Текст книги "Судебные речи"

Автор книги: Андрей Вышинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 47 страниц)

Вот почему, товарищи судьи, я говорю: бесхозяйственность уж во всяком случае здесь налицо. Нездоровая, гнилая бесхозяйственность в деятельности Розенберга выпячивается вперед своим отвратительным лицом. Это установлено с несомненностью.

Но я думаю, что и другой факт – именно то, каким способом и какими приемами работал Розенберг при помощи своих подручных, что этот способ работы Розенберга должен заслужить достаточно решительное осуждение со стороны Верховного суда республики. Нужен здоровый способ работы, а не такой тлетворный, разлагающий наш аппарат, как это было в Консервтресте.

Заканчивая этот эпизод, я прошу иметь в виду, что по этому эпизоду Розенберг обвиняется в том, что склонил в апреле месяце 1923 года Ковалева подать в правление треста два заявления якобы на получение авансов. В одном заявлении написано «на операционные расходы», а в другом – «аванс», причем в эту историю влез и Эймонт. Он, Эймонт, выдал Ковалеву из 565 рублей, значащихся в заявлениях, только 14, а остальные – 551 рубль – были при его содействии Розенбергом, оставлены в своем распоряжении, как он говорит, на покрытие расходов по займу в виде процентов. Если даже поверить ему, поверить, что он не обратил их в свою пользу, ибо доказательств, что он платил проценты, нигде нет, – то и тогда он должен быть признан виновным и подвергнут уголовному наказанию.

Перехожу к вопросу о тантьемах. Раньше всего позвольте условиться о следующем: что мы доказываем и что мы не должны доказывать, как очевидное само собой.

Я думаю, что мы не должны доказывать следующее положение, как аксиому, не требующую доказательств. Во-первых, в 1922 году 22 октября было издано распоряжение ВСНХ, которым вводилась в действие инструкция о порядке выдачи наградных государственными управлениями. И вот в этой инструкции говорится, что тантьему можно выдавать. Тантьема – допустимая вещь и узаконенная правительством, но та тантьема, которая выдается, во-первых, из особого фонда, образуемого из чистой прибыли предприятия или треста, и, во-вторых, на основании постановлений особой междуведомственной комиссии при Наркомтруде. Это надо считать совершенно твердо установленным инструкцией от 22 октября 1922 года. Что же делается в Консервтресте? Во-первых, в Консервтресте на эту инструкцию попросту наплевали. Правда, когда мы здесь на суде притянули их к ответу, нам на это сказали: «Мы не знали закона». А для того, чтобы придать большую достоверность тому, что они не знали закона, добавили: мы в это время находились в Астрахани, а до Астрахани хоть девять лет скачи, не доскачешь, и инструкции туда не доходят. Это первое положение, из которого вытекает, – что Розенберг грубо нарушил инструкцию. Но пусть Розенберг не знал инструкции. У меня есть и другие доказательства. У меня имеется то «Положение о консервной промышленности», о котором я уже говорил, которое, конечно, Розенберг знал и в котором сказано, что всякие выдачи наградных, премиальных и т. п. могут иметь место не иначе, как с разрешения президиума ВСНХ. Это сказано в самом положении о тресте консервной промышленности в п. 10, и, следовательно, если стать на оборонительную линию Розенберга, что он был в Астрахани и инструкции 22 октября не знал, то окажется, что он все-таки знал «Положение о консервной промышленности», которым воспрещается выдача всяких вознаграждений вопреки установленному порядку, без разрешения президиума ВСНХ. Розенберг великолепно это понимает и чувствует, что попал в тупик, ибо, когда мы спросили его, на каком основании, выдав Ковалеву и Трофимову тантьему, вы хранили у себя их расписки и расхода не провели по книгам, он отвечал: «Я их не провел потому, что рассчитывал обратиться в ВСНХ за разрешением на выдачу этой тантьемы». Итак, Розенберг сам расписывается в том, что нами установлено и без него: тантьема была выдана без разрешения ВСНХ и с грубым нарушением законов, которые на этот счет существуют.

