Текст книги "Убить стивена кинга (СИ)"

Автор книги: Андрей Ветер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Я искал себя – как в литературе, так и в жизни. Действительность угнетала, тревожила, наполняла ощущением бессмысленности бытия. Название «В поисках своего дома» вполне отвечает моему состоянию тех лет. Не уставая делать и переделывать, я создавал произведение, очень важное для меня, потому что оно должно было избавить меня от тяжёлого груза прошлого. Далёкие тени не давали мне покоя. Когда я смотрел «Маленький Большой Человек» Артура Пена, я доводил себя до слёз картиной бойни в долине Уашита, с удовольствием мазохиста возвращаясь к этой сцене снова и снова. Меня душили воспоминания, боль минувшего, невозможность сойтись с моими погибшими братьями и сёстрами. Боль пьяных воспоминаний, боль пьяной тоски, боль обманутого ребёнка, внезапно обнаружившего, что он давно не ребёнок, – вот что сжигало меня. Короткий эпизод, где пьяный Дастин Хофмэн сидит в грязи под струями дождя, а чуть поодаль Баффало-Билл руководит укладкой бизоньих шкур на повозку, казался мне волшебным окном, через которое я проникал на улицу того городка и падал в лужу рядом с Хофмэном. Мы с ним ничего не могли уже изменить. Наш мир был разрушен. Нам оставалось лишь спиваться, осознавая свою никчёмность, неприспособленность к новым условиям. Спиться или отправиться в бой, чтобы подставить себя вражеским пулям и погибнуть, как подобает воину, – вот единственный выбор. К сожалению или к счастью, у меня не было возможности вспрыгнуть на коня и ринуться в сражение.

Когда книга была закончена, я понял, что сбросил с себя непосильную ношу. Приключения приключениями, книга книгой, но случилось нечто более важное для меня: мне удалось избавиться от бремени воспоминаний и страданий, коими я старательно делился с будущим читателем.

О публикации романа не могло быть речи, так как литература об индейцах не интересовала издателей. Я предпринял ряд попыток предложить мой роман, но получал решительный отказ. Никто даже не смотрел, что я принёс. Слово «индеец» вызывало мгновенное и активное отторжение у встречавших меня сотрудников редакции. Однажды я зашёл в издательство, публиковавшее Фенимора Купера, но и они дали мне поворот от ворот. «Неужели вы не хотите посмотреть, что я принёс?» – удивился я. «Нас не интересует такая литература». – «Но вы же занимаетесь приключенческой литературой. Я видел Купера и Эмара среди опубликованных вами книг». – «Это было написано давно. А вы – современный автор». Мне показалось, что меня ударили по голове тяжеленным молотом. Ответ звучал настолько абсурдно, что его невозможно было принимать всерьёз. «Да, я современный автор. И что? – мне хотелось объясниться. – Разве я не имею права писать исторические романы? Разве я обязан писать книги лишь о нашем времени?» – «Нет, не обязаны. Но и мы не обязаны публиковать вас». Пожалуй, это была длинная беседа. Обычно всё ограничивалось коротким «нет» с их стороны, звучавшим, как презрительный плевок.

У меня не было ничего другого, что я мог бы предложить. «В поисках своего дома» был для меня не столько первым шагом на пути в большую литературу, сколько способом излечиться от тяжёлой болезни, изводившей меня в прямом смысле слова. Я работал на телевидении и не думал о литературе, как о возможности заработать. Но всё-таки первый роман! Плох он или хорош, не это имело значение. Впервые в моей душе возникла потребность поделиться с кем-нибудь моей книгой. Она была моя от начала до конца, хотя в ней легко найти много заимствований, много подглядываний, много подражания. Но она была моя, потому что я вложил в неё огромные силы. И ещё я вложил в неё ожидание. Не ожидание читателя, не ожидание успеха, а ожидание себя, который провёл такую длинную жизнь в степях, лесах, горах, который вымазался в крови и копоти, который потерял самых близких людей, остался один посреди своего разрушенного мира индейцев и теперь возвращался в обычный мир современного человека. Пройдя с моим Эллисоном через выпавшие на его долю испытания, я почувствовал себя другим. Да, мой роман никого не интересовал, но ведь не ради публикации, не ради громких аплодисментов я трудился над ним.

