Текст книги "Убить стивена кинга (СИ)"
Автор книги: Андрей Ветер
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)
Жизнь Мастера казалась мне самой заманчивой, почти эталонной для художника: существовать в своём подвале, куда не суются посторонние, и превращать этот подвал в канал, через который можно уходить в другие миры. Правда, здесь нужно напомнить, что герой Булгаковского романа смог позволить себе такую жизнь, выиграв сначала сто тысяч рублей. Не каждому выпадает такое везение, поэтому приходится удерживать себя на плаву в здешней суете, чтобы найти минимальные средства для существования. Но об этой стороне дела не думалось, когда я читал «Мастера и Маргариту». Думалось о миру художника. И зависть меня брала, когда я представлял его жизнь.
Добился ли Мастер того, о чём мечтал? Стал ли он счастлив, закончив свой роман о Понтии Пилате? Нет, не стал, потому что важным для него был процесс, а Мастер, закончив сочинять, вернулся в обычную жизнь.
Я готов повторять снова и снова: писательство (как процесс) важнее выхода книги в свет. Не каждому выпадает счастье жить в творчестве. Я бы сказал, что возможность жить в творчестве – небывалая удача. Нужно ли признание писателю? Нужен ли ему успех? Они приятны, они льстят самолюбию, но они не обязательны. Написанная книга, которую люди читают с удовольствием, – это уже успех. Не каждому автору удаётся создать произведение, которое зовёт и открывает двери в тот мир и то состояние, которых обыкновенный человек лишён в повседневности. Если книга не даёт прикоснуться к чему-то величественному, то такая книга не нужна.
Здесь уместно вспомнить слова Дорна в пьесе Чехова «Чайка»: «Вы взяли сюжет из области отвлечённых идей. Так и следовало, потому что художественное произведение непременно должно выражать какую-нибудь большую мысль… Я прожил свою жизнь разнообразно и со вкусом, я доволен, но если бы мне пришлось испытать подъём духа, какой бывает у художников во время творчества, то, мне кажется, я презирал бы свою материальную оболочку и всё, что этой оболочке свойственно, и уносился бы от земли подальше в высоту… И вот ещё что. В произведении должна быть ясная, определённая мысль. Вы должны знать, для чего пишете, иначе, если пойдёте по этой живописной дороге без определённой цели, то вы заблудитесь и ваш талант погубит вас».
И ещё немного Чехова (из письма Суворину): «Я хотел только сказать, что современные лучшие писатели, которых я люблю, служат злу, так как разрушают. Одни из них, как Толстой, говорят: “не потребляй женщин, потому что у них бели; жена противна, потому что у неё пахнет изо рта; жизнь – это сплошное лицемерие и обман, так как человек по утрам ставит себе клистир, а перед смертью с трудом сидит на судне, причём видит свои исхудалые ляжки”. Другие же, ещё не импотенты, не пресыщенные телом, но уж пресыщенные духом, изощряют свою фантазию до зелёных чёртиков и изобретают несуществующего полубога Сикста “психологические опыты”… И в памяти остаются только “опыты”, которые… третируют с высоты писательского величия совесть, свободу, любовь, честь, нравственность, вселяя в толпу уверенность, что всё это, что сдерживает в ней зверя и отличает её от собаки и что добыто путём вековой борьбы с природою, легко может быть дискредитировано “опытами”, если не теперь, то в будущем. Неужели подобные авторы “заставляют искать лучшего, заставляют думать и признавать, что скверное действительно скверно”? Неужели они заставляют “обновляться”? нет, они заставляют Францию вырождаться, а в России помогают дьяволу размножать слизняков и мокриц, которых мы называем интеллигентами. Вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция, которая не может придумать для себя приличного образца кредитных бумажек, которая не патриотична, уныла, бесцветна, которая пьянеет от одной рюмки и посещает пятидесятикопеечный бордель, которая брюзжит и охотно отрицает всё, так как для ленивого мозга гораздо легче отрицать, чем утверждать… Вялая душа, вялые мышцы, отсутствие движений, неустойчивость в мыслях – и всё в силу того, что жизнь не имеет смысла, что у женщин бели, и что деньги – зло.
