Текст книги "Называйте меня пророком"

Автор книги: Андрей Воронцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– И вы туда же, – отмахнулся Енисеев. – Вы напишите лучше про непьющего пророка, получившего весь мир. Чего вы всё пишете про неудачников?

– Кто – я? Про неудачников? Ну, в общем, да… А откуда вы знаете, вы же ничего не читали? Только не отвечайте мне фразой из Булгакова, это очень обидно. Потому что я сама похожа на неудачницу?

– Вы похожи на юную писательницу, обритую наголо, и больше ни на кого. Просто все русские писатели, даже самые удачливые, пишут про неудачников. Может быть, они таким образом заклинают неудачу?

– Не знаю: я, как и все люди, хотела бы быть счастливой и удачливой, но не хочу писать о счастливцах. Счастье, наверное, не нуждается в описании. А может быть, всё дело в том, что абсолютно счастливых людей нет. Пророк, получивший весь мир, – он счастлив?

– Я не об этом. Что для пророка счастье? Счастлив, наверное, только пророк Илия, взятый живым на небо. Кстати, вот проза! Я имею в виду то место в Библии, где описано чудо с Илией. «…Колесница огненная и кони огненные, и разлучили их обоих, и понесся Илия в вихре на небо. Елисей же смотрел и воскликнул: отец мой, отец мой, колесница Израиля и конница его! И не видел его более». Вот это понимаю! «Колесница Израиля и конница его»! Что там наше земное счастье или несчастье? Елисей после чуда вознесения Илии уверовал в силу пророческого слова безоговорочно, бесповоротно. Желая, чтобы перед ним, как и перед Илией, тоже расступились воды Иордана, он говорит: «где Господь, Бог Илии, – Он Самый?». Предсказатель-неудачник, вечно терзаемый сомнениями, так не воскликнет. Елисей не просит: «Дай, Господь!», он спрашивает: «Где Господь?», ни на миг не сомневаясь, что Он где-то рядом. И воды снова расступились. Вот вам пророк, получивший весь мир. Он всегда может рассчитывать на помощь Бога. Помните, у Гумилева?

 
«В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо Свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города».
 

А мы, говоря словами того же Гумилева, Слову «поставили пределом скудные пределы естества». Поэтому и пишем только о неудачниках.

– Всё это здорово звучит… но я не очень религиозна… да и пророков себе представляла иначе, чем вы рассказали. Одно дело – Нострадамус, Ванга, другое – Илия и Елисей. Да и вы на них непохожи. Вы похожи на Гофмана. Как я могу писать о пророке, получившем весь мир, если не знаю, что это за мир? А мир, в котором вас осудили на два года условно, мне более-менее знаком.

– Да, я не Илия и не Елисей, – с горечью сказал он, – а всего лишь Илья Енисеев. Простите за дрянной каламбур! Но я же родился на Илию Пророка, второго августа, и родители назвали меня, по совету верующей бабушки, Ильей! Что-нибудь это да значит? Хотя один старец послушал этот мой лепет и сказал: «Это значит всего лишь то, что пророк Илия – твой небесный покровитель. И больше ничего». На самом деле я, со своим непонятным даром, такой же, как вы. Чтобы изобразить меня, вам лучше просто писать о себе.

– Может быть, для вас просто, а я не поняла. Объясните.

– Ваш дар, как и мой, можно использовать по-разному. Словом можно останавливать солнце, разрушать города, а можно поставить ему пределом скудные пределы естества и зарабатывать с его помощью деньги. Писатели сегодня – те же астрологи и лжепророки. Глоба предлагает человечеству спасительные гороскопы, а писатели – забвение. Посмотрите на меня, и вы увидите вариант своего будущего, которого я вам не желаю и не предсказываю. Я не состоялся ни как пророк, ни как шарлатан-лжепророк, что самое унизительное. Я, со своими способностями, подлинными или мнимыми, оказался у разбитого корыта. Вот вам правда обо мне в мире, в котором нет правды. Говорить ли вам, что многих способных писателей ждет та же судьба? Что писатели делятся не только на настоящих художников и преуспевающих халтурщиков, а еще и на тех, кто оказался у разбитого корыта? И что этих, третьих, больше всего? Так зачем же вам писать о пьющем пророке, получившем условный срок?