В 1995 году моё сочинение о Диком Западе появилось в виде настоящей книги (тонюсенькая, в мягкой обложке, с опечатками на каждой странице, но всё-таки – книга) в серии «Индейцы Северной Америки». К тому моменту серия уже выпустила три книги: «Сражающие Шайены» Гриннела, «Жизнеописание Джеронимо» Баретта и «Деревянная Нога» Томаса. Моя книга была четвёртой. На обложке красовалась чёрно-белая фотография, на которой я позировал в просторных штанах с широкими старинными подтяжками, чёрной рубахе и шляпе с высокой тульей.

Меня распирала гордость. Не на фотографии, а в жизни распирала. Более чем скромный тираж книги не смущал. Не смущало и отсутствие редактуры и корректуры. Свершилось главное – книга появилась. Остальное уже не имело значения. Я раздаривал её направо и налево, упиваясь незнакомым мне доселе восторгом. Такого восторга от публикации я не испытывал потом никогда.

Юрий Никитин в своей работе «Как стать писателем?» говорит: «Первое, что необходимо будущему писателю, – это несокрушимая уверенность, самоуверенность, вплоть до наглости. Понятно, вряд ли обязательно это выказывать на людях, не оценят, но быть уверенным в себе на все сто и больше – необходимо. И полагать, что если не сегодня к вечеру, то уж завтра точно соберете урожай “нобелевок”… Человек с нормальной психикой привык два раза в месяц получать зарплату. Хоть маленькую, но регулярно. Хотя плохо, тягостно ему работать, но терпимо. А писатель? Первый барьер у писателя (как и художника): получится или не получится шедевр. Нормальный человек откажется сразу: полгода писать, горбиться над клавиатурой – а вдруг да придётся бросить на полдороге? И всё уже сделанное коту под хвост? Да ни за что! А наглый да самоуверенный берётся: получится! да ещё как! ещё и медалями обвешают! Затем после долгих трудов поднимается другой барьер: возьмут в издательстве или не возьмут? И, наконец, третий: заплатят или не заплатят? А вдруг мало? Человек нормальный просто не рискнет даже начинать в таких условиях».

На премии я не рассчитывал. Если честно, то не претендовал даже на звание писателя, потому что мечтал быть кинорежиссёром. Уже четыре года как работал на телевидении, лепил обязательные для нашей редакции репортажи о романовской овце, крестьянах, сельских учителях, колбасных заводах и т.д., изредка находя время для авторских телепередач. Если я и мечтал о чём-то в те годы, так это о славе кинорежиссёра. Однажды в рамках цикла «Империя сна» состоялся показ моего фильма «Двери», снятого на третьем курсе ВГИКа. В утреннем эфире фильм прошёл, а в обед внезапно разразился скандал. Меня вызвали на ковёр к начальству и обвинили в том, что я поставил в эфир порнографическую картину.

У меня по жизни всякие неприятности случались. За обнажённую натуру, конечно, журили, но никогда серьёзно не ругали. Даже в советское время, когда я показывал в Союзе кинематографистов мои подпольные фильмы, никто не спешил приклеить мне на лоб ярлык порнографа. В советское время отправляли в тюремную камеру за хранение дома фильма «Последнее танго в Париже», а ведь это классика мирового кинематографа! Но каким-то чудом мне не отвинтили голову за «Пересилие» и «Потуги на любовь», где присутствовал почти неприкрытый секс! А тут разразился скандал с фильмом «Двери». Без малейшей на то причины, на ровном месте – обрушился на меня, как снежная лавина. Это, мягко говоря, это неприятно.

Я показал «Двери» всему руководству. Смотрели внимательно, не проронив ни звука. Никогда у меня не было столь внимательной аудитории. Фильм короткий – всего пятнадцать минут, но для меня этот просмотр, выражаясь штампами, растянулся в вечность. После конечных титров ко мне повернулся руководитель объединения Сергей Торчинский и недоумённо спросил: «А где порнография?» – «Нет никакой порнографии. Не понимаю, кто и зачем пустил слух», – ответил я. В фильме есть любовная сцена, но снята она при раскачивающейся лампе, обнимающиеся тела попадают в свет на доли секунды. И нет там, разумеется, половых органов, по наличию и возбуждению которых формально определяется порнографический уровень. «Хороший фильм. Кто крик поднял? – спросил Торчинский, оглядывая собравшихся. – Что теперь?» Последний вопрос прозвучал неуместно, потому что «Двери» уже изъяли из эфира и ни о каком «теперь» речь уже не шла. Так я стал запрещённым режиссёром. И должен сказать, что запрет произведения вовсе не гарантирует автору громкой или хоть какой-нибудь славы. Никто в стране, за исключением моих коллег, не узнал о том, что мои «Двери» попали под горячую руку какого-то безымянного цензора. Никто не выразил мне сочувствия. Никто не поддержал.

