Текст книги "Убить стивена кинга (СИ)"

Автор книги: Андрей Ветер

ВЫБОР

Мысленно я часто возвращаюсь к тому времени, когда я попал в разведшколу при Первом Главном Управлении КГБ. Решившись стать разведчиком, я не предполагал, что моя тяга к жизни в искусстве будет для меня главной помехой. Творческая самостоятельность, стремление к независимости, желание раскрыться, показать себя окружающему миру – всё это было не только не нужно в разведке, но даже противопоказано. Меня тянуло на искренность, а разведчику полагается быть скрытным. Он должен изображать искренность, чтобы завоёвывать доверие, но маска искренности далека от искренности. То, что впоследствии стало в моих книгах сильной стороной, в разведке было моим слабым местом, открытой мишенью, в которую мог бить любой желающий.

В мои двадцать пять лет я оставался довольно наивным. Поговорить по душам – вот что было важно. Для кого-то разговор – способ убить время, но не для меня. Беседа давала мне жизнь, потому что не было у меня иного способа показать то, чем я живу, кроме как через разговор, через долгие рассказы о моих переживаниях. В КГБ не приветствовалась ни искренность, ни какие бы то ни было записи в личном блокноте. Единственный вид писательства, который допускался – отчёт о проделанной работе. В разведке приветствуется творческий подход к делу, но это творчество ограничено строгими рамками поставленной задачи, и это творчество имеет отношение скорее к актёрству, а не к писательству.

С первых минут моей жизни в закрытой для окружающего мира разведшколе, я понял, что не пригоден для выбранной работы. А когда нас отправили в десантную дивизию, чтобы мы «понюхали пороху», я окончательно утвердился в мысли, что ошибся дверью.

Наш отряд состоял только из офицеров, большинство – капитаны, два или три майора, один из которых неоднократно ходил через турецкую границу и возвращался с ценнейшей информацией, и всего два младших лейтенанта. Один из лейтенантов – я, неопытный и далёкий от оперативной работы. Для офицеров десантной дивизии мы все были лейтенанты, хотя многие давно перевалили лейтенантский возраст. Впрочем, это не имело значения, так как погоны у нас отсутствовали, посторонние к нам не заглядывали, жили мы в отдельной казарме, в контакт мы ни с кем не вступали…

Однажды нас подняли ночью по тревоге и отправили на грузовиках невесть куда, а потом высадили на опушке леса. Мы не знали, куда должны добраться. Но там, куда мы шли, находился тайник, из которого нам предстояло изъять заложенную капсулу с информацией. У меня в ранце лежала, помимо сухого пайка, гражданская одежда, в которую мне предстояло облачиться, потому что за тайником велось наблюдение, и человек в военной форме был бы схвачен сразу. Это напоминало детскую игру «Зарница». Разведка вообще напоминает игру. Собственно, это и есть игра – увлекательная, циничная, опасная. Эту игру ведут не отдельные люди, а государства, на кон ставятся огромные деньги и миллионы невинных жизней…

Первые два часа мы продирались через лес, затем короткими перебежками пересекли огромное поле, после чего долго мокли в болоте, а потом на привале жадно грызли чёрные сухари. Той ночью я сломал руку. Нелепо, по-идиотски, и от этого вдвойне обидно: просто оступился, перепрыгивая через узенькую полоску ручейка. Облепленные тиной сапоги скользнули по мокрой глине, и я упал. Шмякнулся рюкзаком в ручеёк, как мне показалось на спину. Попытался подняться, опираясь на правую руку, а рука-то не слушалась, она словно исчезла. Я опирался на неё, а её не было. Чувствительность ушла мгновенно. Значит, не на спину рухнул, а на руку. И сломал её…

Но запомнилась мне не сломанная кость, а сельский автобус.

