Текст книги "Четыре сезона"

Автор книги: Андрей Шарый

Короткие истории о смерти

Почтовый адрес парижского кладбища Пер-Лашез – Rue de Repos, улица Покоя, 15. За два века здесь упокоились сотни тысяч людских тел и душ. Многие из тех, кто похоронен на Пер-Лашез, были столь знамениты (а потому недоступны для простых смертных), что и теперь они как бы не мертвы. За успех, талант, богатство, известность, за свои добродетели и пороки они платили тем, что любили и страдали напоказ. События их жизни, иногда даже вполне незначительные, их победы и поражения, их романтические похождения и сердечные драмы, их безденежье и их расточительство, их подлость и их благородство, их ссоры с друзьями и их конфликты с детьми, в общем, все то, чем наполнено ежедневное существование каждого человека, становились сначала светскими сплетнями и развязными фельетонами, потом – почтительно написанными биографиями, еще позже – то правдоподобными, то невероятными, но почти всегда поучительными легендами. Правда, на Пер-Лашез у славных и у безвестных одинаково простые адреса, номер кладбищенского сектора да номер захоронения, но только знаменитым нет покоя после смерти: к ним на могилы из праздного любопытства приходят толпы посторонних. Похоже, лишь жизнь в скромности гарантирует спокойствие в вечности. Этих людей уже нет, но некоторые все-таки еще есть, потому что они не забыты ни современниками, ни потомками. В руки статуям великих на Пер-Лашез часто вкладывают живые розы.

Пер-Лашез – богатый квартал загробной скорби. Это скорбь состоятельных и состоявшихся дворян и буржуа, ее основательные и тяжеловесные символы – увядший гранитный цветок, мраморная складка савана, бронзовое крыло ангела. Это элегантное кладбище, эпитафии на французском выдержаны в безупречном стиле: «Nos coeurs unis a jamais en Dieu», «Наши сердца навсегда связал Бог».

В погожий осенний день такие изречения читают сотни туристов. Они бродят по аллеям кладбища, целенаправленно и целеустремленно, от Бальзака – к Прусту, от Крейцера – к Россини, от Ива Монтана – к Жильберу Беко. Прежде чем склонить голову над знаменитым надгробьем, туристы, словно играя в «охоту на лис», склоняются над картой маршрутов Пер-Лашез. От писателя – к писателю, от композитора – к композитору, от певца – к певцу.

Три столетия назад в парке на холме Шамп Эвек стоял дом призрения ордена иезуитов, настоятелем которого был духовник короля Людовика XIV Père а Chaise. Монашеский сад с фонтанами, оранжереями, гротами, водопадами превратился в уголок романтических встреч столичной аристократии, но потом иезуиты разорились, и память о папаше Лашезе сохранилась ныне только в названии самого большого парижского кладбища. При Наполеоне участок земли на Шамп Эвек приобрели муниципальные власти, и вскоре архитектор Броньяр принялся разбивать здесь новые цветники, аллеи и клумбы. Но теперь садовники работали не ради земных услад. Первое время этот парк воспоминаний не пользовался популярностью, мало кто из добропорядочных горожан хотел покоиться на непрестижном Восточном кладбище. Чтобы выправить положение, в 1817 году на Пер-Лашез перенесли останки французских знаменитостей, в том числе Мольера, Лафонтена, Абеляра, и тогда кладбище стало модным. Через пять лет здесь насчитывалось уже 33 тысячи захоронений. Сейчас в списках покойников множество бессмертных имен.

Пер-Лашез способен рассказать десятки душещипательных мелодрам. Ведь история каждой смерти – это история свершившейся судьбы, роман о любви, почти всегда несчастной. Вот здесь, на могиле рано скончавшегося от менингита художника Амедео Модильяни, свела счеты с жизнью его возлюбленная Жанна Эрбутери; она нашла вечное успокоение в нескольких метрах от своего избранника. Вот усыпальница подруги Робеспьера Элеоноры Дюпле, на сером камне которой безответно влюбленным девушкам положено оставлять записки с заветными желаниями. Вот склеп умершей в 1818 году в расцвете молодости и красоты княгини Елизаветы Демидовой, настоящий храм смерти. Мрачные своды подпирают десять колонн, на которых изображены символы княжеского рода, головы волков и выдр. Безутешный супруг, мот и гуляка Николай Демидов, потомок русского заводчика, истратил на помпезную усыпальницу целое состояние, замаливая грехи перед женой, которую сам же свел в могилу. Над демидовским пантеоном витают загробные легенды. Княгиня якобы оставила завещание: тот, кто решится провести в склепе в одиночестве 365 ночей, получит огромное состояние. Поэтому дух парижской «Пиковой дамы» не уснул: по преданию, призрак княгини восстает из гроба, очевидно, чтобы познакомиться с претендентами на наследство.