Да, я не мечтал о карьере писателя, хотя в студенческие годы подружка нагадала мне, что я стану известным писателем. Но мне-то хотелось делать кино. Ничто другое не обладало для меня такой магией, как кино. Поэтому кино присутствует во многих моих повестях и романах. Так или иначе, но я рассказываю о кино.

«Как только погас свет и на экране появилось чёрно-белое изображение, Карл ощутил, как к горлу его подкатил приятный спазм. Рейтер любил кино, любил безумно. Оно пробуждало в нём состояние, близкое к трансу. Киноэкран был для него окном в другое измерение. Сколько ни смотрел он фильмов, всякий раз его до глубины души удивляло, что на экране жили бесплотной жизнью тени, в реальность которых зритель верил безоговорочно. Игра света и теней завораживала Карла и давала бесконечную почву для размышлений над материальной стороной бытия. Кино свидетельствовало о том, что реальные люди могли быть и не реальными, а лишь бестелесной формой, за похождениями которых зрители следили с абсолютной верой в то, что тени были вовсе не тенями. Киноэкран был доказательством, что жизнь была не так однозначна, как о ней думало подавляющее большинство людей. Однако в кино продолжали видеть лишь развлечение» («Белый Дух»).

«Среди них, девочек, появилась самая очаровательная, бесспорно вышедшая из той сказки моей души, где колыхались колдовские волны тихого лесного озера. Её звали Суок. Её невозможно было потрогать, как бы того ни желалось, как бы ни распирало мою костлявую грудь непонятным волнением. Я мог притронуться к белому киноэкрану, но мои пальцы в цыпках касались лишь волшебного паруса, который приносил в зрительный зал трёх толстяков, Тибула и куклу наследника Тутти по имени Суок. Её сладкая улыбка гипнотизировала меня, завораживала, когда она пела песню и жонглировала ночью кеглями возле цирковой кибитки» («Сочинительство сказок»).

«Алексей Кирсанов не любил говорить: “Снято! Всем спасибо”. Эти слова означали конец целой жизни. Разумеется, трудиться над фильмом предстояло ещё долго. Алексея ждал кропотливый процесс монтажа, но монтаж – иной пласт существования. Алексей принадлежал к категории режиссёров, для которых съёмочный процесс главнее монтажа. По-настоящему Алексей Кирсанов жил именно на съёмочной площадке, бок о бок с актёрами, дыша с ними одним воздухом, порождая движения их тел, управляя колебаниями их голосов. Он обожал находиться возле актёров, держа их за руки, касаясь их спины и шеи, и сантиметр за сантиметром вырисовывать пластику их жизни перед камерой» («Волки и волчицы»).

Помню, занимаясь литературной записью воспоминаний господина Т, я ухватился за его слова о том, что он ходил в детстве в открытый кинотеатр, и мне, конечно, не составило труда наполнить его слова моими собственными ощущениями: «Включался кинопроектор, освещался экран и там, на этом белом полотне, начиналась чья-то жизнь, к которой невозможно прикоснуться и в которую невозможно войти. Экранная жизнь состояла только из теней, но эти тени обладали такой властью надо мной, что я безоговорочно верил в то, что они наполнены настоящей жизнью. Полтора часа в кинозале дарили мне абсолютное счастье. Это, конечно, детское ощущение, но оно очень сильное».

Власть кино, власть его магических теней надо мной была абсолютной. Против магии киноэкрана я был бессилен. Кинематограф был моим воздухом. Кино манило меня, мне всегда хотелось делать его. Но поскольку режиссура для меня означала не экранизацию чьих-то произведений, а оживление на экране собственных фантазий, то я записывал эти фантазии. Записывал всегда. Куда бы я ни ехал, при мне всегда был и есть блокнот. Наверное, поэтому я легко переключился на сочинительство, когда понял, что дорогу в кино перекрывает шлагбаум, с коим у меня нет сил справиться.

