Текст книги "Четыре сезона"

Автор книги: Андрей Шарый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Сигарета выкурена до фильтра, ветер пронизывает до костей. Настроение, даром что день ясный, невеселое. Обратно, от замка к городу, дорога ведет краем закованного в бетон моря. На обочине стоит странный памятник современного искусства: веселящиеся рыбы клюют тела утонувших рыбаков. Шекспир не был в Дании. Гамлет, к вящей радости датчан, не жил ни в Кронборге, ни в Хельсингере. Гамлет не жил вообще, Гамлета нет и не было.

Вот завершающая авторская ремарка трагедии: «Похоронный марш. Все уходят, унося тела, после чего раздается пушечный залп».

ВЕСНА. ВОСТОК

Чужая речь

…От московского берега были перекинуты два громадных моста. Один цепной, тяжкий, Николаевский, ведущий в слободку на том берегу, другой – высоченный, стреловидный, по которому прибегали поезда оттуда, где очень, очень далеко сидела, раскинув свою пеструю шапку, таинственная Москва.

Михаил Булгаков, «Белая гвардия»

В мире, уверен, нет другой страны с населением в пятьдесят миллионов человек, столичные жители которой так привычно и легко, без малейших признаков стеснения, говорили бы друг с другом на иностранном языке. Киев, быть может, и думает по-украински, но изъясняется все еще по-русски, родная речь и после многих лет независимости здесь не в моде. Вывески с названиями улиц и учреждений на украинском да прилавки книжных магазинов, где, кроме школьной классики и специальной литературы, остальное – и Чейз, и Маринина, и Тополь – в знакомых обложках без всякого акцента лишь подтверждает тезис о добровольной лингвистической недостаточности. Украинский язык звучит на государственных телевидении и радио, но куда более динамичный коммерческий эфир забит русскими шлягерами. Зубоскальство москалей по тому поводу, что в украинских учебниках литературы Гоголь считается зарубежным писателем, в Киеве из непритязательной шутки превращается еще и в подтверждение раздвоенности национального сознания. Два гетмана, Хмельницкий и Мазепа, тянут потомков каждый в свою сторону. И самый знаменитый среди москвичей киевлянин, Михаил Булгаков, в родном городе не прижился. Как немецкоязычный еврей Кафка в Праге, Булгаков, русский с татарскими корнями, стал для воспетого им Города чужеродной туристической аттракцией.

На Киеве по-прежнему стоит печать «матери русских городов», и в этом прозвище все еще скрыт не один только непреложный исторический факт, но и оттеночек скабрезной иронии советских времен, вовсе не из-за Софийского собора или Печерской лавры, конечно. Вот что писала в ту пору, когда Украина звалась Малороссией, популярная городская газета: «В ряду величественных ступеней, ведущих в храм единой России, Киев – ступень предпоследняя. Выше его, на последней ступени, – зовущая, умоляющая и венчающая Москва». Несмотря на новые границы, несмотря на то что «единый храм» разрушен, Москва и теперь, пусть скорее как фантом, «издалека раскидывает свою пеструю шапку» над вечно вторым Киевом. Это и порождает непреодолимое стремление к сравнениям, к бесконечному соревнованию, к желанию наконец подняться на верхнюю ступень, встать на географической карте не у края, а поближе к центру.

Киеву, как ни старайся, не дано переплюнуть Москву – ни широтой проспектов, ни высотой этажей, ни яркостью витрин. Украинская столица подкупает другими красками, и никак не желтой и голубой: зеленью парков и синевой Днепра. Государственного вида Крещатик – и теперь центральный проспект сталинско-хрущевской республики, его пропорции строго соразмерны ранжиру всесоюзного братства: круче Харькова, пышнее Львова, монументальнее Тбилиси, узорчатее Минска, но и только.