Мы долго лежали возле просёлочной дороги и ждали приказа командира. Он тоже ждал чего-то. Позже выяснилось, что мы заблудились, сбились с пути. Неожиданно появился автобус. Он натужно гудел, с трудом вползая вверх по разбитой дороге, и звук его мотора заполнил собой всё пространство, разрушив тишину и вселив в неё какую-то неправдоподобность. Неправдоподобность заключалась в том, что мы, грязные и усталые, приготовившиеся к бою, воплощали собой войну. А на самом деле вокруг нас царил мир, города и сёла спали. Мы же несли насилие. Пальцы лежали на спусковых крючках. Дружный залп мог раздаться в любую минуту. И вот появился автобус. В нём ехало пять-шесть человек, не больше. Все дремали, не обращая внимания на сильную тряску из-за рытвин на дороге. Освещённый жёлтыми лампами изнутри салон автобуса показался мне аквариумом в огромной тёмной комнате. Откуда тащился тот автобус? Куда вёз пассажиров? Под прицелами наших автоматов автобус медленно проехал мимо и скрылся в ночи. Мне казалось, что он ехал целую вечность. И пассажиры не подозревали, что на них были направлена два десятка автоматов. Всё это было нелепо и дико. Всё это было несовместимо. Всё это было откровением: мне открылся новый угол зрения, новая плоскость бытия, новая реальность.

Откровение состояло в том, что каждый наш шаг может быть роковым, за каждым нашим шагом могут следить тысячи глаз, каждый наш шаг продвигает нас в среду, о которой мы ничего не знаем. Автобус вёз людей с работы или на работу, а в трёх шагах от них прятались в тени кустарника вооружённые люди. Жуткое соседство. На войне только так и бывает, потому что война коварна, однако в мирное время… До сих пор у меня не получается внятно передать чувства, охватившие меня тогда. Наверное, ко мне прикоснулась тайна бытового кошмара. Я перенёсся мысленно в тот автобус, проехал в нём небольшой участок пути, беспечно посапывая после трудовой вахты и поёживаясь от прохлады. Мирно, уютно, устало… Я ощущал их сон, их расслабленность, их невинную неосведомлённость и безмятежность. И я же держал их на «мушке»… Нет, этого не передать словами… И ещё откровение было в том, что творческий человек всегда наблюдает за чем-то, превращает живые сцены в объект своего исследования, а потом эти сцены сливаются в единое произведение, за которым наблюдают невидимые автору глаза читателей, готовых открыть шквальный огонь и уничтожить критикой как произведение, так и самого автора…

Ближе к утру наша группа нарвалась на засаду, впереди ударили невидимые автоматы, мы сбились в кучу. «Назад, назад!» – закричал командир, и мы отхлынули в овраг. Над головой прерывистыми нитями потянулись следы трассирующих пуль.

Через некоторое время мы вновь шли по болоту. Автоматы наперевес, за спиной квадратные ранцы десантников. Всё настоящее – усталость, сырость, оружие, ночь. А я видел другое: отряд кубинских партизан. Подумать только! Какой-то рубильник отключил реальность, и на экране моего воображения появилась другая система координат. Почему так? Разве мало настоящего? Разве мало мне разбухших от воды сапог, разве мало мне крови на спине, стёртой плохо подогнанным рюкзаком, разве мало мне надувшейся, как бурдюк, и посиневшей от кончиков пальцев до локтя сломанной руки? Зачем что-то выдумывать, если действительность и без того осязаемая, сочная, тяжёлая? Но воображение продолжало переиначивать реальность, играя в какую-то свою игру. Мы превратились в кубинцев, уходящих от солдат Батисты. Впрочем, если быть уж совсем точным, даже не в кубинских партизан, а в каких-то абстрактных партизан в каких-то абстрактных джунглях какой-то абстрактной латиноамериканской страны.

Это был первый случай, когда я обратил внимание на то, что воображение моё пересиливает реальность. Внутренняя жизнь оказалась весомее внешней. И я не мог повлиять на это.