ДЕЙСТВИЕ

Не раз мне приходилось слышать в разных издательствах: «Читателю не интересны рассуждения! Пусть ваши герои действуют. Пусть читатель сам думает о них. Не навязывайте ему ничего своего».

Будь у меня другой характер, я бы последовал совету этих «советчиков» и превратился бы в одного из тех, кто штампует прыжки, падения, погони, драки, поцелуи, забыв о главном человеческом качестве – мышлении. Персонажи должны разговаривать. Не говорить, а разговаривать. Не пояснять в диалоге, куда они идут и зачем, а пользоваться диалогом, чтобы задавать вопросы вселенского масштаба. А сюжет служит лишь поводом для таких вопросов. Пусть следователь вынюхивает следы преступника, пусть алхимик выпаривает в своих колбах эликсир бессмертия, пусть солдаты из последних сил удерживают наседающего противника, но пусть это служит поводом для размышления о главной загадке бытия – о смысле жизни. Хороший сюжет всегда поможет удержать внимание, интрига никогда не будет помехой философской беседе. Что же касается интриги, то Стивен Кинг высказался предельно точно по этому поводу: «По-моему, интрига – это последнее прибежище хорошего писателя и первое прибежище плохого. Получившаяся вещь вполне может выйти искусственной и вымученной… Я больше полагаюсь на интуицию, и могу это делать, поскольку в основе моих книг лежит не событие, а ситуация… Часто у меня есть представление о том, чем всё должно кончиться, но я никогда не требовал от своих героев, чтобы они поступали по-моему. Наоборот, я хочу, чтобы они действовали по-своему. Иногда развязка бывает такой, как мне виделось. Но чаще получается такое, чего я и не ждал. Это просто прекрасно. Я же не столько создатель романа, сколько его первый читатель. И уж если я не могу точно догадаться, как дальше развернется эта хреновина, даже с внутренним знанием предстоящих событий, то я могу не волноваться – читатель будет переворачивать страницы, пока не дойдет до конца».

Безоговорочно поддерживаю сказанное Стивеном Кингом, ибо для меня сюжет всегда вторичен. Куда важнее отдельные ситуации и персонажи: они должны быть интереснее, чем знакомая нам жизнь. Мне интересно сделать литературных героев умнее, ярче среднестатистического гражданина, а ситуацию – неожиданнее и даже неправдоподобнее, чем в жизни. Негодяй должен быть интересен, ничтожество – выразительно, слабость – значительна, соблазн – неодолим…

Люди садятся за стол, чтобы поесть вкусно, и никакого иного смысла у вкусной пищи нет. Люди занимаются любовью, чтобы получить удовольствие, и ничто, кроме удовольствия не стоит за их ласками. Трудно требовать какого-то смысла от конфет. Но преступно плодить книги, в которых нет смысла. Книга – это слово, и тот преступник, кто старается слово превратить в конфетку, которая даёт только сладость, но не мысли. Любая приключенческая книга или любовный роман, предназначенные для развлечения, могут превратиться в полновесное произведение искусства, но для этого у персонажей должны быть вопросы, на которые они ищут ответы. Мышление – процесс самый интересный, никакие сцены перестрелок и драк не сравнятся с ним, как бы необыкновенно они ни были сделаны. Возможно, главные герои никогда не ответят на свои вопросы, но их должно что-то тревожить. Ведь на самом деле все прозвучавшие в книге вопросы адресованы читателю.

Для меня сюжет всегда был только поводом для разговора о чём-то более важном, чем разворачивающиеся в книге события. Несмотря на то, что мне нравились хорошо закрученные истории, сам я никогда не стремился к «интересности» сюжета. Если история закручивается, это замечательно, но важна не история, а то, как она рассказана. Взявшись за приключенческие повести про индейцев, я понимал, что поставил перед собой сложнейшую задачу, потому что «про индейцев» все уже читали. Особенно в России, где читатели, насытившись в детстве Фенимором Купером и Карлом Маем, давно составили «окончательное» представление об индейцах, и издатели не желали слышать об очередном Купере, упорно считая, что об индейцах можно писать только так, как это делал автор «Последнего из Могикан». Предлагая мои сочинения, я обрекал себя на неудачу.