Они дошли до перекрестка и свернули на улицу Гончарова, под державную сень насупившихся сталинских домов. Девушка шла молча, может быть, размышляя над тем, что сказал Енисеев.

– Интересно, в какой же категории окажусь я, – наконец сказала она. – Вы можете это предсказать?

– Я вашего имени даже не знаю, а вы меня второй раз просите предсказать будущее!

– Ой, простите! – как-то по-детски улыбнулась писательница. – Елена.

– Очень приятно. Елена, тут и предсказывать нечего. Вы уходите из общежития, чтобы писать в кафе, а халтурщик пишет где угодно, даже если у него над ухом кричат десять человек. Знаю по журналистской работе. Стало быть, вы не халтурщица, и попадете в первую или третью категорию.

– Довольно обтекаемо… Я и сама так могу пророчествовать.

– Конечно, можете! А я о чем? Ведь всё зависит от вас! Главное – не попасть во вторую категорию. А от третьей до первой расстояние не такое большое, как кажется. Правда, пройти его удается далеко не всем.

– Понятно. Вы довольно деликатно намекаете, что я окажусь у разбитого корыта.

– Нет, мне просто кажется, что третьей категории вам не миновать. Неужели вы и сами не знаете этого? В ней лишь важно не застрять, как безнадежно застрял я.

С Гончарова свернули на Добролюбова. Елена вдруг остановилась.

– Давайте постоим. Не хочется к себе идти. Там все гении, а поговорить не с кем.

– Давайте, мне-то всё равно, меня дома никто не ждет. И бутылочка виски еще есть.

– Вы сказали в кафе, что ваша жена далеко… А где это – далеко?

– На небе.

– Ой! – девушка прижала руки ко рту. – Простите!

– Нет, вы меня не так поняли, – усмехнулся Енисеев и суеверно перекрестился. – Она стюардесса.

– Фу-у… а я-то испугалась… ведь вы говорили о ней в кафе, как о живой, и вдруг – «на небе»!

– Мне следовало сказать: «в небе», но я уже чуть-чуть утратил контроль над правильной речью. Надо освежиться. За здоровье Наденьки, успешный полет и возвращение! – он достал «мерзавчик» и сделал глоток.

– А знаете, что: дайте и мне, – вдруг попросила Елена.

– Нет возражений! А как же «крыша»?

– Общежитие рядом, уже не так страшно.

Енисеев обтер горлышко рукавом плаща и протянул ей бутылочку. Она отпила и задохнулась, замахав перед ртом ладошкой.

– Ух-х… ужас! Я пила раньше только разбавленное… с тоником или со льдом. Как вы его тянете его из горлышка без закуски?

– После литра это уже всё равно. Обжигает только изнутри.

– Вы выпили литр виски?!

– К сожалению, больше. Правда, за целый день.

– Но от этого же можно умереть!

– Как пророк я не вижу себя умершим от виски. А потом, я же не изнеженный европеец, японец или американец.

– Тепло стало, хорошо! Дайте еще.

– Вот! Так эти литры и выпиваются: глоточек за глоточком. Видите – оно вас уже не обжигает. Так вы со мной сопьетесь, и к пьющему пророку добавится еще пьющая писательница. Не увлекайтесь!

– Нет. Я попросила виски для храбрости.

– А чего вы боитесь? – Енисеев оглянулся по сторонам; на темной улице Добролюбова не было ни души. – Меня, что ли?

Она улыбнулась.

– Как раз наоборот. Вы, наверное, очень порядочный человек, сколько бы ни выпили… Я предупредила вас насчет приставаний, и вы не сделали ни единой попытки… хотя мне было бы интересно посмотреть, как это у вас получается. А я чувствую… в общем… я вдруг подумала… не знаю, как сказать… Короче, если бы вы хотели остаться сейчас со мной, то я бы не стала возражать. Вот. – Она, как школьница, спрятала руки за спину и неуверенно улыбнулась.

Енисеев заглянул ей в глаза; Елена не отвела взгляда.

– Вы серьезно?