Товарищи судьи, как мы должны отнестись к подобным фактам с точки зрения нашей судебной и карательной политики? Мы знаем, что вопрос тантьемы – больной вопрос, что по этому вопросу шли и идут горячие споры. Но мы знаем, что споры разрешены, что есть точно установленное, закрепленное положение, и наша обязанность – держаться этого.

Тантьема – это острое средство. Тантьема раздражает малосознательных людей, возбуждает, подстрекает. Мы это хорошо знаем и чувствуем. Мы знаем, что когда специалисты получают всякого рода сверхставки, то на это кое-кто указывает всеми десятью пальцами, что на этой почве нередко ведется самая недопустимая, носящая буквально контрреволюционный характер демагогия, что на этой почве разжигаются нездоровые, антиспецовские настроения, шушукание, сплетни, распускаются всякие слушки и шепотки… Но тантьема – это необходимости, это государственная необходимость… Поэтому тантьема должна применяться осторожно, лишь в строго законных рамках и на строго законных основаниях.

Можно ли допустить, чтобы за пределы установленного законом самовольно, самоуправно и бесхозяйственно переходили Розенберги, Бердяевы, Ковалевы? Нельзя этого допустить. Ни партия, ни профсоюзы, ни государственная власть, ни суд не имеют права на это закрывать глаза и оправдывать подобное беззаконие тем, что это всегда так делается, всеми так делается. Все это пустяки. На этом вопросе, товарищи судьи, наши враги пробовали делать «политику». Я вам напомню 1921 год, всякие премиальные выдачи, спецставки, – на этом вопросе мы держали свой политический экзамен, на этом вопросе наши враги пробовали потрясти основы нашего государства. Поэтому к этому вопросу нужно отнестись внимательно, спокойно, твердо и решительно. Если мы вынуждены пойти на тантьему, стать на эту дорогу, то мы должны твердо итти по этой дороге в пределах, установленных законом, и никаких отступлений, никаких лазеек, никаких дорожек, никаких закоулочков здесь допускать нельзя.

Этот вопрос, который представляется многим простым, пустым и формальным, мне представляется политически важным. Он представляется мне государственным вопросом, большим и серьезным, и здесь суд должен поставить знак предела. Суд должен сказать: «Граждане специалисты, государство вас максимально обеспечивает, оно вам дает тантьемы, премиальные, – работайте, творите, создавайте, руководите технической деятельностью рабочего класса, но в пределах закона, а сверх того, за эти пределы мы не позволим вам и полшага, сделать, мы не позволим вам срывать нашу политику и работу»…

Вопрос о политике зарплаты есть величайший вопрос в рабочем движении и в условиях социалистической революции вопрос исключительной важности. Нужно понять, нужно оценить его, а понять данный вопрос – это не то, что говорит французская поговорка: «понять – это простить». Понять в данном вопросе – значит осудить. Розенберг признал себя виновным, что он преступил в этом вопросе закон, и пусть он несет ответственность, и пусть на приговоре о Розенберге учатся наши специалисты не преступать советские законы. Незаконная выдача тантьемы есть нарушение не только формального порядка, а нарушение самих основ нашей тарифной политики. Нарушение тарифных законов – это разнузданность, которая допускается группой людей, не считающихся с этой политикой, и мы эту группу людей судебным приговором призовем к порядку.