Украинская сила и сейчас – не в помпезности, и попытки державных экспериментов лишь подтверждают их бессмысленность. От безвкусицы монумента Победы на Майдане Незалежности (бывшая площадь Октябрьской революции) ежатся не только приезжие. Высоченная барочная стела на фоне тепличных крыш торгового комплекса и послевоенного классицизма отеля «Украина» (бывшая гостиница «Москва») если и добавляет площади иностранной особинки, так только странной эклектикой, которую, к счастью, кое-как скрывают кроны каштанов. Кстати приходится цитата из Ильи Эренбурга: «В Киеве были огромные сады, и там росли каштаны; для московского мальчика они были экзотическими, как пальмы». Да, в центре Киева царят экзотические, как пальмы, каштаны и – в отличие от времен Эренбурга – пиво «Оболонь», яркая этикетка постсоветского поведения. На склоне дня на столичных улицах и площадях пиво из пузатых бутылочек прямо на ходу потягивают и ладные полковники украинской армии в фуражках с высокими тульями, и вчерашние школьницы в незаметных, до того коротки, юбках, и чиновники в убитых мышиных галстуках.

В дорогом отеле «Крещатик», в интерьеры которого навсегда, как угольная пыль в ладони шахтера, въелась убогость советской гостиницы, москвича-иностранца узнают тут же, не успеешь и рта раскрыть. За стойкой регистратуры фальшблондинка с пронзенной шпильками прической встречает маминой улыбкой. Ощущение неловкости гостя, вовсе не ждущего от хозяев особой чести, приходит еще в киевском аэропорту Борисполь, чуть ли не у трапа самолета. Подоспевший в зале прилета распорядитель такси, радушно провожая к окошечку, где зачем-то выписывают предварительный чек на оплату поездки, успевает сбивчиво рассказать, что его сестра до сих пор живет в Калуге, да и вообще делить русским и украинцам решительно нечего. Интересно, как завлекал бы распорядитель поляка или шведа? Воспоминаниями о проклятых ляхах и Полтаве? «Людмыла Пэтроуна, – горячо шепчет он табельщице. – Выпишите до центра товарищу из Москвы!»

Это вполне может оказаться случайностью, но украинских переводов Михаила Булгакова в киевских книжных магазинах я не обнаружил. Книг Булгакова в Киеве много, но все они на родном для писателя русском языке.

«Народные учителя, фельдшера, однодворцы, украинские семинаристы, волею судеб ставшие прапорщиками, здоровенные сыны пчеловодов, штабс-капитаны с украинскими фамилиями… Все говорят на украинском языке, все любят Украину волшебную, воображаемую, без панов, без офицеров-москалей…»

Теперь эта волшебная страна должна бы стать реальностью, должна избавляться от последних следов колониализма вроде ресторана «Санкт-Петербург», не нужного в любом городе, не только в Киеве, потому что ресторан этот неуютен, как вокзальный зал. В украинскую независимость я приехал впервые, но не перескочил из одной эпохи и из одной страны в другую – забор родной для меня речи оказался слишком высоким.

Михаил Булгаков крещен в Киево-Подольской Крестовоздвиженской церкви – ее можно увидеть и сегодня, если, спускаясь на Подол, свернуть на Воздвиженскую улицу. Имя будущему великому русскому писателю дали, как пишут биографы, скорее всего, в честь хранителя города архангела Михаила. К дому Булгакова идешь от Бабиного Торжка, из Верхнего Города, мимо стройного голубоглавого собора. От церковной площадки змейкой по Андреевскому спуску – парад туристических прелестей: бойкая продажа матрешек, армейских ушанок с кокардами Советской армии, латунных бюстов Юрия Гагарина и других типично киевских сувениров. Памятник персонажам комедии «За двумя зайцами», среди которых легко узнать молодого Олега Борисова, оказывается предупреждением о том, что в сотне метров от монумента – ресторан с аналогичным пьесе Михаила Старицкого названием. Досталось и Булгакову: открыть на Андреевском спуске бистро «У Турбиных» рестораторы пока не додумались, но кафе «Бегемот» с наглым котом на коньке над подъездом уже существует.

