Текст книги "Медные люди"
Автор книги: Андрей Агафонов
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
Темнота. Слышно ровное дыхание человека. Легкое всхрапывание. Человек спит. Тихо тикают часы.
Свет. Человек спит, упав головой на стол. Это мужчина. Его щека испачкана – кажется, горчицей. Стол заставлен дорогими бутылками и снедью. За столом сидит множество хорошо одетых людей. Все они смотрят на спящего. Это длится несколько секунд. После чего застольный шум возобновляется – снова звенит посуда, люди беседуют, льется вино…
* * *
– Москва пахнет известкой. Боязно по улицам ходить – вдруг и меня побелят. На всякий случай, чтоб как новенькая была…
– Да?
Две женщины в возрасте около тридцати – первая по ту сторону, вторая еще по эту, – сидят в кабинке не то кафетерия, не то ресторана. Кабинка отделана чем–то мягким и темно–красным. Интимный полусвет. Все как полагается.
Та, что постарше – светловолоса, худа и угрюма. Из рукавов свободного светлого свитера иногда выныривают руки – очень тонкие, но костистые. Выныривают и тут же прячутся обратно. Это она боится, что ее побелят. Вторая ярче накрашена, вообще – ярче, и волосы у нее, разумеется, темные. Вертит в руках маленькую сумочку, пачку сигарет, зажигалку – что–нибудь. У них забирают пепельницу, ставят взамен пустую.
– Балда, – невыразительно отвечает первая и брезгливо стряхивает пепел. – Извини, я забыла, с кем говорю.
– Анастасия Игоревна? – у столика появляется мужчина. В клубном пиджаке и с бутылкой, горлышком зажатой между пальцев. Настя вскидывает ресницы. У нее тяжелые веки, но легкие глаза – светлые, быстрые:
– Я еще не так стара.
– Здрасьте, Настя! – радуется подошедший и садится с ними. По тому, как он садится, видно, насколько он пьян. – Это ваша выставка там наверху?
– Моя. А вы что, этнографией увлекаетесь?
– Да Боже упаси! Никогда ничего не находил ни в хохломской росписи, ни в каслинском литье, – незнакомец улыбается. У него хорошая улыбка, странно не вяжущаяся с манерами.
– Хорошо искали? – встревает вторая.
Незнакомец ее игнорирует:
– Разрешите? – разливает вино по бокалам.
Настя пожимает плечами.
– Со свиданьицем!
Выпивают. Спутница Насти, перед тем как выпить, тоже пожимает плечами, невольно ее копируя.
– Мы с вами виделись на днях, – все так же радостно объясняет незнакомец. – На приеме во французском посольстве. Там с вами еще спал кто–то…
– Он со мной не спал.
– Как же, я сам видел…
– Он спал рядом со мной.
– Ох, простите!
– Это мой муж.
Спутница Насти деланно хихикает.
– Еще раз простите. А это ваша подруга? – он впервые обращает внимание на спутницу Насти.
Настя думает над вопросом. Стряхивает пепел. Несет бокал ко рту.
Уже почти донеся:
– Подруга? Нет… я бы не сказала…
Выпивает и глядит на спутницу – почти весело. Похоже, что она наслаждается происходящим.
– Ну хорошо, – поднимается та, берет в руки сумочку. – Будь здорова, девушка с Урала.
Нагибается и чмокает Настю в щеку. Настя это воспринимает совершенно спокойно.
– Лешеньке привет.
– Передам, Машенька, передам… – и, проводив Машеньку взглядом, поворачивается к незнакомцу:
– Так какое у вас ко мне дело?
* * *
– Вам бутылочка не нужна?
– Забирай.
Давний незнакомец сидит во дворе старой пятиэтажки, на скамейке. Читает книгу. Над ним шумит листва. Рядом с незнакомцем – кейс и сложенный черный зонт. Интеллигентный старичок с пустой пивной бутылкой спешит к увиденной им компании, сидящей через два подъезда – компания тоже пьет пиво. И слушает рэп.
Листва вздрагивает сильнее. Темнеет. Капли дождя как будто с размаху ударяют об асфальт. Рэп стихает – компания снимается со скамейки. Пропадает и старик.
Незнакомец сидит в опустевшем дворе, не замечая дождя. Капли падают на раскрытые страницы. Он закрывает книжку, открывает кейс. В кейсе несколько пачек сторублевых и стодолларовых купюр. Пистолет. Видно название книжки – «Малахитовая шкатулка».