Где вырождение и апатия, там половое извращение, холодный разврат, выкидыши, ранняя старость, брюзжащая молодость, там падение искусств, равнодушие к науке, там несправедливость во всей форме. Общество, которое не верит в Бога, но боится примет и чёрта, которое отрицает всех врачей и в то же время лицемерно оплакивает Боткина и поклоняется Захарьину, не смеет и заикаться о том, что оно знакомо с справедливостью».
ХЛЕБ НАСУЩНЫЙ
Поиски средств. Некоторые ломаются на этом. Часто приходится слышать от начинающих писателей: «Для начала похалтурю маленько, чтобы деньжат заработать, а уж потом для себя поработаю, настоящее произведение сделаю». Не получается так. Все ломаются на этом «для начала». Начиная с халтуры, человек укрепляет в себе халтуру. Мы – то, что мы делаем. Кто позволяет себе фальшивить, когда нет настроения трудиться в полную силу, тот превращает это в норму. Творчество – это труд, пот, усталость, полная отдача себя. Когда этого нет, творчеством и не пахнет, а есть только халтура, механическое исполнение заказа, за которым прячется тот, кто бережёт себя «для будущих шедевров». Про такого писателя можно уверенно сказать, что у него нет будущего. Он может стать грамотным ремесленником, хорошенько напрактиковавшись и нахватавшись кое-каких знаний, но ему не суждено стать художником.
Мой путь сильно отличается от пути многих других писателей. Я начинал сочинять для себя, не ориентируясь на публику. Но не это главное. Писательский труд не приносил мне денег. Мне приходилось работать кинооператором, журналистом, фотографом, рисовальщиком, и это была не халтура, а качественное выполнение поставленной передо мной задачи, в которую я вкладывал всё моё мастерство. Параллельно я трудился над моими книгами. Неоднократно мне предлагали писать для «кого-то», то есть стать, как это называлось в те дни, «литературным негром», то есть «ghost writer», но это означало, что я должен расстаться с собой, ибо «литературный негр» не пишет своё. Растрачивать талант на это – нравственное преступление.
Однако настал момент, когда я, будучи автором четырнадцати уже опубликованных книг, получил предложение поработать над чужими мемуарами. Я понятия не имел о том, как это может происходить. «Он тебе расскажет, а ты превратишь его слова в литературу, – объяснил мне издатель. – В книге будет указано, что ты автор литературной записи, возле твоего имени будет стоять копирайт».
Я колебался. В первую очередь меня коробило то, что я могу раствориться за чужим именем. Но, покопавшись в архивах и справочниках, я обнаружил, что многие мемуары содержат на первой страничке строку с указанием автора литературной записи. Это был особый вид работы. Окончательно меня убедили воспоминания Андрея Кончаловского («Низкие истины») – это оказалась литературная запись Александра Липкова, а к этой книге я отношусь с большим уважением. Получается, что Кончаловский не сам писал мемуары. И Клавдия Шульженко не сама писала о себе (литературную запись её воспоминаний сделал Глеб Скороходов, мой преподаватель киножурналистики во ВГИКе). Каждый должен заниматься своим делом. И если кому-то хочется написать воспоминания, но он не наделён литературным даром, то ему следует привлечь для работы профессионала. Это всё равно что пойти к хорошему живописцу, а не пытаться самому намалевать себя, если вы не умеете рисовать, а вам захотелось сделать свой портрет… Аркадий Райкин писал в предисловии к своим «Воспоминаниям»: «Некоторые мемуаристы оказывают себе плохую услугу, когда, прибегая к помощи профессиональных литераторов, делают вид, что не только вспоминают и размышляют, но и владеют пером… Я не считаю нужным таить, что литератором не являюсь. Эта книга не написана мной, а рассказана».