Двухэтажный дом номер 13 построил в конце последнего монархического века России богатый купец. Второй этаж, квартиру номер два, хозяева специально планировали под сдачу. Большая семья Булгаковых переехала сюда в 1906 году и заняла все семь комнат. Музей здесь открыли к столетию писателя, за полгода до развала последней московской империи, но покаяться не успели: в советской литературной истории Булгаков так и остался, по существу, нереабилитированным, хотя он вовсе не был активным диссидентом и свободу творчества, пусть и от безнадежности, искал в письмах и телефонных звонках правительству. От советской власти Булгаков так ничего и не дождался ни при жизни, ни после смерти. Измученный театральными критиками, невозможностью писать и ставить в театре то, что хочется, а не то, что требуется, невозможностью не то что навсегда бежать из страны, но хотя бы на время из нее уехать, Булгаков решился даже написать пьесу о Сталине, но и такой жест примирения власти не приняли.

Булгаков совершенно не случайно стал кумиром советской интеллигенции через четверть века после смерти, во второй половине шестидесятых, по замечанию Мариэтты Чудаковой, «на излете общественного подъема, переходившего в судорогу». Либералы искали объект поклонения, при этом символу веры приписывали те ценности, в которых сами нуждались, этим ценностям в лице Булгакова и поклонялись. Поэтому нечего удивляться сейчас при взгляде на московские афиши: театры торопятся ставить «Мастера…» и «Мольера», потому что пришло новое судорожное время.

Московский квартал Булгакова – Патриаршие пруды, не любимая им самим, но возведенная его поклонниками в ранг мавзолея квартира на Большой Садовой да пошлое кафе «Маргарита» на углу Малого Козихинского, заповедник для восторженных иностранцев. А киевский мир Булгакова – лубочный Андреевский спуск; улица, как и московский Арбат, потерявшая сердце и душу.

Дом номер 13 – это 13 булгаковских лет и 47 дней Турбиных в Киеве. Одновременно – пространство любимых героев Булгакова Турбиных и пространство семьи Булгаковых. Музейная концепция, рожденная победившей обстоятельства и нехватку средств изобретательностью, выдержана строго: мебель белого цвета – «турбинская», остальная, «цветная», – подлинная «булгаковская». Вот в этой комнате, в маленькой спальне с окнами на веранду, умер отец писателя, как раз эту комнату Булгаков отдал Алексею Турбину. В соседней гостиной – пианино с раскрытыми нотами оперы «Фауст», на них автограф Булгакова. Рядом медицинский кабинет, где принимали пациентов и сам Булгаков, и доктор Турбин. «Бедно и тесновато, но уютно», на стене – диплом «лекаря с отличием», на столе – булгаковские очки и расписание лекций медицинского факультета Университета св. Владимира на осеннее полугодие 1913 года. Дальше, если помните, – «половина Тальбергов» с книжной и столовой.

Каким чудом, должно быть, казался Киев начала XX века! Мещанский лоск шляп-канотье, магазин «верхних и нарядных туалетов мадам Анжу» с правильным названием «Шик Паризиен», кабаре «Би-Ба-Бо» с песенками Александра Вертинского «Лиловый шар» и «Кокаинетка», танцы в парке Владимирская горка под «оркестр военной музыки», премьера в местном театре мелодрамы «Любовь и предрассудки»… Вместе со своей первой женой Тасей студент-медик, а потом молодой доктор Булгаков заходил в кафе на углу Фундуклеевской улицы или в соседний ресторан «Ротце». Их любимым магазином считалась гастрономическая лавка «Лизель», где продавались чудесные сосиски и колбаса.

Похоже, пору своего городского расцвета Киев и переживал именно тогда, хотя и был столицей всего лишь имперской провинции, хотя и его не миновала мерзость политики вроде убийства премьер-министра Петра Столыпина. Булгаков успел застать эту, по крайней мере, внешне легкую эпоху, «ту жизнь, о которой говорится в шоколадных книгах», а потом, после Гражданской войны, уничтожившей милый его душе мягкий монархический свет, описывал совсем другой Киев, непредсказуемый, неясный, вибрирующий от революции. Вот они, шоколадные довоенные воспоминания: «Как многоярусные соты, дымился, и шумел, и жил Город… Цепочками, сколько хватало глаз, как драгоценные камни, сияли электрические шары, высоко поднятые на закорючках серых длинных столбов…. С приятным ровным гудением бегали трамваи с желтыми современными пухлыми сиденьями, по образцу заграничных…. Играл светом и переливался, светился, и танцевал, и мерцал Город по ночам до самого утра, а утром угасал, одевался дымом и туманом. Казалось, что вся жизнь пройдет в белом цвете, тихо, спокойно, зори, закаты, Днепр, Крещатик, солнечные улицы летом, а зимой нехолодный, нежесткий, крупный, ласковый снег…»

Но – только казалось. И в разграбленном модном магазине мало что осталось от киевского «парижского шика», только под входной дверью, если открыть ее, «звенел великолепный звоночек – бррынь-бррынь, напоминающий счастливые времена мадам Анжу».