Он опускает крышку кейса – и поверх нее видит, как по улице почти бежит, спасаясь от дождя, Настя.
Встает ей навстречу. Струи дождя бегут по его одежде – на этот раз на нем светлый свитер, темнеющий на глазах.
– Знаете анекдот? – спрашивает он, догоняя Настю у подъезда. – Я переехал, так что в гости заходи. – Хорошо, давай адрес, зайду. – Да зачем адрес, ты так заходи!
Смеется.
– Знаю, – говорит Настя, останавливаясь. Они уже зашли под козырек подъезда. – Вы же коллекционируете несмешные анекдоты… Скажите, а зачем вам зонтик?
Незнакомец спохватывается и раскрывает зонтик. Мокрый под сухим зонтом.
Настя выразительно смотрит на него. Он закрывает зонт.
* * *
– Вы должны меня простить, – говорит Настя, заходя на кухню и вытирая волосы полотенцем, – я просто вчера слегка перебрала и сдуру написала вам свой старый адрес… Но как вы меня нашли?
– Да и времена нынче тревожные, криминальные, – подхватывает незнакомец, пропустив ее вопрос мимо ушей. – Откуда вам знать, что я тот, за кого себя выдаю?
– Я не знаю даже, за кого вы себя выдаете, – фыркает Настя. Умытая дождем, она смотрится куда моложе и свежее, чем тогда в баре. – Вы кто?
– Бизнесмен.
– Ну, естественно! И какой же у вас бизнес?
– Я покупаю и продаю. Можно еще кофе?
– Конечно.
Настя поворачивается к плите. Незнакомец в это время открывает кейс и достает оттуда книгу:
– Вы это читали?
Близоруко щурясь, с чайником в руках, Настя вглядывается в обложку:
– Читала. В детстве.
– У меня есть основания считать, что описанная здесь малахитовая шкатулка существует на самом деле. Не менее реальны и украшения, в ней содержащиеся.
– А при чем тут я?
– Я хочу, чтобы вы поехали туда, на Урал – у вас ведь там родственники? – и нашли мне эту шкатулку.
– У вас с головой все нормально?
– А как вы думаете? – он открывает кейс, достает оттуда пистолет и небрежно сует его в карман:
– Это так… Вот.
Подвигает ей распахнутый кейс с деньгами:
– Аванс.
– Хорошо, вы не сумасшедший. У сумасшедших таких денег не бывает. Но вы все–таки явно неадекватно воспринимаете реальность. Почему я? Я не авантюристка, я художник…
– Ох, Настя, не говорите умных слов! Почему вы? Потому что вы не привлечете к себе лишнего внимания, приедете как будто в гости. Кроме того, вы смыслите в камнях, вас не так–то легко обмануть. Я вас тоже обманывать не стану: дело рискованное, шансы малы. Но аванс в любом случае останется при вас. Так как?
– А что я мужу скажу?
– Что хотите. Что едете за материалом для работы. Мол, то, что здесь продается, вас не устраивает. Маму, опять же, повидать захотелось.
– А если я откажусь?
– Твою мать! Голливуд какой–то! Да с чего вам отказываться. когда я вам кучу денег предлагаю?! И потом, Настя…
Незнакомец перегибается через стол, берет руки Насти в свои и говорит, глядя ей прямо в глаза:
– Я все про вас знаю. Настя Демидова, модный художник… в определенных кругах.
Настя делает попытку вырвать руки. Незнакомец не обращает на это внимания:
– Начинали вы неплохо, не спорю. Пока работали для себя. Ящерки, кузнечики… А все эти сгорбленные бабульки, старатели в лаптях… Смешно же – авторская выставка Насти Демидовой, а под работами даты не проставлены, даже в каталоге. И что дальше? Еще две–три выставки, а потом из чего собирать? Одно утешение – любимый человек всегда рядом…
– Да пошел ты!.. – Настя все–таки вырывает руки.
– Ну, вот мы и на ты перешли, – смеется незнакомец.
* * *
Смутно видно комнату. Что–то желтое и черное. Громко играет трип–хоп, вроде «Портисхэд».
Грохот. Очень отчетливо, крупно разлетаются каменные, блестящие осколки.
Вслед за ними обретают очертания и черные пятна – это Настя.
Она сидит на полу, она пьяна и плачет.
– Еще сто баксов, – комментирует мужской голос.