Итак, мне предстояло взяться за мемуары господина Т. Труд оказался не из лёгких. Самое сложное для заядлого сочинителя – не сочинять. Заказчик наговаривал всё на диктофон, а я, вернувшись домой, обрабатывал его рассказ. Поначалу мне не удавалось найти нужную форму, потому что я пытался лишь литературно выстроить фразы, из-за этого что-то не складывалось. Но потом я понял, что надо писать так, как я пишу всегда. Если это моя литературная запись, то я имею право говорить моим собственным языком. Я не просто грамотно записывал услышанное, а облачал чужую историю в литературные одежды. Точно так работает первоклассный кутюрье, надевая на чужое тело специально сшитую для этого тела одежду – прислушиваясь к пожеланиям клиента, но следуя своему вкусу.
Работа над чужими мемуарами оказалась похожа на работу с архивными документами или письмами: я проникал в них, пропитывался ими и облекал в привычную мне форму. Принципиальным отличием литературной записи от написания повести на основе каких-то документов является то, что я не могу высказывать моего личного отношения к событиям. А мне всегда нравилось именно это (не в авторском тексте, а словами какого-нибудь персонажа). В литературной записи моё личное отношение к конкретным событиям исключалось. Я должен был предельно точно выразить то, что думал и чувствовал мемуарист – мысли, чувства, ощущения. Ему вспоминался какой-то эпизод, а я начинал расспрашивать о деталях, подбирая для себя необходимые «краски».
Забавно, что я ничего не знал про господина Т, когда согласился работать с ним. То есть общую канву его жизни мне изложил издатель, но детали обнаружились только в процессе общения с ним. Так для меня постепенно появлялся портрет человека. Возможно, это было больше, чем просто портрет человека, это был портрет определённого слоя общества – чужого для меня общества.
Работа над этими мемуарами стала для меня новым этапом в оттачивании профессионализма. К тому времени я написал всё, что меня беспокоило и требовало выхода. Эксплуатировать темы, уже раскрытые, повторять одно и тоже в разных вариантах, как это делает большинство модных писателей, мне не хотелось. В каком-то смысле передо мной встал вопрос, на который я не мог найти ответа: «Что дальше?» У меня лежало пять или шесть начатых романов, но они вдруг стали неинтересны мне. Жаль бросать начатое, особенно когда написано больше половины книги, но замыслы перезрели во мне, я как бы изжил их, не успев воплотить в книгу. Повторюсь: писать одно и то же, как это делают «серийные» авторы, мне скучно, даже если за это платят деньги. Я пишу только для себя, потому что в процессе написания осмысливаю что-то, поднимаюсь на новый уровень.
На тот момент мои желания в литературе исчерпались. Мне требовался новый опыт, новые задачи, которые я бы смог решить, но я не мог найти ничего, что привлекло бы меня. Мемуары господина Т стали для меня большой поддержкой: я занял себя, загрузил голову. Это был в некотором смысле вызов самому себе: а вот такое сможешь? или кишка тонка?