Здесь есть еще и другая сторона дела, которую мы увидели уже на процессе. Надо сказать, что всякий судебный процесс имеет своей задачей не только разобрать дело и наказать виновных, но он всегда имеет своей задачей разобрать и показать, где гнило и плохо, и научить нас, как избавиться от этого гнилого и плохого. Наш суд не просто карающий орган. Это старое буржуазное представление о суде, как о карающем органе. Наш суд является оздоровляющим органом; мы в результате не только караем, но и оздоровляем, намечаем пути оздоровления жизни; не только учим, но и учимся сами, как строить молодое государство. Я говорю, что здесь есть еще другая сторона дела. Разве мы не видим, на какой скользкий «тантьемный» путь становятся некоторые не в меру «смелые и решительные» люди. Им кажется, что их образ действий здоровый, а в действительности он является самым настоящим, доподлинным преступлением. Лучшую иллюстрацию этого дал нам этот процесс, показав, как тантьемы ведут к злоупотреблениям корыстного порядка, развращая людей. Вот тоже «объективные» причины, толкающие людей к тем преступлениям, на которые они, может быть, и не пошли бы сами по себе. Вот вам история с Бердяевым. Бердяев, выдавая тантьемы, прикрывал ими воровство; он сам не мог установить границу, здесь и не было для него реальных границ. Кто разнуздан, у кого нет внутренней дисциплины, тот кладет в карман, не заботясь о том, что это будет называться тантьемой, воровством или как-нибудь иначе.

В отношении Бердяева установлен целый ряд моментов, позволяющих вменить ему в вину присвоение государственных средств под видом тантьемы. Когда я буду говорить о Бердяеве, я освещу этот вопрос применительно к нему полнее. Но палка – о двух концах. Один конец бьет Бердяева, а другой конец не может не ударить Розенберга. Я думаю, товарищи судьи, вы не забудете этого в своем приговоре. Вы не забудьте опустить эту палку на каждую голову, которая этого заслуживает, а раньше всего этого заслуживает розенберговская голова, потому что он ведь «папаша», он ведь знаток, он даже занимается толкованием всех законов, положений и т. д. Тут есть показание Розенберга на предварительном следствии о п. 10: «Я понимал этот пункт таким образом, что без президиума ВСНХ нельзя членам правления выдавать тантьем, а остальным – можно». Детские сказки. Кто говорит это? Монаков, неудавшийся студент, слесарь Трофимов или профессор Розенберг? Детские сказки он мастер рассказывать. Вы, Розенберг, сами отлично это понимаете. Просто у вас тогда не было смелости сказать то, что вы здесь сказали, что вы сознаете свою вину и согласны, что за это преступление вы должны, понести наказание. К Розенбергу по правлению примыкает Файно. Здесь мы вступаем в царство вздохов. Обвинение, которое предъявляется Файно, во-первых, носит, так сказать, общий характер, поскольку он, будучи членом правления, заместителем председателя правления Консервтреста, на протяжении известного периода времени; точно указанного в обвинительном заключении, не принял мер для налаживания взаимной связи заводов и мест, отчего заводы фактически бездействовали и, конечно, что совершенно естественно, в результате этого были убытки. Обвинение, которое в этом смысле предъявляется Файно, целиком вытекает из той бесхозяйственности и бездеятельности, которые свили себе крепкое осиное гнездо в правлении Консервтреста. Все, что в этой части относится ко всему правлению, относится и к Файно как к члену правления, заведующему производственным отделом. Я должен перед вами поддерживать обвинение в отношении Файно, и я его поддерживаю. Преступление Файно квалифицируется по ст. 108, с санкцией по ч. 1 ст. 105 [18]18
  Ст. 108 соответствует ст. 111 УК 1926 года, ст. 105 – ст. 109 УК 1926 года


[Закрыть]. К Файно, кроме того, конкретно предъявляется обвинение, заключающееся в следующем: на ревизии в Астрахани (слова «ревизия», впрочем, здесь избегают, – пусть будет так) были обнаружены незаконные выдачи так называемых тантьем Бердяеву, Ковалеву и Трофимову. Раз обнаружено, это надо отметить в ревизионном акте. Но это не делается; этот факт скрывается и, таким образом, совершается интеллектуальный подлог документа – преступление, которое квалифицируется по ст. 116 [19]19
  Соответствует ст. 120 УК 1926 года


[Закрыть]. Таков фактический состав преступления. Защита, вероятно, будет ставить вопрос таким образом: подлог есть обман, обман – это сокрытие истины. От кого же Файно и Эймонт скрывали эти выдачи? От Розенберга? Но Розенберг это знал, значит истину не надо было скрывать, значит нет обмана, нет подлога. Нет обмана – нет подлога, и все обвинение рассыпалось.