– Give me a reason to be a woman, – несется из динамиков. Да, это «Портисхэд».
– Лешенька! А это сколько, Лешенька? – смеется Настя. Еще одна поделка летит в стену и разбивается вдребезги. Это мастерская. Стоят станки. Много шкафчиков, полок. Все заставлено фигурками, вырезанными из камня.
– Ну, что случилось, золотце? – он садится рядом, пытается ее обнять. Настя уворачивается.
– Тебе Машенька привет передавала. Поцелуй, говорит, за меня… – Настя смеется.
– Give me a reason to love you…
– Так, и что? – суровеет Леша.
– Ваши дела, – она швыряет в стену очередную «горбатую бабульку».
– Прекращай! – вопит он.
– Тут где–то была эта… – Настя медленно поднимается с пола, – Медной горы хозяйка…
– Настя, не смей! Патрик за ней завтра должен прийти…
Хозяйка находится. Она в кокошнике, улыбается, с полметра величиной.
– Да что ты! Патрик! А Патрик не считает, что это… вот это… – Настя сдерживается, чтобы не разрыдаться, – позорное дерьмо? Претенциозное, вонючее, окаменевшее дерьмо! Мезозойское!
– Поставь на место! – хватает ее за руки.
– В чем дело, Лешенька? Не на что будет в «Национале» с девочкой отдохнуть?
Он выпрямляется. Несколько картинно, несколько медленнее, чем нужно. Идет к двери. Надевает плащ.
– Леша!
Хлопает дверь.
– Give me a reason to be a woman…
– Д-дура! – кричит Настя. Непонятно, кому – солистке «Портисхэд», себе или Хозяйке.
* * *
– Ну что, Данила–мастер, не выходит твой каменный цветок?
Тот, к кому обращаются, пристально что–то изучает, склонившись. Видно небритый подбородок. Нехорошая, бледная кожа – очень тонкая, кажется. С зеленоватым отливом. Отворачивается, встает. Со спины – сильный, высокий парень, коротко стриженный. А выходит он в коридор – из туалета. Вытирает руки. В туалете, видимо, ремонт – лежат плитки кафеля, скособочился новенький голубой унитаз.
– Там трубы не понять какие, хозяин. Не то ржавые, не то вообще деревянные. Подцеплю тебе горшок, а он наутро прохудится – тебе это надо?
– Да не обижайся, я ж шутя–любя…
– Ты не обижайся…
* * *
Екатеринбург. Железнодорожный вокзал. Подземный переход – грязный туннель. В грязном туннеле – грязные люди. Идущие навстречу и на обгон, волочащие с трудом кто сумки, кто – ноги. Крепкие мужики в кожаных куртках, потряхивающие ключами на пальцах: «Такси берем?» Цыганки: «Молодая, спросить можно тебя?»
Настя идет как сквозь строй, все расплывается перед глазами, остается только слепящий желтый свет. Какой–то частник понастойчивей тормозит ее у самого выхода на привокзальную площадь, сквозь шум долетает голос Насти: «Сколько?» Частник: «До Медянки – двести.» – «Да я сюда дешевле добралась!» «Так правильно, вход рубль, выход – два…»
– Настасья Егоровна!
Голос звучит молодо, сильно, властно. Тот же голос, что над нашим Данилой подшучивал. Удивленная, она оборачивается и видит стоящего рядом с темно–синим «Саабом» незнакомого ей мужчину. Он в белой майке, светящейся под фонарем, рыжей куртке и бледно–голубых джинсах. Дверь машины распахнута, хозяин сдержанно и чуть насмешливо улыбается.
Настя подходит к нему, смотрит вопросительно.
– Полоз, Олег Викторович, – представляется он. – Меня попросили вас встретить, время поскольку позднее, а вы девушка видная.
– Должно быть, меня описали детально, – усмехается Настя.
– Чай, не в прошлом веке живем. Фотографии на что?
– А откуда они у вас…
– Ну, а факсы для чего? Право, Настасья Егоровна, вы как коренная москвичка – смутно подозреваете, что по всей остальной России одни сельпо стоят да медведи бродят. Мы едем?
– Едем…
– Едем! В далекие края…
* * *
– Надо же, как здесь красиво стало… – говорит Настя, глядя из машины на ночной Екатеринбург. На улицах, несмотря на поздний час, много народу, горят–переливаются ярко освещенные «остановочные павильоны». Полоз хмыкает.