Помню, как в самом начале работы я не просто засомневался, а почти запаниковал, не понимая, как выстраивать хаотично сыпавшийся на меня материал. Алимжан рассказывал не подряд, а фрагментами: сегодня про одно, а завтра про другое, он перепрыгивал с одного островка памяти на другой, потом внезапно возвращался обратно. Стройной картины не складывалось. Возник соблазн отказаться, пока не поздно…
Но ведь я взялся за это. Взялся, осознавая всю сложность поставленной задачи…
Когда на пятый или шестой день он рассказал мне о том, как происходил его арест в Форте деи Марме, я понял, что именно с этого события должна начинаться книга. Тихое солнечное утро на курорте для богачей, и вдруг – полиция, наручники, изнурительный переезд в Венецию… А потом Алимжан упомянул, как его выпускали из тюрьмы, как никто не встречал его, а собранные за время тюремного срока газеты и журналы с упоминанием его имени сыпались из рук, и я понял, что это и есть кульминация всей истории о богатом и скандально знаменитом человеке. Его фигура, ковыляющая по ночной улочке пустынного итальянского городка Толмедзо, стала для меня знаковой. Это была готовая сцена из фильма, ещё никем не снятого, – одна из самых выразительных и грустных сцен: тишина почти уснувшего Толмедзо, одинокий и забытый всеми человек и тюремная дверь позади, растерянность от внезапной свободы. Совсем недавно он был центром внимания, журналисты наваливались на него со всех сторон. И вот вокруг никого нет… «Взяв пакет с газетами и журналами, я поспешил к воротам. В воротах была дверь. Я потянул её на себя, и она отворилась. Не оборачиваясь, я вышел на улицу. Толмедзо встретил меня абсолютной тишиной. От нагревшегося за день асфальта ещё исходило тепло, а воздух уже наполнялся вечерней прохладой. Осмотревшись, я никого не увидел и только теперь понял, что я ожидал истеричных репортёров, фотографов, телевизионщиков. Они преследовали меня всюду. Они появлялись чуть ли не из-под земли, когда на меня надевали наручники и когда возили по судам. Они были возле меня всегда. И вот теперь никого из них не было передо мной. Никто не подкарауливал меня у ворот тюрьмы. Поблизости не было ни души…»
Сегодня могу уверенно сказать, что я доволен выполненной работой. Эти мемуары не похожи на другие. Когда я заявил на пресс-конференции, что книга «Мой шёлковый путь» – художественное произведение, журналисты посмотрели на меня с непониманием. «Вы называете эти мемуары художественным произведением?» – в их глазах стоял вопрос-насмешка. Но я-то знал, о чём говорю, я-то знал, какую гигантскую работу мы проделали. И мне плевать на их мнение. Есть много уважаемых мною людей, которые по достоинству оценили этот труд. Одна из причин, позволяющих мне сказать, что я доволен собой в качестве автора литературной записи заключается в том, что мне позволили остаться собой, не перегибали через колено.
Разумеется, я написал бы многое по-другому, будь это моя личная книга, но тут – воспоминания постороннего человека. Во время работы я даже не задавал вопросов, потому что вопросы – это всегда то, что интересует лично меня в обсуждаемой теме, это уже журналистика, выкапывание информационного тоннеля, по которому намереваешься двигаться, то есть выстраивание темы под свой замысел, а я старался отстраниться от содержания. Журналисты выспрашивают, чтобы добыть факты, а я расспрашивал только для того, чтобы получить полноценную картину: какое время суток, какая погода, сколько людей, долго ли и т.д.
Почему я вспомнил об этой работе?
Потому, что с этой книги начался этап, когда я позволил себе убрать из литературного пространства моё «я». К этому моменту мне почти удалось побороть честолюбие, что позволяло остаться в пространстве чистого творчества и чистого профессионализма. Публикация книг потеряла для меня всякую значимость. Хочу для себя сочинять – пожалуйста, никто не мешает, есть Интернет, куда можно поместить написанное, если хочется поделиться моими произведениями с кем-то.
Сколько было раньше предложений, имевших прямое отношение к режиссуре и написанию сценариев! На деле же они оборачивались жесточайшей интеллектуальной эксплуатацией и тотальным подавлением творческого начала. Я готов был идти в дворники, лишь бы не зарабатывать на пропитание писательством, убивающим во мне писателя, и режиссурой, выжигающей во мне любовь к кино.
Вспоминается Марина Цветаева: «Я не паразит, потому что я работаю и ничего другого не хочу кроме как работать: но – свою работу, не чужую. Заставлять меня работать чужую работу бессмысленно, ибо ни на какую кроме своей и чёрной (таскать тяжести, прочее) неспособна. Ибо буду делать её так, что меня выгонят». По природе своей я трудоголик, раньше мог сутки напролёт не подниматься из-за стола, не есть, не пить. Однако я занимался моим делом – тем, что любимо, что естественно. И как невозможна для любящих родителей мысль об истязании своего ребёнка, так и для меня невозможно было издеваться над любимым делом».