Посмотрим, как же обстояло дело в действительности. Так ли это все просто или нет. Дело-то вот в чем. Конечно, эта ревизия или комиссия по обследованию есть, так сказать, правленческая комиссия, и правлению незачем было сообщать об обнаруженных тантьемах как о новом обстоятельстве. Это было правлению известно. Но когда приходит другая ревизия, которая интересуется этими делами и тем, что содержится в актах обследования, произведенного хотя бы во внутреннем порядке, то такая ревизия (уже не правленческая, а государственная), увидев такой документ, требует у управления отчета; если же она этого документа не видит, то все остается шито-крыто. Незаконные действия остаются скрытыми – факт, имевший место здесь, – и ревизия проходит дальше, и только после того, как она тщательно покопалась в делах, как это произошло в данном случае, ревизия открыла эпопею с тантьемами и с чрезвычайным опозданием открыла ее не для Розенберга, а у Розенберга. Вот как ставится вопрос. Что же в этом случае сделал Файно и что сделал Эймонт? Они обнаружили тантьемы, они увидели эти незаконные выдачи и понимали это, ибо Файно возмущался этим. Он говорил об этом и на суде, и на предварительном следствии, и говорил, что с этими штуками Розенберг засыплется, закрутится. Но он решил сначала покрыть, а потом фиксировать. По крайней мере, Файно – и я держусь этой версии, так как он это показывал неоднократно – приказывал Эймонту это зафиксировать и был удивлен, когда впоследствии увидел, что это не было сделано. Теперешняя же версия Файно о том, что он решил не фиксировать, потому что его убедил в этом Эймонт, неправильна, так как Файно, наоборот, по его собственным словам, приказывал фиксировать. Поэтому, когда мы говорим об этом самом подлоге, мы должны помнить, что дело заключается не в том, конечно, что были обнаружены какие-то расписки Трофимова и Ковалева, которые они скрыли. Об этих расписках была речь и об этом было известно в Астрахани Файно и Эймонту. Дело не в этом, а в том, что ими было установлено незаконное получение тантьем Ковалевым и Трофимовым и не было в акте отмечено, а это имело следствием то, что это беззаконие ускользнуло от ревизующего органа. И только 28 ноября это было открыто и с большими трудностями, ибо по книгам это не проводилось как тантьемы, а проводилось под каким-то другим соусом, ничего общего с тантьемами не имеющим.

И Файно, и Эймонт в этом одинаково изобличаются, и они должны нести одинаковую ответственность. Поэтому в отношении Файно я поддерживаю обвинение так, как оно изложено в обвинительном заключении. Я еще остановлюсь на третьем моменте, который связывается с присвоением Файно денег, вырученных Бердяевым за три вагона рыбы. По данным предварительного следствия дело обстоит так. Тут я для связи должен перейти – по возможности сокращая время – к эпизоду с Бердяевым, продавшим три вагона судака.