Урна с прахом другой благородной особы, американской танцовщицы Айседоры Дункан, установлена в стене колумбария, в ячейке под номером 6796. На сотню номеров влево замурован прах вожака украинских анархистов Нестора Махно, на десять тысяч номеров вправо – ячейка с останками певицы Марии Каллас. И Каллас, и Махно умерли своей смертью, а вот кончина Дункан исполнена недоброго мистического романтизма. Судьба танцовщицы была трагической. Двое ее детей-подростков нелепо погибли во время обычной прогулки: шофер вылез из машины, чтобы проверить заглохший мотор, двигатель внезапно заработал, и автомобиль скатился в Сену. Ни один из многочисленных мужчин, с которыми Дункан пыталась связать свою жизнь, не задержался рядом с ней надолго. После разрыва с Сергеем Есениным (роман с ним, кстати, был в буквальном смысле бессловесным – супруги не понимали друг друга, а потому общались через переводчика) Дункан завладела депрессия. Прощаясь, Есенин прислал из России короткую записку: «Я люблю другую, женат, счастлив». Айседору преследовали потусторонние видения: то слышался траурный хорал, то появлялось предчувствие смерти, то мерещились детские гробы. Последним возлюбленным пятидесятилетней танцовщицы стал молодой русский пианист Виктор Серов. Ревность довела Дункан до попытки самоубийства, впрочем, неудачной. Однако темные предчувствия ее все же не обманули: через несколько дней Айседора, повязав эффектный красный шарф, села за руль машины; шарф попал в ось колеса и, затянувшись, сломал ей шею.

О многих людях их смерть способна сказать не меньше, чем их жизнь. На своем надгробном памятнике бронзовый Феликс Фор, седьмой президент Франции, покрыт национальным флагом, как простыней, он сжимает древко знамени, как сжимал бы руку любимой. 58-летний глава Третьей республики скончался в 1899 году в Елисейском дворце, скончался на посту, только не на политическом: президент Фор, почтенный отец семейства, умер от сердечного удара в объятиях любовницы. Что ж, истинно французская смерть, удивится не помнящий о гуннском вожде Аттиле посетитель. И неспешно направится от знаменосной могилы к другому надгробью. На этом могильном камне распростерта фигура красивого юноши, почти мальчика, щегольски, вовсе не для похорон, наряженного. 22-летнего журналиста Виктора Нуара убили на дуэли в 1870 году – за дерзкую статью в газете, высмеивающую знатного сановника. Роковой выстрел, гласит молва, заставил уронить слезу не одну парижанку, и до сих пор Виктор Нуар остается символом трагической любви. Теперь молва гласит: на бронзовую фигуру юноши (вернее, вон на ту ее часть, что от частых прикосновений блестит на солнце) украдкой садятся сторонницы фаллического поклонения и женщины, страдающие бесплодием. Говорят, некоторым помогает.

На кладбище Пер-Лашез прославленная певица Эдит Пиаф носит свое предсмертное имя: ее зовут мадам Ламбукас. За грека-парикмахера Тео Ламбукаса уже тяжело больная певица вышла замуж меньше чем за год до кончины. Ему было 27 лет, ей – 47, они познакомились в больнице, откуда у Пиаф хватало сил выбираться только для того, чтобы давать концерты. Для нее, женщины с распухшими суставами, почти без волос и почти нищей, изуродованной алкоголизмом и наркоманией, этот мимолетный брак оказался счастливым – счастливым тихим светом осеннего дня, теплого тем более потому, что впереди зима. Как раз в ту пору Пиаф пела (радиозапись делали на Эйфелевой башне): «Non, je ne regrette rien». Нет, она ни о чем не жалела понапрасну и своему молодому избраннику дала имя Сарапо, что в переводе с греческого значит «Я тебя люблю». Эта любовь стоила Сарапо дорого. Над гробом Пиаф епископ Парижский преклонил колена лишь в качестве частного лица, потому что Ватикан запретил отпевать грешницу в храме. В той же могиле спустя семь лет упокоился и Тео, погибший в автокатастрофе. Он успел осуществить мечту своей жизни – стал певцом, но не добился успеха. Пиаф покинула этот мир, задолжав 45 миллионов франков, и мир не простил долгов. Все заработки Ламбукаса во Франции подлежали аресту в счет уплаты расходов его супруги. Тео редко бывал на могиле жены, но теперь он здесь – навсегда. Вместе с Пиаф, под одним распятьем черного мрамора.