Интровертность писателя. Интровертность творческой личности. Внутренний мир пропускает сквозь себя окружающий мир и превращает его в единственно возможную реальность, зачастую далёкую от той реальности, из которой писатель черпает свои впечатления…

Иногда я делал заметки в блокноте, но назвать это творчеством было бы неверно. Это была привычка, а не творчество. Про блокнот пронюхало начальство. Меня вызвал генерал.

– Мне доложили, что у вас есть какая-то записная книжка…

– А про содержание записной книжки ничего не доложили? – робко пошутил я.

– Андрей Юрьевич, что вы туда записываете?

– Мысли, наблюдения. Я со школьной скамьи записываю в блокнот. Придёт в голову, например, красивая фраза какая-нибудь. Или сценка какая-нибудь забавная. Разве удержишь всё в голове?

В записную книгу я заносил всё, что удивляло меня хоть чем-то. Например, про набросанный позади казармы мусор: «В солнечном свете треугольные пакеты из-под молока похожи на куски льда, сияют на мусорной куче». Или про дощатый сарай-нужник: «Сквозь щели между досками проникают солнечные лучи. Пар изо рта клубится в этих лучах». Ничего особенного, невинные фразы, никакого упоминания о разведке. Но кто-то, оказывается, сообщил начальству, что я «постоянно фиксирую что-то». Мне и в голову не могло прийти, что моё регулярное обращение к блокноту выглядело подозрительно. Но у профессионального разведчика всё вызывает вопросы.

– Наблюдения? – спросил генерал.

– Да.

– Зачем? Книгу хотите написать?

– Не думал об этом.

– Значит, не отрицаете?

– Что?

– Что делаете записи в блокнот?

– Не отрицаю. Блокнот лежит в тумбочке, можете посмотреть, что в нём.

Генерал отпустил меня. Ничего ужасного не произошло, но от разговора остался неприятный осадок. Записывать приковавшие внимание детали повседневной жизни и рождавшиеся в голове какие-то разрозненные сцены было для меня делом естественным. Если кому-то (пусть даже генералам и полковникам разведки) моё поведение казалось подозрительным, то не мог же я прекратить то, что было моей потребностью. Помню, как-то в школьные годы в переполненном пассажирами автобусе я достал блокнот и записал что-то в него. Рядом стоял взрослый мужчина, с тёмными руками, с въевшимся в кожу заводским маслом. Он улыбнулся мне: «Мысли? Это хорошо. Надо записывать». Рабочий похвалил меня за блокнот, а гэбэшник дал понять, что моя привычка делать записи не соответствует моему статусу. «Книгу хотите написать?» – спросил генерал. Нет, я не думал ни о какой книге. Рано было о книге думать. Не было у меня ничего за душой, чтобы думать о книге. Но всякие мелочи записывал, и кое-что потом послужило подспорьем.

Зато время, проведённое в разведшколе, оказалось необходимым опытом, без которого я не написал бы «Под сводами высокой лжи» и трилогию в соавторстве с Валерием Стрелецким. Без этого опыта, без соприкосновения с информацией изнутри, без ощущения себя частью этой гигантской системы, без осознания себя живой клеткой этого таинственного организма мне бы не удалось написать искренне о спецслужбах – не хваля и не ругая их, искренне воспевая их героизм и так же искренне ужасаясь их цинизмом. «Горячее сердце и чистые руки», – говорил Дзержинский. Это про отдельного человека, а не про систему.

Несомненным остаётся одно: моё кратковременное пребывание в структуре государственной безопасности научило меня смотреть на вещи с разных сторон. Вряд ли я получил бы такую «философскую закалку» на какой-нибудь другой работе. Всякая профессия делает человека однобоким. Разведчики и контрразведчики рассматривают людей прежде всего как объект вербовки. Люди, не понимающие суть спецслужб, видят в них лишь аппарат для ограничения всеобщей свободы. Мне же посчастливилось войти внутрь системы на правах «своего». Я был открыт для того, чтобы впитать всё лучшее и с этим лучшим двигаться к светлому будущему. Моя склонность к романтике способствовала впитыванию лучшего. Когда же я созрел, чтобы поставить точку на неудавшейся карьере Джеймса Бонда, я ушёл оттуда так, как уходит человек из тюрьмы сквозь образовавшийся в тюремной стене пролом – бегом, без оглядки, изголодавшись по воле, не веря в свалившуюся на меня удачу. Я уходил оттуда радостно, хотя уходил в никуда. Вместе с тем в сердце моём осталась гордость за тех людей, с которыми я познакомился лично и о которых узнал из секретных документов. И эта гордость наполняет меня силой не меньше, чем наполняет силой близкая дружба с гениальным художником или поэтом.