Но ведь я писал не для кого-то, а для себя и только для себя. Если это нужно кому-нибудь ещё, я буду рад. И если кому-то интересны индейцы, то кто-то непременно захочет напечатать мои книги. Так и произошло.

В 1997 году в серии «Индейцы Северной Америки» появились сразу три мои книги: «Тропа», «Скалистые горы», «В поисках своего дома». Тираж каждой – 300 экземпляров. На руки мне дали по пять экземпляров. Книги продавались в двух или трёх ларьках по запредельно высоким ценам и не были распроданы. По крайней мере, в 2007 году я увидел на книжной ярмарке человека, который при мне достал из сумки мою «Тропу», изданную в 1997 году, и начал читать. Я, конечно, не удержался и спросил, откуда у него книга. «Купил её недавно на Горбушке, – ответил он, – там есть уголок, где продаются такие книги». Получается, что десять лет спустя после публикации несколько экземпляров этих книжек продолжали валяться под каким-то прилавком. Лишь в 2001 году они были переизданы качественно, красиво, приличным тиражом в издательстве «Детектив-Пресс» и разошлись очень быстро.

ВЫХОД К ЛЮДЯМ

Вот что удивительно: когда вышел этот трёхтомник, на меня накатил страх. Совершенно ясно я понял, что теперь мои слова станут читаемы целым миром, и никто не знает, во что это выльется. То, что прежде казалось недосягаемым и желанным, внезапно сделалось явью. Всё, что создавалось только для себя, в один миг превратилось в общедоступное. Отныне моя любовь, моя боль – всё моё нутро было выставлено напоказ. Меня можно разглядывать, изучать, вертеть так и сяк, придираться, насмехаться, дарить друзьям, ставить на полку, бросать в мусор. И всё это – где-то там, в каких-то чужих комнатах, в чужих кухнях, в чужих спальнях, в чужих душах. Я физически почувствовал, что герои моих книг становятся объектами постороннего внимания, а иногда праздного любопытства. Я сотворил их для себя, потому что мне было плохо без них, без их мира. Они помогали мне выживать и оставаться собой, а теперь в них будут тыкать пальцами, им будут задавать вопросы, с них будут спрашивать, и я не смогу защитить их, не смогу ответить за них (ведь говорят-то они все моим языком, из моего сердца). Моя игра в писательство закончилась, потому что книги начали жить вне меня, стали досягаемы, а это означает, что они будут так или иначе влиять на людей и на всю жизнь.

Мне стало страшно. Потом я привык постепенно к тому, что я (хоть и невидим большинству) открыт для любого, кто раскрывает мою книгу, и что душа моя превращается для каждого читателя в мишень. А потом я свыкся с тем, что многие любители моих вестернов отказываются в руки брать мои книги о милиции, а любители эзотерики шарахаются от книг про индейцев. Меня приучили быть разъятым на части – вопреки моей воле, вопреки моим усилиям, вопреки разуму. Но мне-то хотелось быть Единым, Большим, Разным. А они хотят только какую-то часть меня. Разве не обидно?

Мне удалось поговорить с десятками тысяч людей – не просто поговорить, а заставить их увидеть то, что я показывал им. Нравятся или не нравятся им мои миры – это другой вопрос, но они их видели. И там они видели меня. Я бы никогда не получил такой возможности, если бы не мои книги. Но мне по-прежнему страшно, когда я думаю о том, что книги мои живут своей жизнью и смешиваются с жизнью других людей.

Мальчишкой я мечтал превращаться в ветер и летать сразу всюду, касаться сразу тысяч лиц, тысяч губ, заглядывать в тысячи глаз. Похоже, я стал ветром, но в ином смысле. Я научился проникать в чужие глаза, чужие сердца. Но я не научился видеть их. Они видят меня, читают меня, но я не вижу их…

Блуждая по забытым закоулкам прошлого, я внезапно наткнулся на событие, о котором давным-давно забыл.