– Ну, если девушка согласна остаться с мужчиной, это достаточно серьезно. Надеюсь, вы поняли, что я вам предлагаю не то, что дамы в кафе.

– Ну, естественно!

– Только пойдемте к вам, в общежитии неудобно. Можно, но лучше не надо.

Енисеев сразу как-то протрезвел.

– Леночка, объясните… Я вам понравился, что ли?

– А я вам?

Он положил ей руки на плечи.

– Очень! Но я не стал бы к вам приставать и без предупреждений с вашей стороны.

Девушка опустила глаза; он почувствовал, что ее тонкие плечи под его ладонями напряглись.

– Потому что не изменяете и никогда не изменяли своей жене? – прошептала она. – Это правда?

– Это правда. Причем, скажу вам честно, я вовсе не уверен, что она мне не изменяет. Но дело в том… в общем, когда мы познакомились, у самолета, в котором мы летели, отказали два двигателя. Она выглядела очень испуганной и несчастной. И тогда я предсказал, что через двадцать минут моторы заработают.

– И они заработали?

– Да, ровно через двадцать минут. Мы потом оказались в одной гостинице, познакомились… В том, что она меня полюбила тогда, мое предсказание в самолете имело большое значение. С тех пор немало изменилось, мы несколько отдалились друг от друга… Но с моей стороны не изменилось главное: когда она в воздухе, я не то что ей не изменяю, а даже не подступаюсь к другим женщинам. Словно предсказав тогда, в иркутском рейсе, избавление от катастрофы, я взял на себе здесь ответственность за ее жизнь в воздухе. У меня такое ощущение, что если я изменю ей, то оставлю без защиты, предам.

– Вы очень любите ее?

– Да. Наверное, той любви, что прежде, между нами уже нет, но мне довольно того, что есть. Я не представляю себе жизни без нее.

– Повезло человеку!

– Кому именно?

– Да вашей Наде, конечно. Без особых хлопот, как я поняла, ей достался умный, тонкий, порядочный человек с необычайными способностями, хранящий верность во время всех ее отлучек. И это при том, что сами вы сомневаетесь в ее верности.

Енисеев, в жизни не слышавший столько комплиментов в свой адрес, растерянно глядел на Елену. Как ни был пьян, он понял, что означала горечь в ее словах: она тяжело переживает унижение женщины, первой предложившей себя мужчине и нарвавшейся на отказ.

– Леночка, я знаю, как вы сейчас уязвлены… – пробормотал он.

Девушка отвела взгляд, губы ее задрожали.

– Да уж, это непросто для моего самолюбия, – сдавленно сказала она, справляясь с собой. – Пытаться затащить в постель поддатого женатика и услышать «нет»… такое с женщинами, особенно с интересными женщинами, бывает в одном случае из ста. Или, может быть, в одном из тысячи. И надо же: этот случай оказался мой. – Елена попыталась улыбнуться, но на глаза ее навернулись слезы.

– Это не случай, Леночка, это судьба – моя тяжелая, неподъемная ни для кого, кроме меня самого и, может быть, Нади, судьба. Пусть то, что я думаю о своей мистической роли на земле, пока Надя в воздухе, – бред, предрассудки, но это бред и предрассудки человека, предчувствия которого часто сбываются. И я просто не имею права ими пренебрегать.

– Да, да, я понимаю… Вы правы.

– Ты. Давай на «ты». Мы пили из одной бутылочки.

– Это был единственный интим, который между нами случился, – невесело усмехнулась она. – Хорошо: ты прав. Что дальше? Только не говори: «давай останемся друзьями».

– Почему? У меня нет друзей.

– У меня тоже. И вечные проблемы с мужиками. Хорошие все заняты, а те, которым нравлюсь я, не нравятся мне. Особенно сверстники.

– Мужчина, нужный тебе, тебя найдет. Проблем с мужиками только у шлюх нет. Но мужчины любят не шлюх, а женщин, приносящих волнение неутоленной страсти. Это властное томление женской плоти по мужской есть та наполненная до краев чаша, которую должен испить мужчина, чтобы полюбить. Чувственно полюбить, по крайней мере. А, пригубливая со дна других чаш, он лишь утоляет свою похоть, не более того. То, что ты называешь проблемами с мужиками, и есть полная чаша, которую ты несешь своему мужчине. Ты его еще пока не видишь, но он-то тебя увидит, будь спокойна. Просто это происходит не сразу. Терпение – единственное, что тебе необходимо.