Плита белоснежного, девственно чистого камня – над могилой Мари Трентиньян. 41-летняя актриса скончалась летом 2003 года от побоев, нанесенных ее любовником, Бертраном Канта, в номере вильнюсской гостиницы «Домино Плаза». Дочь знаменитых родителей, актера Жана Луи Трентиньяна и режиссера Надин Трентиньян, в молодости Мари подавала большие кино-надежды, но стать «звездой» первой величины ей помешали взбалмошность и, наверное, очень уж бурная личная жизнь. Мари родила четверых детей от троих мужей и со всеми своими супругами сохранила дружеские отношения. Ее отец писал: «Мари жила страстями и, когда чувство изживало себя, уходила в никуда, не боясь одиночества». Ее роковой страстью стал лидер рок-группы «Noir Desire», «Черное желание», Бертран Канта. Он отличался болезненной ревностью и неуравновешенным характером, темная сторона его натуры, те самые «черные желания», которые он старательно подавлял в себе, иногда вырывались наружу. Ради Мари Бертран оставил верно любившую его жену Кристину. Новая избранница стала сниматься в комедийной мелодраме, режиссером которой был один ее бывший муж, а партнером на съемочной площадке – другой. В Вильнюсе, куда Мари отправилась пробоваться в новой роли, Бертран вначале сделал ей предложение (и получил согласие), а затем бешено приревновал к бывшему супругу, не вовремя позвонившему по телефону. Сразу после того, как смертельно избитую Мари увезли в клинику, Бертран попытался покончить с собой, проглотив пригоршню таблеток, которые нашел в аптечке гостиничного номера. В тюрьме он плакал сутками напролет и отказывался принимать пищу, однако не признал себя виновным в умышленном убийстве, заявляя, что во время ссоры произошла трагическая случайность. Мари Трентиньян скончалась, так и не очнувшись от комы; ее едва успели привезти в Париж.

А в Литву прилетела Кристина Канта. Она дежурила у всех дверей, за которыми находился ее бывший муж. Однажды, когда Бертрана выводили с допроса, Кристине удалось погладить его по голове. Фотография этой мимолетной ласки потрясла мир не меньше убийства, которое совершил Бертран Канта. Через семь месяцев после смерти Мари решилась судьба ее жестокого любовника: восемь лет тюремного заключения. Литовский государственный обвинитель не стал требовать максимального срока наказания в пятнадцать лет; и его, наверное, тронула история этой дикой и страстной любви. «Если бы в сердце Канта присутствовала хоть капля жалости, он бы остановился после первого же удара и позвал на помощь, – срывающимся голосом взывала к судьям мать погибшей. – Я не верю в его раскаяние. Я говорю от имени всех женщин мира: даже дикий зверь не убивает себе подобного». Когда оглашали приговор, все три бывших мужа Мари сидели в зале суда.

На Пер-Лашез у Мари Трентиньян достойные соседи. Она похоронена рядом с великим шансонье Жильбером Беко, совсем неподалеку – усыпальница великой актрисы Сары Бернар. Это все, что принесла Мари ее последняя любовь, все, кроме белой мраморной плиты на сорок пятом секторе кладбища Пер-Лашез.

Есть в этом парке воспоминаний могилы, ставшие капищами истового поклонения. У надгробья основателя спиритизма Алена Кардека ежедневно собираются медитировать десятки последователей его философского учения. Те, кому дорого революционное прошлое, отправляются к могиле Огюста Бланки или к северо-восточной стене Пер-Лашез, где в мае 1871 года расстреляны 147 парижских коммунаров. Их главный палач, командующий версальской армией Адольф Тьер, похоронен в двадцати минутах неспешной прогулки по главной кладбищенской аллее. Всегда много живых людей в секторе номер шесть, где находится едва ли не самое знаменитое парижское захоронение. Уже три десятилетия над этой могилой звучит музыка группы «Doors». Здесь вспоминают Джеймса Дугласа Моррисона. Джим Моррисон скончался в ванной комнате своей парижской квартиры, если положиться на полицейский протокол, от сердечного приступа (в двадцать-то семь лет!), если верить биографам, от передозировки наркотиков. В задумчивости стоят над гробом кумира влюбленные в него девушки семидесятых годов и потрепанные бедовой судьбой лысоватые рокеры, и в дыму их сигарет легко уловить совсем не табачный аромат. Эта могила – мир психоделической любви, в котором те, кто похоронен рядом, чувствуют себя неуютно. Поговаривали даже, что по истечении срока аренды могилы прах певца будет перенесен на другое кладбище, чтобы любители «Doors» не беспокоили спокойствия пер-лашезских мертвых. Но из этой идеи ничего не вышло. В декабре 2003 года шестидесятую годовщину со дня рождения Моррисона здесь собрались отметить тысячи его поклонников.