Однажды я пытался работать художником в крупном издательстве. Главному художнику я приглянулся, он сразу распорядился дать мне работу. А вот человек пониже стал мне объяснять «как надо» рисовать для этой серии книг. Я исправлял рисунки снова и снова (ухо поправить, тень дотянуть, штриховку заменить), будто речь шла о росписи Сикстинской капеллы. Когда же мы пришли к главному художнику, он с неудовольствием перебрал выполненные мной иллюстрации и спросил: «Почему вы свой стиль изменили?» – «Мне так велели». И тогда он набросился на того, кто руководил моей работой: «Зачем заставляете художника ломать себя? У него было лицо, своё лицо! А вы сделали из него скучную, шаблонную чушь». Деньги мне всё-таки выдали, но я сразу распрощался с той работой. Никогда не забуду, как мне тошно было делать то, что они заставляли. Руки отказывались служить мне в те дни. Ощущение было такое, что я вообще карандаш не умею держать – вот какое отторжение от дела, когда оно твоё формально, а в действительности тебя пеленают по рукам и ногам.
Правда, возвращаясь к литературной записи, надо сказать, что это всё-таки не соавторство. Литературная запись – ужасно сложное, изнуряющее дело. За такую работу должен браться только тот, кто обожает писательство и для которого такая работа – в определённом смысле творческий эксперимент.
«Хороший писатель – это не просто творец слов. Хороший писатель – это тот, кто может увидеть некую ценность в окружающем мире, и перенести её на страницы произведения. Это нелегко, но обязательно, если мы хотим написать повесть, которая взволнует других» (Сергей Демиденко).
И ещё хороший писатель непременно должен быть хорошим читателем, чтобы читать своё произведение чужими глазами, удивляться чужими глазами, ругать чужими глазами, восторгаться чужими глазами. А потом править написанное, иногда безжалостно вычёркивая целые страницы, а иногда не соглашаясь с самой гневной критикой, потому что правда должна быть внутри писателя – он лучше знает…
В процессе работы над этой книжечкой меня не переставал беспокоить навязчивый вопрос: зачем рассказывать всё это? Передо мной не стоит задача научить правилам, которые могли бы помочь кому-то стать писателем. Но всё-таки я предлагаю что-то и предостерегаю от чего-то…
Ответ оказался прост… Я всегда брался за какую-то тему, если чувствовал в ней некий изъян, пробел, несмотря на множество уже написанных об этом книг. Я ждал того, чего мне никто почему-то не давал (возможно, какую-то мелочь, которой, как нередко случается, не хватает для абсолютной полноты картины). Если мне хотелось услышать, увидеть и прочитать то, чего никак не удавалось найти, то я начинал сочинять «моё и только моё». Это не означает, что я раз и навсегда закрывал для себя взятый «на мушку» вопрос. Но на какой-то момент душа успокаивалась, наступало удовлетворение. Так же и в этот раз. Я попытался рассказать о том, что мне давно хотелось услышать от других, но чего не удалось найти.
Возможно, кому-то мои размышления будут полезны (пусть хоть в самой малой степени). Допускаю, что ничего нового я не открыл, но я выплеснул многое из того, что нёс в себе. Не всё выплеснул, но изрядную часть… Кто-то впитает мои переживания, переварит их и поймёт, что ему тоже необходимо поделиться своим опытом – иначе зачем жить, если только складировать всё глубоко внутри себя? Надеюсь, что после прочтения этой книжечки кто-то ещё почувствует потребность поделиться своим внутренним миром и откроет читателям свою душу, не страшась колких взглядов и ядовитых замечаний. И появится ещё одна книга, дополняющая картину сотворения мира с помощью причудливой игры слов. Появится книга, которую я с удовольствием буду читать…
Желаю всем творческого счастья!
Москва, январь 2010– июль 2011