– Это томление женской плоти по мужской может изобразить любая шлюха.

– Да, может. Она лишь не может подарить мужчине неповторимое ощущение, что он выпил из полной до краев чаши. Это, как ни стони, как ни извивайся, не получится, если чаша почти пуста.

– Ты меня заводишь впустую этими разговорами, а не успокаиваешь. Я пойду, а то тебе придется испить полную чашу прямо здесь. Я же тебе говорила, что у меня крыша едет, когда я немного выпью.

– Дурочка, я же тебе будущее предсказал, как ты просила.

– Спасибо. Но я тебя не это будущее просила предсказать. А про твою полную чашу любая женщина знает. Только она наполняется непросто. Представь девушку, не девственницу, но разборчивую в отношениях с парнями: она не просто терпит, неся какому-то дураку свою чашу, она еще и физически страдает от женского одиночества, пока вы вовсю пригубливаете из других чаш.

– Не все и пригубливают. Это женский предрассудок – думать, что все настоящие мужики – сластолюбцы. А настоящие – это парни с неутоленной страстью, стесняющиеся взглянуть женщинам в глаза. Они тоже страдают. Но если уж дорвутся до вас…

– Прощай. – Она повернулась и пошла к своему общежитию, находившемуся на углу Добролюбова и Руставели.

Енисеев допил бутылочку, швырнул ее в урну и побрел за Еленой, дабы убедиться, что к ней не пристанет по пути какой-нибудь ночной гуляка. Она шла, не оглядываясь, размахивая сумкой с ноутбуком, но, видимо, чувствовала его присутствие за его спиной, потому что у дверей общежития обернулась и сказала:

– Ладно, будем друзьями. Увидимся у Анатолия?

– У Анатолия или в другом месте. Где-то у меня была последняя визитка… Вот, возьми. Позвони, и твой телефончик у меня отразится.

Елена взяла мятую визитку, встала на цыпочки и поцеловала его в щеку.

– Привет Наде! – И исчезла за дверями.

Енисеев постоял, закурил, а когда двинулся в путь, вдруг понял, что идти не может, как это часто бывает с пьяными, которые неплохо держатся на людях, но совершенно «разваливаются» в одиночестве. До дому же было не менее двадцати минут ходу. Он стоял, держась за дерево, пока не услышал шум автомобиля. Покачиваясь, Енисеев выбежал к проезжей части и, ослепленный светом фар, замахал рукой, но тут же пожалел об этом. Это был милицейский патруль.

Машина затормозила, в окошко выглянул мент.

– Что случилось? А, Пророк! Загулял в условном заключении? А хорошо ты тому олигарху предсказал! Ты чего?

– Мужики, не подбросите домой? Чего-то идти не могу.

– Ну, еще бы, от тебя такой выхлоп, что я сам запьянел! Может, в вытрезвитель?

– Не, ну какой вытрезвитель? У меня же условный срок. Домой! Я заплачу.

– Ладно, залезай.

2

– Что за Елена тебе прислала эсэмэску с телефоном? – Надя стояла в головах у Енисеева с его мобильником в руках.

Енисеев с трудом открыл глаза и с еще большим трудом оторвал голову от подушки. Он спал одетый, – спасибо, что без ботинок. В комнате – полумрак. Что это: утро, день, вечер? Шторы задернуты – Бог его знает. Наверное, день: Надя планировала вернуться из рейса после полудня.

– Который час? – пролепетал он высохшим языком.

– Кто такая Елена? – повторила свой вопрос Надя.

– Елена? Не знаю.

– А почему она шлет тебе эсэмэски? И откуда знает твой телефон?

Это были тяжелые, жестокие вопросы с похмелья. Какая Елена? Какие эсэмэски? Тут он вспомнил.

– А, Елена? Это писательница. Живет на Добролюбова, в общежитии.

– Ты был у нее в общежитии?

Енисеев задумался. У общежития он был. Да, был. И там она… Память возвращалась к нему постепенно, в шахматном порядке.