Люди, прочитавшие «Эон памяти» и «Под сводами высокой лжи», часто спрашивают меня о моей работе в разведке. Приходится объяснять, что я не был разведчиком, никогда не работал в этой системе. Я лишь учился некоторое время в Институте имени Андропова, но быстро ушёл оттуда задолго до того, как началась настоящая работа – вербовка людей, превращение их предателей своей страны. И это к лучшему. Мне удалось прикоснуться к системе, но я не успел увязнуть в материале. Пройди я сквозь войну, вряд ли я написал бы что-то о войне, потому что впечатления задавили бы меня. Погрузись я в какую-то атмосферу целиком, мне бы не удалось вытащить из неё ничего полезного для написания книги. Меня гораздо больше питает прикосновение и жажда дальнейшего познания, а не работа «внутри». Ни служба в Министерстве внешней торговли, ни работа на Российском телевидении не вылились в книгу, не вылились даже в коротенький рассказ. Почему? Как это объяснить? Похоже, дело в том, что наблюдение интригует, удивляет, пробуждает желание узнать больше, а ежедневная работа внутри любой структуры быстро «замыливает» зрение.

«Книгу хотите написать?» – спросил генерал. Нет, о книге я не думал тогда. Я мечтал снимать кино. Сочинительством я, конечно, баловался, отстукивал на пишущей машинке какие-то рассказы, которые были также мало похожи на рассказы, как торопливые карандашные зарисовки рук, ног, губ похожи на огромные полотна Серова, Репина, Шишкина. Большинство из них не имело ни начала, ни конца, ни внятного сюжета. Я будто видел клочок какого-то события, не понимая, о чём речь, и не интересуясь его предысторией и продолжением. Эпизод, вырванный из «контекста» какого-то неведомого для меня романа (не чужого, а моего романа, хотя я ещё ничего не знал об этом романе), имел своё самостоятельное значение для меня, свой вес, свой тайный смысл. Объятия прекрасных женщин, скачка на горячем жеребце по крутым склонам, прыжки с высоких стен, схватка со стихией, полёты на другие планеты – всё было у меня.

Это были такие же «автобусы» – высвеченные ярким светом пространства, на которые я глядел, дивясь их близости, осязаемости, реальности, и при этом поражаясь их сказочности и недосягаемости. Они появлялись ниоткуда и быстро исчезали, показав мне сценку из какой-то жизни. Но в отличие от того проехавшего в ночи автобуса, это были мои пространства, мои театральные подмостки.

Я пописывал и стишки. Слабенькие, невнятные, кособокие, но запечатлевавшие мои состояния. Может, никто этого состояния не чувствовал, но я туда вкладывал его. Я рассылал эти поэтические зарисовки по редакциям.

 
По голой холодной улице,
где серые стены – в небо,
уныло влачился ветер,
пыльный мусор таща нелепо.
И небо провисло над крышами,
взирая слепыми тучами
на длинную чёрную крысу,
одинокую и вонючую.
А ветер змеился по улице,
клочки мусора прыгали следом.
Город спал сном железобетонным,
сном холодным, сном самозабвенным.
 