Теперь в Киеве нет улицы Фундуклеевской и кабаре «Би-Ба-Бо», нет площади Октябрьской революции и гостиницы «Москва». Но этот город, ставший таки в конце концов столицей волшебной страны из шоколадной книги, не избавится от потребности и привычки говорить на очень близком, но все же чужом ему языке.

ВЕСНА. ЗАПАД

Голландская мечта

Вид на море в Схевенингене

Тонкая, как голландская сельдь, мамаша вошла в кабинет к толстому и круглому, как жук, папаше и кашлянула. При входе ее с колен папаши спорхнула горничная и шмыгнула за портьеру.

Антон Чехов, «Папаша»

Несколько лет назад злодеи выкрали из амстердамского музея Ван Гога картину «Вид на море в Схевенингене». Преступники проникли в здание через маленькое окошко, выходящее во двор, а на стену до уровня второго этажа поднялись по приставной лестнице, неблагоразумно оставленной на ночь рабочими-ремонтниками. больше полиции ничего выяснить не удалось, картину так и не нашли. Винсент Ван Гог написал этот пейзаж масляными красками на полотне в конце лета 1882 года. В ту пору художник жил в Гааге в абсолютной нищете, перебиваясь с хлеба на селедку, и был влюблен в проститутку Син. По мнению искусствоведов, особую убедительность изображению темного неба и бурного моря с качающимся на волнах рыбацким судном на этом полотне придала виртуозная техника мастера, использование грубой кисти и мелких, плевочками, мазков. Художнику, утверждает биограф, мешала работать ветреная погода, к влажному полотну прилипали песчинки. Некоторые песчинки Ван Гог так и не счистил, они навсегда остались плыть в нарисованном море и парить в нарисованном небе.

Теперь в Схевенингене другой вид на море. Это чопорный курорт, куда без риска получить тепловой удар съезжаются на отдых респектабельные пенсионеры. Вдоль блеклого моря под линялым небом выстроились в шеренгу шезлонги, устойчивость которых не в силах победить тот ветер, что мешал творить Ван Гогу. Ветер в пустом раздражении бьется о тенты над террасой отеля «Курхаус», пугая толпу туристов в белых панамках.

Раз в год, в последнюю субботу мая, курорт Схевенинген торжественно вспоминает о своем рыбацком прошлом. Схевенинген спохватывается: ведь на его городском гербе – три селедочки, накрытые золотой короной. В последнюю субботу мая на Северном море открывается сезон ловли сельди. В Голландии это национальный праздник Vlaggetjesdag, День флага. Радугу флагов поднимают над схевенингенской бухтой, отправляясь на промысел, рыболовецкие суда. Цвет флагов от времени года не зависит, а вот сельдь в конце мая, что бы ни писал Чехов, особенно жирна.

Знатоки подтвердят: чем жирнее спинка – тем вкуснее селедка.

В День флага Схевенинген превращается в главный сельдяной порт морской Голландии, потому что рядом, в Гааге, – королевская резиденция. Бочка из улова судна, первым вернувшегося в этот день к берегу, преподносится в дар королеве Нидерландов, а капитану полагается денежный приз. Второй бочонок продают на аукционе, победителю выдают сертификат, удостоверяющий покупку. Праздничный улов, о качестве которого газеты начинают судачить за недели, раскупается в считанные минуты. Все, кроме собственно селедки, которой уже все равно, веселы и довольны, пиво течет рекой, флаги над Голландией реют гордо.