– Давно в последний раз были в Екатеринбурге?
– В девяносто втором.
– Давненько…
– Здесь тогда стреляли, кажется…
– Здесь и сейчас иногда постреливают. Но реже, конечно.
– А вы не из тех, кто стреляет?
– Я? Нет, я немножко из другой оперы. А почему вы спрашиваете?
– Да друг ваш московский с пистолетом не расстается.
– Серьезно? Ну, это он так, для отвода глаз. Ему вообще–то пистолет ни к чему.
– Кулаками справляется?
– С кем?.. Давайте, я вам лучше музычку какую–нибудь поставлю, хотите подремать – кресло вот здесь опускается…
Скользнув рукой по настиной коленке, Полоз предлагает чуть тише:
– А хотите, в городе переночуем, а в Медянское с утреца махнем…
– Нет, спасибо, – мотает головой Настя, – лучше уж я действительно подремлю… под музычку…
– Ну, как хотите, – Полоз делает неуловимое движение другой рукой, и салон заливает музыка – медленная, тягучая, депрессивная Патти Смит. Настя довольно улыбается, прикрыв глаза, и из–под опущенных век, когда все расплывается и лучится, видит как будто, что спутник ее – он курит, и дым вьется от сигареты, – сам будто вьется вслед за сигаретным дымом, рыжее мешается с белым и голубым, – как будто он выскользнет сейчас туда, наружу, в ночной город… Настя вскрикивает и выпрямляется. Она смотрится очень неловко с прямой спиной в откинутом кресле, как напуганная девочка – очень неловко и очень желанно, – Полоз участливо заглядывает ей в глаза:
– Кошмарики насели?
– Да нет… – она трет глаза руками. – С глазами что–то… просто устала…
– Ну, спи, спи, – он нежно, ненастойчиво треплет ее по коленке, и она уже без опаски, как зачарованная, откидывается на спинку кресла, – о делах завтра поговорим.
* * *
Насте снится красивая темноволосая женщина, и она не может вспомнить, где видела ее раньше. Женщина высока и стройна, на ней старомодное платье чуть ли не прошлого века, изукрашенное золотом, на шее, груди и руках – дорогие украшения, все это сверкает болезненным, режущим блеском. Рядом суетится… Алексей, он пытается что–то на нее надеть – кажется, кокошник, – но не может до нее допрыгнуть, он ниже ее ростом, настолько ниже, что это смешно… она хохочет… что–то злое появляется в ее лице, злое и торжествующее… Алексей пропадает, вокруг неведомой красавицы теперь вьется Полоз, обвивает ее полосами бумаги, измазанной ее, Настиными, черно–белыми фотографиями, и приговаривает: «А факсы для чего?»
И еще кто–то есть там, его не видно до поры, он будто в облаке пыли или муки, вдруг его из этого облака вышатывает – абсолютно незнакомый Насте парень. Так и шатается на месте, будто трясется или содрогается, или – вьется, как дым, и лицо у него – очень измученного, смертельно больного человека. Он тянет руки к женщине – но теперь пропадает и она, он остается один и будто идет на Настю, разбросав руки, весь в пыли, и за спиной у него чей–то знакомый, но до неузнаваемости грубый, тяжелый и низкий голос рокочет с угрозой:
– Ну что, Данила–мастер, не выходит твой каменный цветок?!
– Почему меня там не было? – спрашивает Настя. Она еще не понимает, что проснулась.
– Где? – удивляется Полоз. Но Насте спросонья кажется, что он прекрасно знает – где, просто издевается над ней, и она почти кричит:
– Почему меня там не было?
Она оглядывается. Автомобиль стоит на темной улице. Свет горит в окне избы, фары освещают ворота.
– Приехали, Настасья Егоровна, – мягко говорит Полоз. – Я, пожалуй, к вам заходить не буду…
Настя ошеломленно и в то же время согласно трясет головой, вылезает из машины, берет протянутую ей Полозом сумку – причем смотрит на него так потрясенно, что Полоз не выдерживает:
– Ну что, Настенька, что? – обнимает ее, заглядывает в глаза.
– Нет–нет… уже… все прошло… Странная у тебя музыка… Простите, Олег Викторович – у вас…
– Да уж давай на ты, Настенька…
– Да нет… – покачиваясь, словно пьяная, она идет к дому, оглядываясь. Он стоит, сливаясь с машиной, и над ним светлеет небо. Затем он садится в машину и уезжает.