Думаю, не было редакции, куда я не отправил моих стихов. Ответы приходили одинаковые, не внушавшие никаких надежд. Я их складывал вместе. Зачем? Наверное, втайне мечтал сунуть их через много лет (когда стану знаменитым) кому-нибудь из тех, кто нацарапал эти ответы. Мечтал ли я на самом деле о славе? Нет. Но человек так устроен, что его «я» требует признания. Не всеобщего, не в мировом масштабе, а просто признания его существования как некой индивидуальности. Каждый человек утверждается по-своему: один соблазняет женщин, другой размахивает кулаками, третий выращивает цветы. Подростки, переходящие на крик в разговоре, вовсе не психи; повышение голоса для них – способ привлечь к себе внимание, стремление доказать, что он не пустое место. Каждый пытается как-то выделиться: либо причёской, либо одеждой, либо талантом. Но многие в процессе самоутверждения растрачивают свою индивидуальность, незаметно для себя начиная подражать серой массе большинства и превращаясь в каплю океана, ничем не отличающуюся от прочих капель.

В то время я не понимал, что мне нужны были не похвала, не публикация в газете или журнале и даже не профессиональный совет, а подсказка мудреца. Подсказка не о литературе, а о выборе своего пути. К сожалению, мудрец мне не повстречался. Я ждал ответов из литературных журналов и никогда не показывал никому полученные письма. Ответы подавляли меня, ответы отнимали силу, ответы лишали надежды…

Вот оно слово – «надежда», важнейшее слово, открывающее, вероятно, одну из главных сторон писательства. Каждый начинающий автор надеется, что его опубликуют. Публикация льстит самолюбию. Все писатели ждут публикации своих произведений. Врёт тот, кто утверждает обратное. Выход книги в свет – это и есть надежда писателя.

Вопрос в другом: зачем нужна опубликованная книга? Чтобы получить известность, стать знаменитым? Но зачем? Собственно, это вопрос, с которого я начал. Известность может принести деньги. Но если деньги и есть высшая цель, то не стоит подвергать себя «мукам творчества». Есть более простые способы обеспечить себе финансовое благополучие…

Публикация книги воспринимается большинством начинающих литераторов, как признание их личности, как победа в борьбе за своё «я», за свою индивидуальность. Конечно, когда издательство принимает вашу книгу и отправляет её в печать, это можно считать вашей победой, однако… Не спешите радоваться. Быть может, вы просто «попали в струю» и стали одним из тех, кто пишет бесконечную муру, захламляющую книжные магазины и мозги неразвитой публики? Какая же тут победа? Чем гордиться, если вы – лишь одна из многих пылинок, вызывающих аллергию у мыслящей части человечества? Кто подскажет вам, кто вы есть на самом деле?

Лев Толстой признавался в своей «Исповеди», что «стал писать из тщеславия, корыстолюбия и гордости». Важные слова. Это – те силы, которые заставляют будущего писателя из кожи лезть, чтобы добиться внимания публики. Кто будет утверждать, что взялся за писанину по другой причине, тот просто лжёт себе и другим.

Иное дело, что начинающий автор редко уверен в себе на сто процентов, а если уверен, то это уже похоже на болезненное самомнение. Начинающий писатель потому и называется начинающим, что он не может знать всего, что требуется. А знать надо много. Знать надо всё. Или хотя бы стремиться к этому. И только потом, набравшись знаний, освоившись с ними, сделав их частью своей жизни, можно отказываться от них, чтобы они не сковывали и не утягивали в узкое русло строгих жанров и направлений. Но без этих знаний, конечно же, невозможно добиться лёгкости движений. «Что нужно для того, чтобы быть писателем? Прежде и после всего нужен талант, и не о чем здесь беседовать, и не о чем читать лекций. Нельзя научиться стать писателем-художником, – нужно им родиться. Poetae non fiunt, sed nascuntur, – поэтами не делаются, поэтами рождаются», – говорил Вересаев.