Но голландский праздник мешает радость с грустью, так уж в этой стране соотносятся природа и человек. Если на закате дня, когда лоточники начинают сворачивать свою вкусную торговлю, выйти на песчаную полосу Схевенингена между кромкой моря и бетонной набережной, если, закутавшись в плед устроиться в шезлонге лицом к волне, в душе появляется непонятная сосущая тоска. На далеком горизонте маячит запоздавший рыбацкий баркас. Пленку серого мокрого пространства кое-где подернет рябью волна; воздушный поток погонит прочь, под низкое облако, глупую безымянную птицу. Море в Схевенингене не бывает голубым, а небо не бывает синим. В полукилометре от пляжа череду отелей сменяет череда песчаных дюн, стянутых колючим кустарником. Сюда еще не добралась цивилизация; тут, в уголке отчаяния, вполне мог бы и сейчас трудиться Ван Гог, копировать на холст пески и море. Здесь, кстати, художник написал еще один пейзаж, «Пляж в Схевенингене в тихую погоду». В тихую погоду его побережье выглядит ничуть не радостнее, чем во время шторма. Фестивалей выловленной селедки, картинок всенародного удовольствия Ван Гог не рисовал.

В России у селедки трудная судьба и запятнанная советской пищевой промышленностью репутация. Помните присказку: «Осторожно! Это сельдь, он приносит детям смерть»? А тронутые ржавчиной консервные банки на сиротских полках универсамов? Не забыли о ложке рыбьего жира после завтрака? О селедочном масле? В Голландии сельди тоже веками приходилось искать себе оправдание, эта рыбка и там долго не считалась пищей, достойной порядочных людей. Сельдь не жаловали из-за тяжелого запаха прогоркшего жира и неприятного вкуса. Она была едой нищих и монахов. Король Людовик IX посылал селедку как милостыню в колонии для прокаженных. Сельдь считали символом всего грязного и вонючего, но, как показал опыт, безосновательно.

Для того чтобы наладить с этой рыбой устойчивые кулинарные контакты, потребовалось понять, что после правильной чистки и правильного соления сельдь сохраняется годами и ее можно перевозить на любые расстояния. В противном случае жир быстро окисляется под воздействием кислорода, придавая рыбе паршивые вид и вкус. Один из секретов добычи в том, что сельдь должна «дышать» во время хранения, причем через емкость, через рассол а металлическая баночная тара ей строго противопоказана. Передовой способ чистки и консервирования изобрел в 1385 году рыбак Виллем Якоб Бейкельцон из зеландской деревушки Биерфлит. В его честь лучшая голландская сельдь до сих пор называется «бейклинг». Бейкельцону пришло в голову, едва вытащив сеть с уловом, отсекать сельди жабры, которые, оказывается, и вырабатывают вещества, придающие рыбе горечь. Выпотрошенную сельдь Бейкельцон пересыпал солью и укладывал в бочки прямо на палубе ведущего промысел судна.

За минувшие шесть веков трудолюбивые голландцы понастроили дамб и на несколько километров отодвинули море от Биерфлита. Больше в этой заштатной деревушке на холодном голландском юге, кажется, с той поры ничего не происходило, разве что появилась пожарная команда. Могилу Якоба Бейкельцона на местном кладбище (он скончался через 12 лет после того, как сделал свое историческое открытие) бережно сохраняют, иногда праху его приезжают поклониться даже коронованные особы. На центральной площади Биерфлита, у кирхи, красуется памятник хитроумному рыбаку. Бронзовый Бейкельцон не стоит за штурвалом, сурово глядя в будущее. Скульптор знал свое дело: сурово глядя в будущее, бронзовый Бейкельцон потрошит рыбу.

Это будущее у тех, кто промышляет сельдь, оказалось прекрасным: мировой улов ныне превышает пять миллионов тонн, причем ученые утверждают, что никакой угрозы вымирания вида не существует. Сельдь распространена в разных широтах, от умеренных до тропических, плавает и в великих океанах вроде Тихого, и в невеликих морях вроде Азовского. Какое бы имя сельдь ни носила, хоть пузанок, как на Каспии, хоть полосатая кибанаго, как в тропиках, эта глупая рыба повсюду одинаково охотно идет в большие сети, поскольку совершает сезонные миграции по проторенным маршрутам бессчетными стаями. Кормится сельдь планктоном, которого особенно много бывает с мая по август. Потому и День флага (флага с тремя селедочками и одной золотой короной) голландцы назначили на конец весны.

