Текст книги "Четыре сезона"

Автор книги: Андрей Шарый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Андрей Шарый
ЧЕТЫРЕ СЕЗОНА

Автор благодарит за помощь в работе над книгой своих коллег и друзей – Алексея Кусургашева. Марину Маркову и Ольгу Подколзину.

ШЕРОХОВАТЫЙ ШЕЛК

Блин – штука столь простая, что теряешься в поисках верного определения. В иных поваренных книгах о блинах вообще нет упоминания; похоже, это ниже достоинства авторов. Еще бы: печь блины так легко, что и советовать нечего. Поэтому составители рецептов, дабы выдержать объем текста, вынуждены добавлять дурацкие рекомендации вроде «удостоверьтесь в том, что у вас чистая сковородка». Расхожее «как блины печет» – синоним туповатого занятия с правилами голливудского боевика: обязательно со страшным (комом) дебютом и непременно со счастливым (объелся) финалом. Блины, в отличие от тех яств, что считаются утонченными, не вошли в историю, блинам не посвящали поэм. Блины если и обогатили мировой фольклор, то разве что немудреным анекдотом, смысл которого сводится к просьбе не путать их с салфетками для лица. Даже словарь Ожегова подчеркнуто лаконичен: «Тонкая лепешка из жидкого теста, испеченная на сковороде».

Блин обижен. Человечество недооценило его, причем недооценило как раз из-за многочисленных достоинств: легкости приготовления, универсальности, невероятно расширяющей область применения, космополитизма, ведь нет в мире такой страны, где так или иначе не пекут хоть каких-нибудь блинов. Философия блина – в простоте, позволяющей ему комфортно чувствовать себя в любой кулинарной компании. Блин – гладкий брат хлеба; он подходит ко всему, а потому и сам может стать основой всего. Он будничен, как понедельник, и первороден, как грех; он растекается по планете от полюса к полюсу, не оставляя пустот, словно тесто по сковороде. И пусть на Балканах блин – пита, а в Мексике – тортилья, это не мешает ему повсюду оставаться блином.

Блин, если хотите, – знак условности понятий «восток» и «запад», он сближает север с югом, потому что не признает сторон света и распространяется по всем направлениям сразу. Не зря именно блин считается эталоном плоскости. Помните иллюстрацию из школьного учебника истории, как Птолемей представлял себе мироздание? Оказавшийся на последней грани блинноплоской тверди пилигрим просовывает голову сквозь мыльный пузырь небесной оболочки, чтобы поглазеть на вращающиеся вокруг Земли другие блины, поменьше и побольше, – звезды и кометы. Через много столетий Николай Коперник объяснил Клавдию Птолемею, что тот не прав, но современные карты звездного неба и земных полушарий свидетельствуют: древний грек все-таки не был полным идиотом, раз эллипсоидную поверхность до сих пор не научились по-другому изображать на бумаге, кроме как в форме блина, символа только двух измерений. У блина, как у Вселенной, нет начала и нет конца, именно блин, может быть, когда-то и надоумил человека изобрести отраду путешественников – колесо; блин, в конце концов, и разогревом, и круглостью, и цветом – вылитое солнце. А научная логика добавила к птолемеевскому блину-путешественнику другого кулинарного странника – «коперниковский» колобок.

В общении с человечеством блин эксплуатирует категорическую пресность, лишь иногда чуть разбавленную сахаром или солью. Он кичится совершенством простоты, он подчеркивает любой вкус, как белый цвет оттеняет все краски радуги, как тишина делает объемным каждый звук. Вот вам и сравнительный ряд, способный задавать многие культурологические аналогии. Вкус, цвет, звук – для этой книги я отберу, исключительно на свой вкус, в качестве ключевых понятий критерии чувственные. Ведь если признак развитой культуры – многообразие деталей, то в мастерстве их сочетания и гармонии их взаимоотношений культура скрывает свои достоинства. Природа наделила людей равными способностями и правами, каждому дала всего по семь нот и по семь цветов радуги, но климат и законы Коперника сделали всеобщее человеческое равенство относительным. Оттого так различается цветовая гамма мировосприятия эскимосов и бедуинов; и поэтому тоже песни горца и моряка звучат по-разному; в том числе по этим причинам турок и китаец из одинаковых продуктов готовят кушанья совершенно разного вкуса.

Повсюду, где обитает человек, он ест блины, а остальное лишь детали, пусть иногда существенные. Европу, например, блинная география условно делит на три зоны влияния. Запад континента принадлежит crêpes и galettes, в центральноевропейской империи господствуют Palachinken. А восточнее Березины – языческое царство масленицы; хоть на неделю в году и хотя бы в одной северной стране блину удается напомнить человеку, кто на Земле главный посланник Солнца. Наш родной «блин» – старославянское понятие, в русском языке время сменило первую букву с «м» на «б», отдалив от глагола «молоть» и скрыв исконный смысл: «приготовленный из молотого». Любопытно, что в других славянских языках, сербском или чешском, например, слово «mlin» («mlyn») сохранилось в неприкосновенности, только обозначает оно другое понятие – «мельница».