ТЕХНОЛОГИЯ ТВОРЧЕСТВА

Сочинительством я баловался с раннего детства. Мне нравилось придумывать необыкновенные истории о путешественниках и разных странах. Чаще всего исходным материалом для моих фантазий служили фильмы или фотографии в журналах. Посмотрев что-нибудь, я мгновенно заряжался энергией и быстро выдавал собственную историю, в основе которой лежали переживания от увиденного кино. Это был не пересказ, а самостоятельная история, пробуждённая моими чувствами. Когда в мою жизнь ворвались фильмы с участием Гойко Митича, я провалился в мир индейцев, как в бездну. Из той бездны мне пришлось долго выбираться. Выкарабкавшись, я вытащил с собой много такого, что привело меня в конце концов в мир литературы. Не знаю, стал бы я писателем, если бы не увлечение индейцами, так похожее на болезнь.

Да, пописывал я всегда, но серьёзная литературная жизнь началась, когда я взялся за роман «В поисках своего дома». Я подбирался к нему с того дня, как влюбился в индейцев. Наверное, слово «подбирался» не совсем верное, поскольку я не замысливал никакого романа и вообще в одиннадцать лет не думал о профессии писателя, но мне настолько хотелось прочитать что-нибудь такое, чего не было в библиотеке, что я принялся сочинять это «что-нибудь» для себя. В основном это были разрозненные, не связанные между собой сценки с участием индейцев, примитивные и плоские, наполненные лишь моей влюблённостью и полным отсутствием знаний. Из прочитанных в школьные годы книг об индейцах только «Харка – сын вождя» по-настоящему покорила моё мальчишеское сердце и надолго стала любимым литературным произведением. Фенимор Купер и Майн Рид не понравились мне, скорее наоборот – разочаровали. Они были слишком ненастоящими, театральными, картонными. Ни одна из тех книг не позволила мне ощутить атмосферу и дух времени. Впрочем, в некоторых книгах встречались эпизоды, обладавшие такой магической притягательностью, что мне делалось не по себе. Они приковывали моё внимание (не всё произведение, а отдельные фрагменты) и удерживали его бесконечно долго. Помню, как поразила меня сцена в книге Брета Гарта «Степной найдёныш», где потерявшийся в прерии мальчик вдруг увидел неподалёку от себя индейца:

«Вдруг он вздрогнул и очнулся. Между ним и горизонтом неожиданно появилась движущаяся тень! Она была в каких-нибудь двадцати шагах и так отчётливо вырисовывалась на спокойном светлом небе, что казалась от этого еще ближе. Это была человеческая фигура, но вся такая взъерошенная, такая причудливая и вместе с тем такая зловещая и ребячливо-нелепая в своей необычайности, будто из детского сна. Это был верховой, но он так нелепо выглядел на своей маленькой лошадке, чьи стройные ноги словно вросли в землю, что его можно было принять за клоуна, отставшего от какого-нибудь захудалого бродячего цирка. На голове у него была высокая шляпа без донышка и полей, подобранная где-нибудь среди отбросов цивилизации и украшенная индюшиным пером; на плечи было накинуто рваное и грязное одеяло, едва достававшее до ног, татуированных, словно обтянутых засаленными узкими жёлтыми чулками. В одной руке он держал ружьё; другую козырьком приставил к глазам, жадно вглядываясь куда-то в даль, на запад от того места, где притаились дети. Потом лошадка бесшумно сделала десяток быстрых шагов, и призрак передвинулся вправо, причём взгляд его по-прежнему был прикован к той же таинственной точке на горизонте. Сомнений не было! Раскрашенное лицо, похожее на лица древних иудеев, большой нос с горбинкой, выступающие скулы, широкий рот, глубоко посаженные глаза, длинные, невьющиеся, спутанные волосы! То был индеец! Не живописный герой фантазии Кларенса, но всё же индеец! Мальчику стало не по себе, он насторожился, ощетинился, но не испытывал страха. Презрительно, с превосходством цивилизованного человека разглядывал он полуголого дикаря с тупым, грубым лицом, сравнивая его одежду со своей, как смотрят на отсталое существо представители “высшей расы”. Но ещё через мгновение, когда индеец повернул лошадь и исчез за холмами на западе, странный холодок пробежал по телу мальчика, хотя он и не подозревал, что вместе с этим безобидным на вид призраком, этим раскрашенным пигмеем мимо него прошла сама смерть во всем своём ужасном величии».

