– Покажи шкатулку.

* * *

– Да. Да. Да. В этом и состоял план, – терпеливо, уже не в первый раз, повторяет незнакомец. – Мы надеялись, что Данила клюнет. Он и клюнул.

– Но постойте, а как же… – Настя переводит взгляд с него на Полоза. – Олег! Ты мне не говорил…

– Он говорил только то, что должен был говорить, – вступается москвич. – И делал только то, что должен был делать.

– Вот как, – говорит Настя. Полоз отводит взгляд.

– Вот именно. Да и вы, Анастасия Игоревна, свою роль разыграли как по нотам. Очень славно все получилось.

– Постойте, постойте, – торопится Настя. – Дайте–ка я еще раз уясню. То, что шкатулка у Данилы, вы знали с самого начала.

Оба кивают.

– Но она ему дорога как память, потому что это все, что осталось от его невесты… Танечки?

– Совершенно верно, – москвич.

– А я на нее похожа.

– Очень, – Полоз.

– И он в меня влюбится и шкатулку мне отдаст.

– И он отдал.

– А спать с ним я разве не должна была?

– По усмотрению… – хмыкает Полоз.

Настя перегибается через стол и дает ему пощечину.

* * *

– Дальше не пойду, пока шкатулку не покажешь.

Данила с Антихристом где–то в лесу. Данила осматривается, достает из–за пазухи сверток. Разворачивает ткань – и малахит блестит на солнце.

– Пошли, – кивает Антихрист.

* * *

– Умные вы оба, я смотрю, – говорит Настя с яростью. – Только и Данила не глупее вас. Он догадался, что вы меня использовали как приманку. И вам, Олег Викторович! – торжествующе обращается к Полозу. – Персонально просил передать, что скоро с вами встретится. Очень скоро!