– Нет, ни в каком общежитии я не был, – уверенно сказал он. – И вообще, если ты думаешь… ну, в том смысле, что об этом обычно думают… то ничего не было. То есть вообще ничего.

– А почему ты дал ей свой телефон?

– Ну, мы поговорили с ней… В ночном кафе на «Тимирязевской». Она хотела написать обо мне… Я сказал, что не надо…

– И поэтому дал ей телефон?

Енисеев сел на постели, от чего у него в голове качнулась какая-то гиря и перед глазами мелькнули огненные шары, и уставился на Надю. Подобный допрос она ему устраивала впервые. И в мобильник его заглядывала впервые, – а если и заглядывала, то ему об этом не говорила.

– Надюша, ты чего? Я же не проверяю твой телефон. Ну, дал и дал. Что тут такого? Мало ли кому я даю свой номер? Она писатель, с ней есть о чем поговорить…

Надя сунула ему мобильник в руки и села в кресло напротив.

– Эсэмэска пришла несколько минут назад, когда ты спал. Я услышала сигнал и взяла посмотреть: вдруг что-то важное? Не хотела тебя будить. И увидела еще звонок с того же номера, на который ты не ответил. В начале третьего ночи. Видимо, вы очень интересно поговорили, раз она решила позвонить тебе в такое время.

– Да не в этом дело! Она позвонила, чтобы ее телефон у меня отразился, как мы договорились.

– Ага, значит, это ты первый дал ей телефон. Но она, видишь, волнуется, что ее номер у тебя не отразился, и поэтому послала еще эсэмэску. Вы хотите снова встретиться и еще поговорить?

– Так, погоди, – выставил вперед ладони Енисеев. – Я не так быстро соображаю, как ты задаешь вопросы. Голова не работает. Надо поправиться. Извини.

Он, качнувшись, встал, подошел к бару, стараясь держаться ровно, что ему не очень удалось, взял «мерзавчик» виски и отправился на кухню, чтобы не похмеляться на глазах у Нади. Там Енисеев дрожащей рукой вылил виски в стакан, проглотил, передернувшись, и запил водопроводной водой. В голове немного прояснилось. Он закурил сигарету. В комнате, между тем, раздавался немелодичный перезвон бутылочек. «Бьет она их, что ли?» Енисеев полез в холодильник, где еще оставалась пара «мерзавчиков», и переложил их к себе в карман, чтобы иметь запас на всякий случай. После этого он вернулся в комнату.

Шторы были отдернуты, в окна лился тусклый осенний свет. Злая, оттого еще больше красивая Надя сгребала из бара в полиэтиленовый пакет бутылочки с виски, джином, текилой, коньяком, водкой.

– Ликвидация? – не без сожаления поинтересовался Енисеев.

– Да, ликвидация. Рано или поздно это должно было кончиться плохо. Ну, спрашивается: зачем я вслед за другими девчонками таскаю эти бутылочки? Ведь мне они не нужны. Все таскают, и я таскаю. А ты теперь спиваешься этим ворованным виски. Да еще, наверное, писательницу Елену угощаешь. Всё, хватит. Будет мне наука. Пей, если хочешь, но я тебе помогать спиваться не буду. – Она взяла тяжелый погромыхивающий мешок и отнесла его в прихожую.

– На мусорку? То-то бомжам будет счастье!

– Пусть хоть им будет счастье.

Енисеев присел. Виски заиграло в крови, изгоняя из тела похмельную тяжесть и тоску. Продолжать разговор, затеянный Надей, не хотелось, хотелось сидеть с сигаретой у окна, вкушая горьковатый мед похмелья, но и не продолжать было нельзя. Он прочистил горло и сказал:

– Ты спрашиваешь, хотим ли мы снова встретиться и поговорить? А почему нет? Надо же мне с кем-то говорить! Знакомые по прежней жизни меня теперь за версту обходят.

По светлому личику Нади пробежала тень. Она подошла к Енисееву, глядя в глаза.

– А со мной? А со мной тебе не о чем поговорить? Ты же со мной теперь почти не разговариваешь! Тебе не интересно? Ну, еще бы: я же не писательница!

– Я думаю, что тебе не интересно.