* * *
– Худая! Зеленая! Как отец был, такая же! Тридцать два тебе, а ровно дохлая!
– Мам, ну хватит уже причитать! Какая есть…
Настя сидит за круглым и шатким деревянным столом, покрытым красной клеенкой. Все вокруг убого – покатый деревянный пол, сбившийся драный половик, бледно–желтые стены, нечистые занавески на маленьком, выходящем в огород, окне. Насте тоскливо, она горбится над тарелкой с пухлой стопкой домашних блинов. На других тарелках – соленые огурчики, шпроты из жестяной банки с оскалившимися краями, в которой Настя и ее мать тушат окурки. Конечно, водка. Покупали специально к ее приезду. Сами хозяева пьют самогон. Из литровой банки наливают в чашки с обломанными ручками. Настя к водке почти не притронулась – понюхала и отодвинула рюмку, единственную в доме.
Дверь, скрежеща, открывается, в избу вваливается настин отчим. Кашляет, сморкается, садится за стол. Берет банку, косится на жену и наливает себе полчашки.
– Дядь Юра, налей мне тоже, – просит Настя.
– Чё, не забирает казенная–то? – улыбается он. Зубов у дяди Юры вдвое меньше обычного, да из тех половина – железные.
– Угу, – кивает Настя. Мать, поджав губы, сливает водку из рюмки в бутылку, закрывает, прячет в холодильник. Исподлобья смотрит на мужа, спрашивает:
– Как там? Ничего?
– Нормально, – шмыгая и откашливаясь, говорит он и тянется вилкой к огурцам, – нормально уже… Это кто тебя подвозил–то, Настюша? – интересуется он как бы между прочим.
– Какой–то Полоз, – равнодушно говорит Настя. Она тоже хрустит огурцом, и между ними как будто возникает взаимопонимание – чего у нее никогда не было с матерью.
– Что за Полоз? – мать морщит лоб, морщины багровеют.
– Змей такой, – усмехается дядя Юра. – Типа удав.
– Умные все больно стали, – обижается мать. Хлопочет над столом, переставляет зачем–то тарелки.
– Смотри, доча, – наставительно говорит дядя Юра, поднимая чашку, – высоко летаешь! Высоко! – показывает рукой, как высоко она, по его мнению, летает, и как это опасно – и расплескивает самогон.
– Ну, ты–то уж налетался! – довольно подхватывает мать. – Приземляться пора!
– А чё! – обижается сконфузившийся было дядя Юра (Настя даже развеселилась).
– А то! Я тебя сто лет назад спросила, как баня!
– Я тебе сто лет назад ответил – нормально! Нормально!
– Не ори. Иди, дочка, попарься с дороги.
Настя нехотя поднимается и идет к двери.
– Иди, доча, иди, – провожает ее дядя Юра, – потом с тобой дерябнем еще, после баньки–то…
– Со мной будто нельзя дерябнуть… – примирительно говорит мать, присаживаясь за стол.
– А, с тобой… без толку… Настюша хоть художница, а ты… дурочка фабричная…
– Дак что за Полоз? – наседает мать, едва дверь за Настей закрывается. – Хохол, что ли?
– Какой хохол! Совсем ты у меня это… от жизни отбилась… – он что–то заметно сникает.
– Ну, а еврей, что ли? Полоз, дак! А-а… – мать досадливо машет рукой. Дядя Юра спит уже, прямо за столом.
* * *
В баньке Настю, распаренную уже, розовую, вдруг пробирает холод, покрывает гусиная кожа – она недоумевает, хватает себя за плечи, оглядывается – она, на счастье, не видит, как из–за приотворенной печной дверцы, из огня во тьму шмыгает ящерка…
* * *
Настя стоит в дверях и смотрит, как у стола хлопочет высокая сухая старуха, не видящая ее в упор. Изба не в пример материнской богата, да это и избой назвать трудно – вилла, особняк. Много комнат, высокие потолки, в ближней виднеется белая с золотым мебель, хромом сверкает аппаратура, телевизор – косая сажень в плечах… Настя наконец решается, делает шаг вперед:
– Здравствуйте, Катерина Степановна! Как живете?
Старуха разворачивается, словно солдат на плацу:
– Так и живем: сами в гости не ходим и к себе не зовем!
– Да ведь это я, Катерина Степановна…
– А это – я, так и что с того?