И все же группе «Doors» ни на одном кладбище мира не переиграть Фредерика Шопена. Его Marche Funerable, третья часть второй фортепианной сонаты, и на Пер-Лашез звучит почти ежедневно, и вовсе не над могилой композитора, всегда украшенной бело-красными, как на клавиатуре пианино фирмы «Плейель», цветами. Мало кто помнит, кстати, что одну из самых смешных мелодий нашего детства, «Вальс для маленькой собачки», тоже написал Фредерик Шопен. Эта славная музычка пришла ему на ум по прихоти Жорж Санд, обожавшей свою лорнетку. Альфред де Мюссе, парижский поэт, ставший любовником Авроры Дюдеван за три года до ее знакомства с Фредериком Шопеном, лежит в земле Пер-Лашез всего в паре сотен метров от своего счастливого соперника. В отличие от фамилии Шопена, имя де Мюссе на кладбищенской карте не выделено жирным шрифтом; здесь он – знаменитость второй категории.

Историки, составляющие такие карты, утверждают: темные пятна, чуть ли не сплошь покрывающие монументальный памятник на могиле Оскара Уайльда, – следы губной помады, следы тысяч поцелуев, оставленных бесчисленными поклонницами ирландского писателя. Другие знатоки свидетельствуют, что привинченная к монументу табличка «Уважайте память Оскара Уайльда и не наносите урона его могиле» – следствие борьбы с письменными мольбами о ниспослании однополой любви. В кончине Уайльда, между тем, было мало романтики: вышедший из заключения сломленным человеком, писатель не нашел себе места на родине и уехал в Париж, где и догорел, как свеча. Из Британии его гнали тяжелые воспоминания о Редингской тюрьме, куда он попал за преступление, в ту стыдливую эпоху названное «нарушением законов нравственности». В пору пребывания Уайльда во Франции опубликовано его последнее крупное произведение, знаменитая тюремная баллада о кавалеристе Королевской Конной гвардии Ч.Т.В., казненном за убийство любовницы. Строки из тоскливой поэмы Уайльда на Пер-Лашез можно вспоминать едва ли не у каждой могилы.

 
Любимых убивают все,
Казнят и стар, и млад,
Отравой медленной поят
И Роскошь, и Разврат,
А жалость в ход пускает нож,
Стремительный как взгляд.
 

При жизни эти блестящие строфы не принесли их автору ни денег, ни славы, Оскар Уайльд умер в постыдной нищете. Несчастного упокоили на неприметном кладбище Баньо, похоронили, как хоронят бродяг, как, кстати, на другом берегу Ла-Манша когда-то похоронили кавалериста Ч.Т.В. – бросили нагое тело в яму с негашеной известью. Но после смерти бедность вдруг отступила: через десятилетие у Уайльда появилась богатая могила в престижном секторе главного парижского некрополя, на которой скульптор воздвиг внушительное, но странноватое, как для фараона, надгробье. Мощная стена украшена динамичной фигурой обнаженного мужчины, вылепленной в египетском стиле. Интимные места статуи прежде прикрывал фиговый, но каменный листок, который вскоре сорвали хулиганы. Может, оттого и появилась предупредительная надпись? Живые беспокойнее мертвых, даже скорбь дает им повод для озорства. Впрочем, в ту пору, когда Уайльд сохранял способность радоваться наступлению каждого дня, он писал: чтобы не бояться смерти, к ней нужно относиться с иронией. Но об этом, стоя у могил, не думаешь. На Пер-Лашез все истории любви, рассказанные смертью, неизменно развиваются по одной и той же убийственной логике, а сама смерть предстает всемогущей, внушающей трепет и поклонение. Строки из последней баллады Уайльда выбиты именно на той грани его могильного памятника, куда солнечный луч не попадает даже в самое ясное утро.

 
В зеленых листьях дуб и вяз
Стоят весной, смеясь,
Но древо есть, где листьев несть,
И все ж, за разом раз,
Родится плод, когда сгниет
Жизнь одного из нас.