– Почему ты так решил? Потому что я простая стюардесса?

– Нет, потому что ты и так обо мне всё знаешь.

– Так ли уж всё? Я не знала, например, что тебя интересуют молодые писательницы. Она же молодая?

– Молодая. И лысая. То есть бритая наголо.

– Отлично. Тебя на остренькое потянуло, Енисеев?

– Надя, я когда-нибудь тебя обманывал? Я же сказал: ничего не было. И быть не могло.

– А я не говорила, что было. Но я не верю, что быть не могло. Если мужчина подолгу разговаривает с молодой женщиной ночами, то кому-то из них кое-чего хочется. Вопрос только в том, кому – тебе или ей. Или хотелось вам обоим, но ты до поры до времени сдержался?

Енисеев облизал пересохшие губы. Надя попала в точку, но рассказать ей о том, чего вдруг захотела минувшей ночью Елена, он не мог, потому что в таком случае намерение и дальше встречаться с ней выглядело, действительно, двусмысленно. Он всё же обманывал Надю, точнее, не говорил ей всей правды, и признаться в этом себе было неприятно. Но почему именно она заставляет его отчитываться – она, которая по полгода не ночует дома?

– Надя, я был, вообще-то, пьян. Не слегка пьян, а сильно, так что никаких женщин мне не хотелось. А чего хотелось ей, меня не касается. Мы разговорились, а поскольку я давно ни с кем не разговаривал, то как-то втянулся. А ты, когда тебе доводится бодрствовать в аэропортах ночами, совсем ни с кем не разговариваешь?

– Разговариваю. И могу рассказать, с кем и о чем. Но тебе же это не интересно. Когда-то ты меня спрашивал, как прошел полет, что я делала после полета в другом городе, а сейчас вообще ничего не спрашиваешь. Раньше мы хотя бы разговаривали на другие темы, а после смерти твоего клиента из тебя слова не вытянешь. Я поняла это так, что теперь тебе вообще не хочется разговаривать с людьми, и решила терпеть, но оказалось, что с некоторыми людьми, причем женского пола, ты не прочь подолгу общаться ночами.

– А если бы я общался днем, тебя бы это тоже волновало?

– Волновало бы. До того, как мы стали близки, мы разговаривали, и много разговаривали. Для тебя это имеет значение, я знаю. Если же ты молчишь со мной, я понимаю это так, что ты ко мне охладел. Ты разлюбил меня? Ответь, пожалуйста, мне это важно. Мне нет еще тридцати. Я живу со странным человеком, от которого многое готова была терпеть, но при условии, что он меня любит. Если же этот человек меня не любит, не разговаривает со мной, пьет, не работает, но при этом охотно заводит женские знакомства на стороне, то мне кажется правильным дать ему свободу. И подумать, наконец, о себе.

Енисеев, как всякий похмельный человек, в начале этого разговора испытывал чувство вины и склонен был почти во всем соглашаться с Надей, но постепенно его стало одолевать раздражение. Она живет со странным человеком? Когда он женился на ней, ему было плевать на то, что она стюардесса. А между тем замужняя стюардесса – это редкость, на них предпочитают не жениться, и не только из-за их работы, мало совместимой с супружеской жизнью, но оттого, что стюардесс считают не слишком разборчивыми в отношениях с мужчинами. Да им, наверное, и трудно быть слишком разборчивыми из-за кочевого образа их жизни. Енисеев плюнул на все эти обывательские соображения и, не задумываясь, женился на Наде. И она вышла за него замуж, взяв на размышления всего ночь, хотя практически с самого начала их знакомства знала, что он весьма странный человек. Теперь же Надя не то чтобы ставит ему это в вину, но подчеркивает некую жертвенность того, что она, вся такая нормальная, вышла замуж за не очень нормального человека, возомнившего себя пророком. Да, Надя, наверное, вправе упрекать его в том, что он не работает, в то время как она не вылезает из полетов и копит деньги на будущую жизнь. Но ведь он соблазнился предложением Ступара отчасти и потому, чтобы приносить домой больше денег. И Надя поначалу – он видел – была рада такому решению. Если бы не трагическое фиаско у Ступара, он бы, как прежде, зарабатывал себе понемногу в газетах и журналах, – не столько, конечно, сколько зарабатывала Надя, но ведь нахлебником он у нее не был, оплачивал квартиру и прочее, потому что большую часть своей зарплаты она клала в банк под проценты. А теперь к газетам и журналам Енисеева на пушечный выстрел не подпускают, и он, в дополнение к тому, что человек странный и с недавнего времени пьющий, получил еще упрек в том, что он безработный. По форме это было справедливо, а по сути не очень. И Надя могла оказаться безработной, но он бы и не думал упрекать ее в этом, зная, сколь несладок был ее хлеб. Жили бы на его журналистские заработки победнее, но не нищенствовали бы.