Настя, шагнувшая было вперед, пятится, берется за ручку двери… В комнате слышно шевеление, оттуда тихо, в толстых белых носках, выходит крепкий старик – ниже старухи на голову. Что–то прячет за спиной.
– На–астя! – говорит он как бы радостно, – А что ж у нас, и ворота не заперты?..
– Петровна меня впустила, Никита Прокопьич, – оправдывается Настя, – бежала от вас, будто привидение увидела, дверь захлопнуть позабыла…
Старик с веселым изумлением, вскинув мохнатые брови, смотрит на старуху. Та поясняет:
– Шляется, шляется Петровна–то, будто от простой поры, я уж ей напомнила, что дома дети не кормлены…
– Ага, – говорит старик, удовлетворенный объяснением, – Ну. проходи, Настасья Егоровна, да на старуху не обижайся, трудно тебя признать. Да и времена–то нынче, – говорит с наслаждением, – раз–бой–ныя!
И пропускает ее вперед себя в комнату. Сзади, за поясом джинсов (а дедушка в джинсах – и, видать, фирменных) у него торчит рукоятка пистолета, так он ее сверху свитером прикрывает…
– Не сюда, Настасья Егоровна, не сюда, – показывает дорогу, – ко мне в кабинет пожалуйте… Я теперь кабинетный… деятель…
* * *
Уральский лес, пустой и мертвый. Горы, словно городские развалины. Заброшенная шахта. Битые бутылки у входа в забой, рваные газеты. Шевеление на поверхности.
Буквально из–под земли возникает фигура мужчины. Он идет, пошатываясь. Лицо пыльное, в пыли – дорожки слёз. Вполне безумное лицо. Это Данила, старый знакомый. Он шепчет, будто разговаривает сам с собой. В чем–то себя убеждает. Выходит на край скалы и долго смотрит вниз, на поселок. Покачивается на краю. Из–под ног его осыпаются мелкие камушки.
* * *
– И в этом он вам не соврал, Настасья Егоровна, – сурово говорит Никита Прокопьич, прямо сидящий в мягком кожаном кресле. Настя, сгорбившись, сидит на тахте, руки висят между расставленных коленей. Не выдерживает, срывается:
– Никита Прокопьич, да что ж вы все меня как неродную – Настасья Егоровна да Настасья Егоровна! Столько лет меня знаешь, мог бы хотя бы ты Настей звать… Настенькой…
Делает вид, что плачет, но быстро смолкает под взглядом старика.
– Так вот я и говорю, Настя, – продолжает он. – Была ты Настя, Настя Демидова, моя ученица, а теперь ты Настасья Егоровна, и выучил я тебя не тому! Не тому! Но это дело твое. Что за свою тебя здесь не признают – так и не надейся, никому ты здесь не своя. Что уехала в Москву, в ней живешь и не пропала – это тебе не в укор, а вернулась зря. Каждому же не объяснишь, что это не блажь такая на тебя нашла – а блаженных–то не любят у нас…
Ты слушай, слушай, не отворачивайся! Тебе того мать родная не скажет, что я скажу. Так вот. Начинала ты, это он тебе правду сказал, хорошо. Вроде бы не умела с камнем обращаться – будто сослепу работала… Никогда я не понимал, как это у тебя получается – ящерка вроде бы неправильно сделана, все переломано да размазано, а поставишь в трех шагах – и как живая, зараза, сидит! Сейчас в траву юркнет! Постой, ты же мне объясняла, как это у тебя выходит…
– Слеза накатывала… – сквозь слезы улыбается Настя. – Так и резала, сквозь слезу.
– Сквозь слезу, ага! Это хорошо. Сейчас уж так не скажешь – столичные критики засмеют. Пафос, скажут. А потом ты над своей работой плакать разучилась…
Ну да ладно, это все лирика, – оборвал себя Прокопьич. – Тебя сейчас другое интересует. А именно: сколько вранья в рассказе твоего московского дружка насчет малахитовой шкатулки. Я так полагаю, что он и сам того не знает. Может быть – все правда! Но тогда уж дружок твой – никакой не бизнесмен, поскольку с нечистой силой запанибрата…
– Прокопьич… – укоризненно улыбнулась Настя.