Вы помните обстоятельства дела. Бердяев получил возможность, взамен тех башек, или, как здесь говорили, «башков», рыбы, получить три вагона судака на Астраханской хладобойне. Эти три вагона судака Бердяев гонит в Москву. 23 декабря отправил из Астрахани, 2 января они прибыли в Москву, а 3-го их выкупили. Мы видели это из документов, которые были здесь получены. И таким образом эти даты твердо установлены. Когда эти три вагона прибыли в Москву и Бердяев их выкупил, он их продал за 32 тысячи и деньги положил в карман. По его объяснениям, он 12 тысяч оставил у себя, 10 тысяч отдал Файно и 10 тысяч Розенбергу. Вот как обстояло дело. Что же выяснилось на суде? Бердяев остается при всех своих объяснениях. Розенберг решительно отрицает факт получения денег. Никаких объективных доказательств, которые были бы по этому вопросу против Бердяева или за Бердяева, у нас не существует. Итак, есть показание Бердяева, есть показания других лиц, заинтересованных в вопросе. Вот и все, что у нас есть. Попытка защиты поставить вопрос таким образом, что эта сделка произошла тогда, когда Файно не был в Москве, а был в Астрахани, потерпела полный крах. Она прожила только одну ночь. Можно считать установленным, что эта сделка была совершена тогда, когда Файно был в Москве.

Здесь мы упираемся в вопрос: верить Бердяеву или нет? И вы, товарищи судьи, должны этот вопрос разрешить правильно, и вы, конечно, его разрешите по своей судейской совести. Но я как представитель обвинения, мне кажется, должен тоже ответить на этот вопрос. Бердяев у меня не вызывает к себе доверия. Недаром контрольная комиссия, исключившая его из партии, указала, что это «разложившийся элемент», а если он разложившийся элемент, то чего же от него и ждать?

Почему я не могу верить Бердяеву? Во-первых, потому, что Бердяев сам по себе, без подкрепления другими объективными фактами, доверия внушить не может и доверия не заслуживает. Он вычищенный коммунист. Он «коммунист», который имеет почетный билет в казино, в Эрмитаж, который играет в рулетку, который выдает себя за инженера, тогда как инженером не является, который имеет уже солидное досье с большим количеством рекомендаций. Я убежден, что ни один из вас, товарищи старые партийцы, и десятой доли не имеет этих рекомендаций. У Бердяева все это заранее подготовлено. Но чем больше рекомендаций, тем хуже, так как если люди ходят с большими папками прекрасных рекомендаций «на всякий случай», то это плохо их рекомендует. Вы посмотрите, каких только у него нет рекомендаций! На одну секунду опустите завесу над фактами, которые нам теперь известны о Бердяеве, попробуйте нарисовать себе портрет Бердяева по тем отзывам, которые имеются в этом деле. Блестящий получится портрет. Идеальный получится портрет. Рабочие собрания преподносят ему коллективные адреса с благодарностью, члены губисполкомов дают блестящую характеристику. Больше того, тут эту характеристику по партийной линии дают даже непартийные люди. Например, блестящую характеристику – я бы сказал даже через край хватившую – дал Розенберг, и куда? В московскую контрольную, комиссию, когда последняя потянула Бердяева на партийный суд. Что в это время делает высококвалифицированный Розенберг? Он спешит на выручку Бердяева, даже впадая в некоторую хлестаковщину.

Кстати, не надо забывать, что когда мы говорим о том, что Бердяев, не будучи инженером, присваивал себе это звание, то же самое надо сказать и о Розенберге, который дал блестящую характеристику этому Бердяеву. Он характеризует его способности как исключительные. Говорит, что, Бердяев сделал крепкий шаг вперед… Это действительно «крепкий шаг». Бердяев-де делал большое государственное дело. Из этой характеристики вы видите, что у Бердяева «идеальная постановка товарного, торгового отдела и пр.». С того момента, как астраханские предприятия были вручены Бердяеву, «их развитие и рост достигают наивысшего предела». Нет, Розенберг, еще не «наивысшего предела». Бердяев еще себя покажет. «И в данный момент военные постановки можно считать не только образцовыми для военного периода времени (какой профессорский язык!), но совершенной постановкой в промышленных предприятиях и по сравнению с Европой». Что же вы забыли про Америку и Японию? Тогда бы можно было сказать: «чуть ли не со всеми странами света»! Причем этот Бердяев, оказывается, умел «сочетать высокие производственные качества с качествами большого и подлинного общественника» и т. д., и т. д. Это писалось 13 августа, а широкая «культурная его работа» в четырех казино была 23–27 июня. Культурная работа – это, товарищи судьи, я прошу отметить в вашей памяти как материал нравственного порядка уже для Розенберга. «Характеристикой этой высокой постановки дела может служить факт полного отсутствия хищничества на предприятиях». А три вагона судака? «В данный момент астраханские заводы заняли выдающееся место, стали ярким пятном» (язык-то, язык какой!) и т. д., и т. д.