А еще царапнуло Енисеева то, что он не позволял себе выказывать свою ревность, когда в прежние времена Надя рассказывала что-либо о мужчинах из своего экипажа, особенно о том, как им случалось проводить вместе время между полетами, а Надя это сделала весьма активно при первом подвернувшемся случае! Да, Енисееву тоже казалось сомнительным, что ее общение с пилотами в других городах ограничивается походами в магазины или кафе – прежде всего потому, что это едва ли интересно пилотам. Но он загонял свои сомнения внутрь, не давая им разрастаться, потому что ревность, отпущенная на волю, быстро душит или подчиняет себе все другие чувства.

Надя же и не подумала проявлять дипломатию относительно кафешного знакомства Енисеева и сразу стала ставить вопросы ребром. Конечно, в истории с Еленой не так всё было просто, и, если бы не Надя, он бы, конечно, переспал с ней, независимо от того, сколько выпил. Но он с Еленой не только не спал, но и не предпринял никаких попыток для этого и поступал так всегда, когда открывались некие возможности во время отсутствия Нади. Потому что всё, что он говорил Елене об ощущаемой им мистической ответственности за жизнь Нади, было правдой. Потому что было правдой то, что он ее любил. Теперь же почему-то требовалось доказывать Наде правдивость того, что он делал без всякого принуждения. Уязвляла и легкость, с которой Надя была готова поверить обратному. Ей кажется правильным подумать, наконец, о себе, в то время как он, получая порой вполне определенные сигналы от других женщин, думал только о ней.

Енисеев молчал, несколько удивленная Надя тоже.

Проще всего было бы сказать в ответ на вопросы Нади, что он любит ее. Однако ему казалось унизительным делать это сейчас, когда она поставила ему, безработному, впавшему в меланхолию и запившему, некие условия. То, что Енисеев почти не разговаривал с Надей, совершенно не значило, что он в ней не нуждался, – напротив, теперь нуждался в ней больше, чем когда-либо. А зависимые люди, особенно люди похмельные, весьма болезненно относятся к предъявляемым им требованиям, когда слабы.

– Ты свободна, – проронил, наконец, тусклым голосом Енисеев. – Я не вижу в своей жизни никакого просвета. Почему ты должна мучиться со мной? Женский век короток. Я съеду к родителям.

Надя разгладила юбку на коленях. Она казалась спокойной, хотя лицо ее осунулось.

– То есть для тебя встречи с этой Еленой важнее, чем наша жизнь?

– При чем здесь Елена? Мне нет до нее никакого дела. Я познакомился с ней вчера, пьяный. Что я Елене? Что мне Елена? Ни Елена, ни любая другая женщина, узнав меня, жить со мной не захочет. Ты терпела меня, спасибо. Хватит тебе терпеть.

– Я не просила для себя свободы. Я сказала, что ты можешь быть свободным, если хочешь.

– Это одно и то же. На фиг тебе моя свобода? Всех волнует только своя свобода. Ты, действительно, еще можешь выйти замуж, родить детей. А что со мной? Это всё равно, что жить с сумасшедшим.

– Ты не ответил на мой вопрос: ты больше не любишь меня?

– Я понимаю, женщинам важен этот вопрос. Это как необходимая юридическая формальность или отпущение грехов. Приняв решение расстаться с мужчиной, женщина должна для очистки совести решить вопрос с любовью. Люблю ли я тебя? Да какая тебе разница, если ты меня не любишь?

– Я этого не говорила.