Одна из моих сослуживиц была знакома с Анатолием Павловичем Злобиным, известным советским писателем, и предложила ему подборку моих юношеских опусов. Прочитав их, Злобин решил познакомиться со мной. Ему понравилось! Он заинтересовался! Он пригласил к себе домой. Я пришёл, и мы долго разговаривали. Он восторгался моими зарисовками, которые, как мне казалось, не представляли в действительности ничего особенного. «Губы медленно раздвинулись, изо рта вывалился яркий оранжевый апельсин. За ним появился второй, третий. Они падали изо рта на стол и прыгали друг за другом, как мягкие резиновые мячики…»

– Это же сюрреализм! – восклицал Злобин. – Чудесно! Я постоянно твержу моим студентам, что жизнь сюрреалистична, надо только уметь увидеть это.

Он сделал несколько замечаний, и я до сих пор помню их – настолько они точны и просты.

– Вот вы пишете, что стрелки часов продвигали время вперёд, – говорил Злобин. – А я бы употребил «проталкивали» вместо «продвигали». Улавливаете разницу?

Он не навязывал, не принуждал, не ломал. Только предлагал. И я жадно внимал его словам. А потом он сказал, что готовит сборник молодых авторов, посвящённый Москве.

– Напишите рассказ, наблюдение, размышление, – предложил он. – У вас интересно получится. Мы опубликуем.

Я обещал подумать, но ничего не написал и даже не пытался. В то время я мечтал снимать кино и о литературе, как о профессиональном поприще, не думал вовсе. А какой был шанс! Какая протекция! Дверь сама распахивалась передо мной, однако я не шагнул в неё… Услышав предложение Злобина, надо было вспомнить о «предначертанном» и ухватиться за протянутую мне руку знаменитого писателя. Я не ухватился.

За ошибки приходится расплачиваться.

Через несколько лет страну начала сотрясать перестройка, многое изменилось. Я поступил во ВГИК, работал режиссёром на Российском телевидении и понемногу продолжал мои литературные эксперименты, особенно не мечтая о публикациях. Лишь изредка я ходил по издательствам, робко показывая мой первый роман «В поисках своего дома».

– Вы уже печатались? – слышался всюду один и тот же вопрос.

– Ещё нет.

– Извините, но мы работаем только с публиковавшимися авторами.

– Но вы хотя бы для приличия взгляните на мою книгу.

– Извините…

Многое изменилось после крушения СССР, но только не привычка редакторов давать пинка молодым авторам, только не привычка ядовито улыбаться в лицо…

И всё же в сентябре 2001 года к читателям пришли сразу три моих книги. Я принял это как должное. Не праздновал и, насколько помню, особенно не радовался. Просто случилось то, что должно было случиться – меня стали печатать. О журналах и газетах я уже не думал, никуда себя не предлагал, да и предлагать-то было нечего. Журналистикой не занимался.

Но однажды я случайно попал в газету «Литературная Россия». Собственно, шёл я не в «Литературную Россию», а в «Мир Севера». Про этот журнал я услышал от профессора Ващенко на одном из семинаров по индеанистике. Александр Владимирович Ващенко читал мою повесть «Грозовое лето» о молодой хантыйской шаманке и порекомендовал обратиться с ней в «Мир Севера». Я обратился и попал в доброжелательные редакторские объятия Вячеслава Огрызко. Повесть ему понравилась, и «Грозовое лето» вышло в первом номере 2002 года. Если бы я умел выразить словами удовольствие, полученное от прикосновения к страницам того журнала – плотным, глянцевым, красивым! Я был счастлив…

Вячеслав Вячеславович – человек уникальной работоспособности. Иногда мне кажется, что он знает о литературе всё и может написать сотни томов про любого писателя. И ещё он обладает удивительным даром уговаривать.

– Может, напишете о Молдановой? У нас готовится книга о хантыйской литературе.

– Я не читал Молданову.

Огрызко тут же подсунул мне журнал с рассказами Татьяны Молдановой.

– И ещё я принесу вам книгу Еремея Айпина, – добавил он.

– Но я не умею…

– Всё получится, вы просто рассказывайте, понравилось вам или нет. Поделитесь своим мнением…

Он говорил и говорил, и мне почему-то показалось, что я не имею права отказать.