– Дура! – закричал вдруг Прокопьич. Шепотом закричал. Подкатил кресло поближе, нагнулся и зашипел в лицо:
– Дура, чему смеешься?! Ты что думаешь, Жабрей с каменных веточек разбогател? А? Да кому они нынче нужны! Или ты думаешь, что это я по здешним меркам богатый, а по–вашему, так и тьфу? Погоди–ка…
Он откатывается в кресле назад и показывает на висящий на стене портрет:
– Как думаешь, что это?
Настя на этот портрет уже посматривала искоса. Изображен на нем Никита Жабрей самолично – а похоже, что и собственноручно. Даже не изображен, а намалеван – кажется, что автор намеренно возил кистью как можно грубее. Краски преобладают – зеленая и желтая.
– Автопортрет ваш, Никита Прокопьич, – смиренно говорит Настя.
– Переверни–ка, – слабеющим голосом просит Прокопьич. – Переверни, переверни, он легко переворачивается…
Настя недоуменно смотрит на старика. Подходит к стене. Берется за грубую, сусального золота раму – и портрет действительно легко переворачивается, с помощью какого – то хитрого потаенного механизма. Настя смотрит… и прикрывает глаза рукой. Слышит какой–то странный шум, вроде детского плача. Смотрит на старика. Тот сидит, сжавшись в кресле, и хихикает. До слез. Затем говорит:
– Он самый и есть. Винсент Ван Гог. Поверни–ка его обратно…
* * *
Данила тем временем бредет по главной улице поселка. Поднимается по ступенькам. Спавшая у дверей в столовую шавка вдруг лохматым комком срывается у него из–под ног и кубарем катится прочь. Усаживается на безопасном расстоянии и принимается злобно выть.
– Трупом от тебя пахнет, – объясняет остолбеневшему Даниле какой–то пьяненький мужичок. Данила молча сгребает мужичка за грудки, поднимает в воздух и с размаху бьет об стену. Затем отпускает, и тот валится кульком. Данила заходит в столовую.
Когда–то поселок был побогаче, и столовая не пустовала. Проект типовой, по–советски размашистый – оклеенные фальшивым малахитом массивные колонны, засохшие пальмы в кадках, огромный зал… Теперь здесь почти пусто.
За железным прилавком громыхает чем–то кухня, да сидит ярко размалеванная девчонка с кислой физиономией под когда–то белым колпаком. Большинство столиков сдвинуто в угол, составлено на попа. За оставшимися сидит несколько компаний – по два, по три человека. Несмотря на ранний час, все уже изрядно пьяны. Слышно, как жужжат мухи.
Данила изучает меню с горбатым подносом в руках: вслед за пельменями и шницелем идет вино «Семь братьев», вино «Монастырская трапеза», вино «Букет Молдавии»…
– Водки, – говорит Данила. На его подносе – салат из засохших помидоров.
– Не торгуем, – говорит раздатчица и нагло смотрит на него. Данила, морщась, двумя пальцами достает из нагрудного кармана деньги и кидает на прилавок. Девушка продолжает смотреть на него и не видеть в упор.
– Данила Степанович! – раздается сзади. – Дорогой мой человек! Леночка, сходи к тому столику, чего–то они хотят…
Данила оборачивается. Полоз подходит к нему, берет за локоть:
– И вошли вы давеча так интересно…
– Кончай, – морщится Данила. – Есть водка – давай, а нет – катись…
– Пошли, – толкает его Полоз в сторону подсобки. – С хорошими людьми познакомлю…
Дверь за ними закрывается, и они попадают в другое помещение. Вроде того бара, в котором мы видели Настю. Здесь людно, но шумы какие–то приглушенные, забитые странной тягучей музыкой – тоже, впрочем, негромкой. Навстречу вошедшим поднимаются два коротко стриженных парня, сидящие у входа – но, узнав хозяина, возвращаются на место.
– Я тебя умоляю, – говорит Полоз (а сам так и вьется вокруг Данилы) – не ходи больше ко мне через этот быдлатник, есть же задняя дверь, для приличных людей… Люди подумают, что Полоз друзей не уважает…
– Сюда, пожалуйста, – улыбается официантка, ослепительно красивая девушка, очевидно знающая себе цену. Но Данила не думает об этом. Он сидит и смотрит прямо перед собой.
– Хозяин… – один из охранников отзывает Полоза. Тот подходит к дверям. Там, стараясь, чтобы не увидели из зала, топчется парень со свертком. Полоз уводит его куда–то внутрь, через пару минут выходит с ним вместе. Парень на ходу пересчитывает деньги, Полоз несильно бьет его по рукам: спрячь, мол, не светись. Возвращается, утомленно вздыхая.