– А что ты говорила? «Я живу со странным человеком, которого готова терпеть при условии, что он меня любит»? Где тут твоя любовь? Ты готова терпеть меня, если я тебя люблю, но одной любви, очевидно, тебе недостаточно, и поэтому ты предъявила мне дополнительные условия: не пить, работать, чаще с тобой разговаривать и не встречаться с молодыми писательницами. Раньше я всё это делал без напоминаний, а теперь, извини, не могу, пребывая в депрессии. А когда я из нее выйду, я не знаю. Так что, действительно, лучше расстаться.

– Тебе, я вижу, эта идея понравилась, и ты схватился за нее обеими руками, стоило только намекнуть.

– А ты зачем намекала?

– Чтобы привести тебя в чувство.

– Я пришел в чувство! И честно смотрю правде в глаза. Что я могу для тебя сделать? Я даже не смог вытащить тебя из стюардесс.

– Ты стесняешься, что я стюардесса?

– Нет, но ты не стесняешься этого. Как ты можешь ревновать меня к какой-то эсэмэске, если заставляла меня ревновать годами, улетая из моей жизни с мужчинами, хорошо знающими о твоем прошлом до меня?

– Что-что? – Надя даже привстала. – О каком прошлом? С какими мужчинами?

– Ну, с кем ты там работаешь? С пилотами, штурманами, бортинженерами, стюардами… Что ты на меня смотришь такими глазами? Ты же была близка с каким-то пилотом, сама говорила.

– Ты что, намекаешь, что стюардессы – проститутки?

– Не цепляйся к слову! Под прошлым я имею в виду жизнь до меня.

Надя легко, словно не касаясь пола, сделала шаг к нему и влепила пощечину. Удар ее тоненькой руки был тяжел: голова Енисеева откачнулась сантиметров на двадцать.

– Еще! – зажмурившись, попросил он. – Для равновесия. С похмелья очень бодрит.

– Знаешь что, Енисеев? – сказала она, глядя на него с презрением. – Иди-ка ты… сам знаешь куда. Мое прошлое тебя не касается. Мне за него не стыдно. Я начала работать вскоре после школы, потому что мама болела. Работу свою люблю, хотя она и нелегкая. Да, влюблялась, как многие девушки, но не в каждого встречного – поперечного. Я улетала от тебя не с мужчинами, а работать. В том числе и с мужчинами, конечно. Ты тоже в редакциях работал с женщинами. Я никогда не спрашивала, что ты делаешь тут без меня. Сегодня – первый раз. И лучше бы не спрашивала. Я узнала о тебе много такого, чего знать бы не хотела. Ты, оказывается, считал меня чем-то вроде путаны. Спасибо тебе за это.

– Слушай, мы тут погорячились… – сказал, почесывая щеку, Енисеев.

– Нет, мы не погорячились. Мы выяснили правду. Мы расстаемся, как ты хочешь. Найди себе не путану. Без прошлого.

– Не надо мне без прошлого! Я просто говорю, что оно у тебя есть, как и у меня, как у всех. Ты же не девственницей была, когда мы?.. Я всего лишь имел в виду…

– Я поняла, что ты имел в виду. Прощай. – Она резко повернулась и направилась к двери.

– Стой, ты-то куда уходишь? Я же сказал, что уйду к родителям.

– Ну, это твоя квартира. Что я здесь буду делать одна, наездами? Живи ты, как раньше, а я поеду к маме. Вещи потом заберу, сейчас устала. Деньги в секретере оставляю тебе, а уж когда кончатся, не знаю, что тебе делать. Придется все же где-то работать.

Енисеев, не зная, что делать – силой ли пытаться задержать Надю или умолять ее остаться, стоял, не двигаясь, у окна. «Ты ее задержишь, а дальше что?» Слышал, как она одевалась в прихожей, как вжикнула молнией сапог, и не двигался. Он еще мог перехватить ее у двери, но не сделал этого. Дверь защелкнулась.

* * *

Он всё стоял у окна, когда зазвонил домашний телефон. Это было теперь редкостью, – разве что его родители звонили или Надина мама. Енисеев, испытывая острое нежелание разговаривать с кем-либо, некоторое время смотрел на надрывающийся аппарат, потом всё-таки подошел и снял трубку.