Тут Розенберг, пожалуй, прав: Бердяев – действительно яркое пятно, очень яркое пятно. Я повторяю еще раз, товарищи судьи, я говорю об одном моменте. Задернем завесу, скрывающую от нас реального Бердяева со всей совокупностью предъявляемых к нему обвинений, учтем эти характеристики, эти адреса, где говорится об отеческом отношении доброго «хозяина» Бердяева к своим «братцам-рабочим», и нам покажется чудовищным предъявление к Бердяеву тех обвинений, которые мы сейчас предъявляем, если бы… если бы этот человек сам не сознался во всех своих преступлениях.

Кто же такой Бердяев? Если он был здесь так тароват на всякого рода оценки и характеристики, то позвольте, во имя справедливости, воздать ему тем же. «Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться». Он сам комбинатор, мистификатор и т. д., и прочее. Все то, что он говорил о других, – все это может быть применено к нему самому; он является авантюристом, крупным, ярким авантюристом и как нравственная личность, на мой взгляд, не заслуживает никакого к себе доверия. И вот по эпизоду с 32 тысячами рублей он-то и является сейчас здесь перед – вами единственным обвинителем этих людей, против которых других материалов мы не имеем.

Я не знаю Розенберга. Из всей мистификации, лжи, «европейских» рекомендаций и прочего можно вывести заключение, что это человек, очевидно, не особенно разбирающийся в путях и средствах. Но это, конечно, предположительно, и я не могу обвинять его в том, что он присвоил себе те деньги, которые якобы дал ему Бердяев. Может быть, я в этом ошибаюсь. Судебный приговор эту ошибку в таком случае исправит.

Но мне представляется, что Бердяев, обвиняя Розенберга и Файно в присвоении денег, сделал просто хороший шахматный ход. Ему нужно выходить из положения. Он попал впросак. Тантьемы – это благовидный предлог, благовидный прием, и, пожалуй, можно окопаться на этих тантьемах и как-нибудь с чьей-нибудь помощью выбраться из этой истории: Розенберг, с одной стороны, и Файно, с другой стороны, может быть, помогут.

Ему одному из этого дела не выкрутиться, и он запутывает двух других. Мне представляется его ход тактическим, дипломатическим, стратегическим и т. д., но во всяком случае лишенным всякой реальности. Зачем нужно было Розенбергу среди бела дня и на глазах у Бердяева класть в свой карман эти деньги, да притом такие небольшие деньги, когда это Розенберг мог сделать и без помощи Бердяева? Зачем было Розенбергу и Файно вмешиваться в историю с тремя вагонами судака, когда у них и без судака были пути и способы? Три лица порют такую горячку, становятся сообщниками преступления – из-за чего? Из-за нескольких десятков червонцев? Пустяки. Я этому не верю. Это защитительная версия Бердяева: «Три вагона судака продали мы все, а деньги положили в карман». Но тут есть еще одно соображение. Мы слышали, что Бердяев упорнейшим образом твердил: «Я еще получил 35 тысяч», – но этих 35 тысяч мы нигде не нашли. На что, кажется, лучше: Бердяев говорит: «Я получил 35 тысяч», – а мы не можем найти… Почему? Потому ли, что «великий комбинатор» Эймонт ему помог скрыть концы в воду, потому ли или по другому, – во всяком случае Бердяев упорно говорит, что он получил еще 35 тысяч. Не путает ли Бердяев? Не 32 ли тысячи он получил? Эти самые 32 тысячи, вырученные им, а может быть и 35 тысяч, вырученные за эти три вагона? Тем более, что эти 32 тысячи не установлены никем, даже самим Бердяевым. Эта сумма могла быть на тысячу больше или на тысячу меньше. И, таким образом, я думаю, что 35 тысяч – реальная цифра, зафиксировавшаяся в его памяти, и какая-то сумма, вырученная за три вагона судака, – это одна и та же сумма, а о ней-то и говорит Бердяев, что он получил ее полностью.