Я перечитывал эту сцену снова и снова, мысленно пытаясь увеличить пространство этого фрагмента до размера целой книги, но фрагмент оставался фрагментом. Были и другие книги, в которых мне нравилось два-три абзаца, и тогда, чтобы сделать их «полноценными», я наращивал на них что-то своё, придумывал историю до и после уворованного эпизода, надеясь, что получится совсем новое, отвечающее моим запросам полотно. Теперь понимаю, что получалось неважно. Когда я, тринадцатилетний «писатель», зачитывал мои сочинения маме, она сразу угадывала, что я украл, а что придумал сам. Это угадывание ужасно огорчало меня. Я никак не мог понять, как ей удавалось определить, с какого места начинался мой текст. Неужели он так уж отличался? Неужели мой язык был беден и скучен, а чужой текст оказывался значительно ярче моего? Но я не унимался и продолжал эксперименты. Так мои детские ручонки прорубали окно в будущий мир моего Дикого Запада.

Источниками моих знаний об индейцах в то время были не только приключенческие романы, но и Большая советская энциклопедия, а также статьи в периодических изданиях. Каждая из таких статей была, что называется, на вес золота. Журналы «Пионер», «Костёр», «Вокруг света», газета «Правда» с подробной информацией о восстании 1973 года в Южной Дакоте… Информация была скудна, а если говорить точнее, то она фактически отсутствовала. Не понимаю, на чём держался мой мальчишеский интерес. Неужели на выдуманных образах, к которым я прикипел, залпом прочитав книгу «Харка – сын вождя»?

В четырнадцать лет я получил от Леонида Владимировича Шебаршина в подарок книгу «Маленький Большой Человек». Этот роман отдёрнул занавес, за которым ждал меня мир настоящих индейцев – диких, грязных, безжалостных, но вместе с тем весёлых, любящих, дружных. «Маленький Большой Человек» пленил меня. Многое из прочитанного в этой книге было для меня ново, но оно, как ни странно, не удивило меня, не озадачило, она было ожидаемо и желанно. Томас Бергер рассказал мне то, что я хотел услышать, привёл меня туда, куда я хотел попасть. Я узнавал в «Маленьком Большом Человеке» детали моей прошлой жизни, узнавал понемногу себя, которым был когда-то давно. Эта великое произведение стало для меня главной книгой на многие годы.

Прошло одиннадцать лет, прежде чем я попал в Библиотеку иностранной литературы и обнаружил там сокровища – этнографическую и мемуарную литературу о колонизации Америки. Глаза разбегались, на всё не хватало сил. Ещё меньше хватало времени, хотя почти полгода я приходил в Иностранку с открытием и уходил оттуда последним. Я чувствовал себя брошенным в муравейник: информация пожирала меня с бешеной скоростью, я в ней растворялся. Вскоре не осталось и следа от того меня, который впервые переступил порог Иностранки. А был я, как выяснилось, пуст до прихода туда, как копилка, в которую никто никогда не бросал ничего, разве две-три мелкие железные монетки как-то случайно попадали в неё. Теперь же я жадно заталкивал в ту копилку золото знаний.

О, прекрасная библиотечная эпоха! С утра до позднего вечера я поедал содержимое разложенных передо мной книг, шаг за шагом проникая в первобытную страну лесов, гор, прерий и удивительных племён. Я был первопроходцем и открывал тропинки, густо усеянные следами интересовавших меня людей. Помню во всех подробностях, как вместе со скаутами генерала Терри я пробирался к долине реки Маленький Большой Рог и вдруг обнаружил окровавленную перчатку. То была перчатка убитого офицера Седьмой Кавалерии… Можно ли передать словами нахлынувшие на меня чувства? Нет, потому что чувства были многослойные: на волнение читателя накладывалось нетерпение исследователя, а к ним примешивалось восторженное удивление человека, к которому понемногу возвращалась память, и он начинал узнавать самого себя, а на это наслаивались потребность двигаться дальше и желание срочно поделится с кем-нибудь увиденным. Объяснить моё состояние невозможно, потому что я не читал, а жил тем, что читал…

В двадцать пять лет я расстался, наконец, с моей безграмотностью в этой области и распрощался с моими детскими представлениями о краснокожих дикарях. Когда наступило насыщение, я взялся за собственную книгу. Терпеть давившее на меня изнутри стало невыносимо.