– Маркелов Димка, из Малышева, – равнодушно замечает Данила. После первой рюмки он малость отмяк. – Ты, никак, и изумрудами не брезгуешь?
– А ты глазастый, Данила–мастер, – со скрытой угрозой отвечает Полоз. – Ты прав: плачу зелеными за зеленые. Ты про дядьку его двоюродного слыхал? Тот, дурень, пару лет назад на медные изумруды напоролся, и самый крупный там был с яйцо величиной – не с твое, Даня, со страусиное… Вот он все и сдал родному советскому гусударству и лично рудоуправлению. Так ему премию выписали! Даня! Огромадную! Хватило, чтобы жену в Париж свозить и обратно! Ну, правда, через неделю уже опять жрать нечего было, но это уж совсем другая история…
– Твои дела, я не лезу, – отмахивается Данила. – Ты же у нас благодетель.
– А я не принимаю твоей иронии, – вдруг обижается Полоз, – и брат твой покойный ее не принял бы. А? Как считаешь?
Смотрит жестко, зло, напряженно. Данила закрывается от взгляда хрусталем с водкой. Преломленное хрусталем, лицо Полоза превращается вдруг в змеиную голову. Красивая официантка шуршит по залу болотной гадюкой. Двое у входа обращаются бородавчатыми рептилиями. Прочие просто бледнеют до зеленого, вьются, двоятся и расплываются…
Данила смеется. Невеселым, икающим смехом. Очень неприятным.
* * *
– Хватит, Настя, хватит. Сорок лет я каменной пылью дышал, а с этого ведь не здоровеют. Никому наше с тобой искусство не нужно теперь. Оно ведь разовое, уникальное. А надо такое, чтоб можно было растиражировать да в каждый дом, на каждую полочку, чтоб в любой момент можно было включить и насладиться… Да еще – наслаждение теперь от переживания идет, а не от созерцания. Людям нужно о людях рассказывать, о чувствах людских. А то забыли уж, сами стали ровно каменные либо медные…
Жабрей философствует, попивая коньяк. Любовно смотрит окрест – множество книжных корешков, мерцающий монитор «Пентиума»…
Настя греет коньяк в руках.
– Ну, Никита Прокопьич, ты прямо как столичный критик рассуждаешь…
– Так ведь Жабрей, – усмехается он, – поди, не меньше знает. Ты думаешь, я последние–то годы, как камень забросил, сам камнем сижу? Читал я много, думал не меньше, по заграницам опять же со старухой проездились… Да не по турпутевкам от родного профсоюза, а с умыслом – посмотреть, что в мире творится. Музеи, парки, биеннале, триеннале… Ну, и подлечились, конечно… В Швейцарии… Бажов! – опять оживляется он. – Бажов–то правду написал, только вот вопрос – что с этой правдой делать? Вот в чем вопрос–то: все возможно, больше того – все есть! Вдумайся, Настя – ВСЕ ЕСТЬ! Бери! Но за все надо платить, и никогда – деньгами… И сто лет назад находились людишки – шли к Хозяйке на поклон, и все у них было, только потом…
Замолкает. Настя подается вперед:
– Что потом, Прокопьич?
– Пропадали… – шепотом говорит он. Встряхивается:
– Ну, довольно о пустяках болтать. Завтра пойдешь со мной. На мурашей посмотришь – может, тебе и шкатулка без надобности станет. Выспись.
– Прокопьич, – уже в дверях спрашивает Настя, – а почему ты мне все это рассказал?
– Потом узнаешь, – машет он, – Жабрей спроста не чихнет… Иди, иди…
* * *
Уже вечер. Настя идет по главной улице и видит впереди темное здание столовой и темные фигуры возле нее. Одна фигура выше других и шатается, остальные пляшут вокруг. Настя приближается и слышит голоса – ломкие, сопливо–грубые голоса местной шпаны:
– Данила – говенный мастер… Невесту в унитазе утопил…
– Убью, – рычит Данила, шатаясь в сторону то одного обидчика, то другого.
– Убьешь… Говном закидаешь…
– Гаденыш…
Данила–таки достает одного кулаком. Остальные тут же набрасываются на него. Настя видит – бьют не шутя. Досками. Но и Данила не шутит – один из нападавших скорчился у забора, прижимая руки к животу. В кулаке у Данилы – искра.