Товарищи судьи, было бы очень просто сказать: «Вот Бердяев говорит, – поверьте ему, и кончено». В мою задачу не входит произносить защитительные речи, но вы знаете, что советский закон обязывает обвинителя, если он сомневается в предъявленном обвинении, формулировать это перед судом ясно и точно. Уголовно-процессуальный кодекс прямо так и говорит. Поэтому я, предоставляя все остальное защите, думаю, что имеющиеся у нас данные, связанные с тремя вагонами судака, не дают оснований обвинять в присвоении сумм ни Файно, ни Розенберга. Отсутствие улик требует прекращения дела в процессе следствия, как это предусмотрено п. 2 ст. 202 УПК, или оправдания в случае, если дело дошло до суда.

Я не могу говорить о невиновности, о благонамеренности, нравственности и тому подобных качествах Файно или Розенберга. Я говорю лишь, что против них – против Файно и против Розенберга – по этому эпизоду недостаточно улик, и я не могу поддерживать поэтому против них обвинение, связанное с тремя вагонами судака. Но относительно Бердяева я это обвинение поддерживаю. Здесь есть классический случай присвоения и расхищения народного достояния, и это не один случай.

У Бердяева целая система. Вот он заключает договор с Кочмарем, кооперативом Политуправления – Коопуром, заключает договор весьма странный. Он у кооператива Реввоенсовета покупает 60 тысяч аршин мануфактуры. Скажите, пожалуйста, разве нельзя найти в Москве мануфактуры, кроме как в кооперативе Реввоенсовета, в кооперативе, который днем с огнем не сыщешь? Бердяев, как всякий преступник, может привести тысячу объяснений, но у него дела с текстильным синдикатом, которому он должен 4 тысячи червонцев. Почему же он заключает договор с Кочмарем, конечно, пройдохой, который все совершенно свободно купит и продаст и оптом и в розницу?

Кочмарь берет 2400 миллионов рублей (знаками 1922 г.) и возвращает их спустя месяц без начисления курсовой разницы. Что это такое? Бердяев не ребенок, он отлично понимает, в чем тут дело. Афера общая. А когда Кочмарь беспричинно расторгает договор, он ссылается, как на мотив к расторжению договора, на то, что ему невыгодно при повышении цен на мануфактуру получать свои комиссионные проценты, и деньги возвращает. Бердяев попросту кладет себе их в карман, нигде их не приходуя. Когда его спрашивают, – что это такое, он говорит, что это «тантьема». Хорошее, удобное словечко… Тут и Розенберг виноват. Но это все цветочки, а ягодки будут впереди.

Такая же история с Вокарыбой. 2400 миллионов рублей по этому договору Бердяев получает обратно, денег этих не приходует и кладет себе в карман, и когда мы спрашиваем, почему он это делает, он опять отвечает: тантьема. Тантьема стала чем-то вроде всеспасающего средства; это источник счастья, эликсир жизни. Как только произнесут слово «тантьема», так зло превращается в добро, черное становится белым и добродетель торжествует. Но Бердяев говорит, что он это делал с разрешения Розенберга. В действительности же никакого разрешения не было, потому что если бы оно было, то Бердяев нам доказал бы это более обстоятельно, а он нам сказал, что он это сделал с разрешения Розенберга, данного ему «в общих выражениях». Но это, конечно, курам на смех. В общих выражениях не даются такие разрешения.