Разок написал для газеты, другой разок написал… Не уверен, что мои статьи заслуживают похвалы, ведь журналистика – совсем другая область. Я чувствую себя неуверенно на её территории. Что ж, каждому своё…

Одним из самых важных для меня событий 2002 года была публикация повести «Эон памяти» в «Литературной России». Её печатали с продолжениями в нескольких номерах. Это был важный опыт для меня: очень уж много личного было в этой повести, слишком много моей боли, слишком много безнадёжности в моих воспоминаниях об отце. Но у меня не было больше сил втискивать моё прошлое в потаённые уголки моего сердца. Опубликовав «Эон памяти», я предоставлял читателю возможность судить не столько о моих литературных способностях, сколько о моей жизни. Я обнажился полностью. То было очищение, а не творчество.

Глядя на газету с «Эоном», я физически ощущал, как читатели держат мою жизнь в руках, скользят по ней глазами, вчитываются в неё, ощупывают, взвешивают, покачивают головами. И дело не только в том, что я рассказал о проблемах в моей семье, я рассказал также и о разведке, теме почти всегда закрытой. Мало кто берётся за мемуары в сорок лет.

Я представления не имел, какую значительную роль сыграет эта публикация. А ведь именно эта повесть заставила Валерия Стрелецкого, директора издательства «Детектив-Пресс», посмотреть на меня с новой стороны. Сначала он видел во мне только автора «индейских» романов. «Эон памяти» открыл ему иную грань моего писательского «я», и на следующий год Стрелецкий предложил мне написать «милицейскую» трилогию, которой мы оба имеем право гордиться и равной которой нет в отечественной литературе.

Так что «Литературная Россия» послужила фундаментом для моего профессионального роста. Альманах «Литературная Россия» напечатал мои повести «Стирка грязного белья», «Голос бездны», «Из рода оленей». В газете появлялись один за другим рассказы и статьи. Вышли книги «Мансийская литература», «Ненецкая литература», «Нанайская литература» с моими материалами. Я настолько привык публиковаться, что перестал воспринимать это как что-то важное, существенное. Захотелось высказаться – пожалуйста. Захотелось «обкатать» какую-то мыслишку – пожалуйста. Помню, однажды поднялся большой шум из-за моей статьи о проституции. Мне казалось, что ничего особенного я не написал, просто немного порассуждал на тему сексуальных услуг. В ответ на меня обрушился злобный шквал: и сумасшедшим новым русским называли меня, и сексуальным маньяком, и даже антихристом. Полезный опыт для писателя.

«Литературная Россия» не отказывала мне ни в чём, предоставляла мне поле для экспериментов. И за это я глубоко благодарен Вячеславу Огрызко. С его лёгкой руки я познакомился с множеством чудесных писателей, о которых не слышал прежде, и проник в мир литературы «малых народов». Именно представители Севера отворили мне врата в страну Традиции. Этнографией я занимался давно, но соприкосновение с Айпиным, Молдановой, Ледковым, Куриловым и многими другими мастерами слова помогло мне окунуться в мир Севера с новой стороны: научность отступила, освободив пространство для поэтичности. Охотники и оленеводы подступили ко мне вплотную и требовали от меня литературного проявления моей к ним любви. В результате появилась книга «Время крови».

Повторяю: я не обладаю талантом журналиста говорить обо всём, что встречаю на пути. Мне нужен повод для разговора, а лучше – вопрос, на который я буду отвечать. Отсутствие журналистской жилки не позволяет мне браться за многое. Газета и журнал – это особое пространство, с ним нужно сжиться, чтобы чувствовать себя там естественно. Я не пригоден для работы в газете, у меня есть своя система координат, которая называется словом «книги». И всё же время от времени мне почему-то хочется появиться на страницах «Литературной России», где моё существование всегда было лёгким и свободным.

Не раз спрашивал я себя, как бы сложилась моя судьба, согласись я в далёкие восьмидесятые на предложение Злобина участвовать в сборнике рассказов о Москве. Злобин – завидная протекция. Я бы начал публиковаться в двадцать лет. Но разве мне было что сказать? Разве написал бы я «Тропу», которая провела меня через один из самых тяжёлых периодов моей жизни? Разве создал бы я «Коридоры событий»? Разве хоть что-нибудь похожее на «Эон памяти» вышло бы из-под моего пера? Нет. Жизнь устроила всё наилучшим образом, дала возможность опробовать свои силы, отшлифовать своё умение, осознать свои желания, определить нужное для меня направление. Всё на этом пути имело значение, всё стояло на своём, только ему предназначенном месте.