В 1390 году селедку, засоленную новым способом, впервые вывезли в большие торговые города. Спрос на «рыбу нищих» быстро вырос по всей Европе, купцы стали вкладывать деньги в организацию лова, и в Нидерландах построили целый «сельдяной флот». Голландцы, сколько могли, берегли рецепт засолки и таким образом диктовали законы промысла. В конце концов Бейкельцона рассекретили и догнали, но к тому времени «малосольное золото» уже обогатило страну, да и таинство мастерства определяет прежде всего традиция. С XV века купцы привозили голландскую сельдь в Великий Новгород, при Петре деликатес поставляли и к императорскому столу, но в России царской рыбой селедка не стала.

Центральное блюдо Дня флага называется matjesherren – «майская сельдь». Свежайшее филе малосольной сельди продают прямо в порту, прямо на пляже, во всех прибрежных ресторанах и тавернах, на всех рынках и базарах, со всех лотков и прилавков, в каждой лавке и в любом магазине. Освобожденную от чешуи и косточек рыбку достают из рассола, берут за хвостовую часть и, посыпав мелко нарезанным луком, отправляют прямиком в рот. Запивают пивом или можжевеловой водкой жиневр, заедают серым голландским хлебом. Что скажешь? Простая народная еда. Божественное блюдо. Рыба, тающая во рту.

Если в matjesherren добавить сахар и специи, она теряет соленый привкус, зато набирает в жирности – и меняет название на shmaltz («толстая селедка»). Рыбу холодного копчения голландцы именуют kipper, а селедка, маринованная в соли и уксусе, по всей Европе известна под фамилией bismarck. Оказывается, Железный Канцлер всем прочим рецептам предпочитал именно этот. По большей части сельдь нашла себе применение в кухне холодного стола, перед употреблением в пищу ее рекомендуют, по крайней мере, несколько часов вымачивать, лучше всего в молоке, но существуют и горячие блюда. Однако свежевыловленную сельдь жарят (в растительном масле, завернув в грубую бумагу, чтобы устранить запах) только в портовых городах и только на открытом воздухе. Эксперименты по разогреванию баночной сельди, которые, как гласит молва, иногда проводят в московских общежитиях студенты из Вьетнама, славы Бейкельцона принести не могут.

Однажды День флага, утопивший всю Голландию в проливном дожде, застал меня, по местным меркам, далеко от моря, в городке с невероятным названием s'-Hertogenbosch. Это родина другого великого голландского живописца, Иеронима Босха, родина, которую художник почитал так, что взамен фамилии ван Акен выдумал себе псевдоним из последних букв городского имени. Хертогенбос и картины Босха – произведения одного и того же художественного стиля, равноценная (вернее – бесценная) «пламенеющая готика», напоминающая бесконечный органный аккорд; любой архитектурной линии противопоставлена контрлиния, каждая деталь прорабатывается без устали и без конца.

Босха, как и Ван Гога, считают гениальным безумцем. Наверное, закон природной компенсации все же берет свое, ведь нет в мире другой страны, жизнь в которой была бы в такой точности, как в Голландии, до таких незначительных мелочей приведена в соответствие со здравым смыслом и самыми благонамеренными представлениями о человеческом удобстве и процветании. Об этом парадоксе я и думал, глядя на величественные крепостные башни Хертогенбоса, на пряничные бюргерские дома, на радостную речку Доммель, подпитанную каналами и перепоясанную мостами. Отчаянием тут и не пахло. Зато отчетливо, дурманяще веяло малосольной селедочкой, которую уже успели доставить в десятки торговых точек под огромными белыми зонтиками. Дождевая туча зацепилась за шпиль расписанного Босхом собора Святого Йоганна и проливала потоки воды на рыночную площадь. Но это никого не смущало. Тогда не стал смущаться и я.

Если с неба сквозь тучи, помимо Бога, на Голландию в День ее рыбного флага смотрел Якоб Бейкельцон, он наверняка остался доволен.