Мы знаем, что когда Розенбергу нужно было выдать Бердяеву тантьему, он написал бумажку о выдаче 20 тысяч рублей. Правда, он скрыл там, что это тантьема, как было между ними условлено, и спрятал концы в воду. Это опять тот фокус, к которому Розенберг нередко прибегал, совершая незаконные действия и пряча концы в воду. Но все-таки здесь есть какие-то следы произведенной выдачи денег. Тут же никаких следов нет. Просто Бердяев воспользовался тем злоупотреблением Властью, которое позволял себе Розенберг, устанавливая выдачу ему тантьем, использовал сложившуюся для него благоприятную ситуацию и стал расхищать те средства, которые попадали ему в руки. Так поступил он с суммой, вырученной за три вагона судака, так он поступил с деньгами от Кочмаря и от Вокарыбы и, таким образом, трижды совершил преступления, которые характеризуются ст. 113 УК [20]20
  Соответствует ст. 116 УК 1926 года


[Закрыть]. В силу же достаточно серьезных материальных ценностей, которые были присвоены им, – ведь этими тремя вагонами рыбы можно было бы накормить целый завод, – и в силу занимаемого им положения, я считаю, что ч. 2 ст. 113 имеет полное основание быть к нему примененной.

Бердяев виновен также и в том эпизоде, на котором мы долго останавливаться не будем и который заключается в похищение у него государственных средств в ту знаменитую ночь в «Париже», где он был, очевидно, не совсем в трезвом виде, после бесконечных путешествий и на автомобиле и пешим порядком, после всех тех происшествий, которыми он заполнял свое свободное время. Это предусматривается ст. 108, с санкцией по ч. 1 ст. 105 УК.

Вопрос с Бердяевым стоит ясно и твердо, но суд, когда он будет оценивать его деятельность для определения ему наказания, должен будет, однако, принять во внимание целый ряд обстоятельств, учесть, что самая атмосфера, его окружавшая, была тяжелая, больная, вредная и мы условились в этом с самого начала, – что «объективные» обстоятельства толкали и разлагали и, в конце концов, разложили, не могли не разложить этого человека. Кроме того, нужно принять во внимание то, что из общей суммы убытков, которые были причинены Бердяевым, – 28 тысяч рублей золотом, – 20 тысяч у него были похищены, а им присвоены были лишь уцелевшие 8 тысяч рублей.

Положение Ковалева в процессе тоже достаточно ясно. Ковалев, во-первых, получает эту самую тантьему, 10 тысяч рублей, по распоряжению Розенберга, не имея на это никаких законных оснований и отлично понимая, что это вовсе не тантьема, которой он только, прикрывается. Да, если бы он получил из прибыли, тогда можно было бы еще говорить о тантьеме. Но о прибыли говорить не приходится. Это, таким образом, не тантьема, а простое присвоение денег, которое было им учинено по соглашению с Розенбергом. Затем он получает 200 рублей, – это те самые фиктивные «килечные» деньги, – скрывает это от бухгалтерии и, следовательно, опять попадает под ст. 113, но, поскольку его положение недостаточно ответственно, – под ч. 1 ст. 113. И, наконец, те деньги, которые он получил в виде свадебного подарка, 115 рублей, которые он взял якобы на «операционные расходы», – это тоже присвоение, и оно целиком укладывается в ч. 1 ст. 113 УК.

Преступления Эймонта. Во-первых, я здесь имею право, мне кажется, просить суд освободить меня от необходимости давать объяснения по общефинансовой части, так как все это достаточно хорошо выяснено было на судебном следствии, но в выводы обвинительного заключения необходимо внести некоторые поправки. Калькуляционный отдел в ведении Эймонта не находился. Это можно считать твердо установленным.

Бесхозяйственность в постановке всего финансового дела в Консервтресте была уже очерчена выше. Здесь нужно лишь сказать, что эта бесхозяйственность своим косматым крылом сильно задевает и Эймонта, он должен быть за это ответственным.