Вопрос о том, каким должен быть мой роман о Диком Западе по форме, был решён задолго до того, как я сел за пишущую машинку. «Маленький Большой Человек» служил мне примером и знаменем. Мой герой должен был, подобно Джеку Крэббу, стать свидетелем основных исторических событий на американском Западе, переходя то на сторону индейцев, то возвращаясь к белым людям. Ему предстояло испытать боль разлуки и горечь потерь. Не могу сказать, что книга рождалась легко. Объём информации, просившейся наружу, превосходил возможности воплощения этой информации в сюжетную линию. Во всём важна мера, а у меня всюду получался перебор. Мне хотелось рассказать историю, сделать её невероятной, погрузиться в детали, насытить книгу натурализмом и в то же время не разлучаться с романтикой. Две книги служили мне фоном, питавшим моё творческое настроение, – «Всадник без головы» Майн Рида и «Доктор Живаго» Бориса Пастернака. Ни одна из этих книг не является моей любимой, но на тот момент в каждой из них присутствовало нечто очень важное для меня. Объяснить это невозможно. Я читал то одну, то другую, цеплялся за какие-то сцены, выуживал какие-то эпизоды, иногда только слова. Например, мерцавшая в окне свеча в «Живаго» не отпускала моё воображение, и из её неровного света появилась в моей книге девочка на качелях, а потом карета на свадьбе, где «рука, облитая белоснежной перчаткой, высунулась наружу, как бы ощупывая воздух, и застыла в нерешительности, превратившись в мраморный изгиб». Мне была важна та рука в перчатке, важна девочка на качелях, превратившаяся позже в очаровательную женщину, с которой Бак Эллисон трижды сталкивается на своём пути. Пастернак и Рид тянули меня в разные стороны. Борис Пастернак напоминал о причудливости судьбы, а Майн Рид навязывал пестроту и авантюрность. Никогда больше у меня не было «поддерживающих» книг, тем более столь не похожих друг на друга по содержанию, форме, духу и скорее усложнявших мою работу, а не помогавших мне.

Роман «В поисках своего дома» рождался медленно. Я работал над ним и на берегу Чёрного моря, снимая комнатушку в доме армянской семьи, не разгибался над ним и в Москве. Солнце, зной, дождь, снег, вьюга, холод – всё имело значение, всё сказывалось на атмосфере, всё отражалось в тексте. Я рассказывал об Америке, окунаясь в реальность современной России. Рассказывал об истории чужой страны, в действительности рассказывая о моих мечтах. Часто я отправлялся в ближайшую пивнушку на задворках универмага, где продавалось разливное пиво и где никогда не выветривался отвратительный кислый запах. Это заведение представляло собой большой навес, несколько круглых высоких столов и окошко, где наливали пиво через резиновый шланг в банки, кружки и молочные пакеты. Та пивнушка была для меня крохотным островком Дикого Запада. Скопление великолепных пьяных ублюдков давало возможность окунуться в мир людей, давно пропивших здоровье, деньги и совесть. Находиться рядом с ними и слушать их, не вникая в смысл их речей, было сродни таинству. Мне даже не нужно было мысленно переодевать их в потёртые замшевые куртки, нацеплять на них шляпы, превращать их в персонажей грязного салуна. Они и были таковыми. Под дырявым пластиковым навесом царил мир Дикого Запада, где каждую минуту кто-то мог схватиться за револьвер или за нож. Дух оказался сильнее внешних форм.