А вот во французском написание и произношение слова «crêpes» совпадает с дефиницией одной из самых элегантных тканей – крепа, шелка с шероховатой поверхностью. Одно это избавляет блин от его природной простодырости. Французские блинчики волнуют, как вечерний наряд красавицы. Ни в одной другой стране, кроме Франции, выпечка блинов не стала самостоятельной отраслью кулинарии. В каждом уважающем себя французском городе есть несколько ресторанов-crêperie. Это недорогие харчевни: простой интерьер, никакой роскоши, скатерти на столах, коли они вообще есть, накрыты квадратом стекла или прозрачного пластика. Здесь не готовят и не подают ничего, кроме блинов. Десятков сортов блинов.

Блины – утонченная пицца Франции; к блинам здесь добавляют что угодно, от, шпината до дикой малины, от ванили до ломтиков тунца, от кусочков вареной картошки до тигровых креветок. Изысканными французские блинные блюда делает не плита, а сервировка. Как-то в маленькой crêperie в Пикардии мне попался каталог компании «Crêpe de France». Фирма, специализирующаяся на технических и научных аспектах блинного промысла (есть и такие), напоминала десять самых распространенных вариантов укладки продукта – «подушкой», конусом, «газетой» (пополам), восьмиугольником, треугольником, прямоугольником, «четвертинкой», «самолетиком», в форме мешочка… «Crêpe de France» знает сотни способов наполнения блинов, перечислю лишь некоторые, чтобы стало понятно, о чем речь. Блины из сладкого теста: crêpe caramélisée (с карамелью), crêре willamine (с ломтиками вымоченной в спиртовой настойке груши), crêpe glacée а l'orange (с апельсиновым мороженым), crêpe aux fruits cuits (с нарезанными фруктами). Блины из соленого теста: crêpe oceane (с океанскими устрицами), crêpe champignons des bois (с лесными грибами), crêpe lardons-gorgonzolа (с кусочками сала и сыром горгонзола)…

Не подумайте лишнего: в маленькой пикардийской crêperie ничего этого не было. Меню попалось традиционное: ветчина, сыр, яйцо, луковая паста, яблочное пюре, лимонный сок. На тарелку помещался только один королевских размеров рябой блин, подвернутый с четырех сторон наподобие конверта, внутри или сверху – наполнитель; чтобы в горле не застряло – глоток сидра или красного вина.

Настоящая crêperie – это отдельная торговая марка. Во французской провинции еще встречаются заведения, скопированные из фильмов Годара, удивительно, что не Жан Габен дремлет за стойкой над стаканом вина. Хриплый голос Брассанса из радиоприемника, старик хозяин, брюзжащий на официантку, что фартуком смахивает со стола несуществующую пыль… Завсегдатаям здесь подают галеты, galettes, разновидность подсоленных блинов из темной гречишной муки. Классический рецепт – galette parisienne, с начинкой из тонкого слоя твердого растопленного сыра и ветчины, можно добавить яйцо или томаты. Технические ухищрения компании «Crêpe de France» кажутся тщетными – ну что еще, скажите, изобретешь в блинной индустрии? Десятилетиями в этом деле не появляется новых технологий, да и старые не очень-то разнообразны. Кулинары пробуют свежие рецепты, но и придуманное остается вариацией уже признанного и проверенного, вроде блинчиков рататуй (со смесью тушеных баклажанов и помидоров) или итальянских блинчиков каннелони (в виде толстенных макаронин).

Crêperie завоевали запад континента, хотя не смогли переправиться через Ла-Манш. А на востоке галльский блинный натиск угасает в долинах Альп и на левом берегу Рейна. Блинная столица Центральной Европы – Вена, и если вы пройдетесь по кафе в любом относительно близком к границам современной Австрии городе, от Праги до Любляны, от Кракова до Загреба, от Будапешта до Львова, то поймете, что великие империи не умирают, а только засыпают на время. В любом из этих городов на площади у оперного театра отыщется заведение, где вам предложат Palachinken, с германской прямолинейностью выпеченные по схожим рецептам.

Прямую линию ведут чуть ли не от римской традиции, этимологию названия относя к латинскому placenta. Это тонкие, много тоньше французских crêpes, почти кружевные, воздушные блинчики, обычно посыпанные смешанной с толченым грецким орехом сахарной пудрой или политые горячим вязким шоколадом, как правило, сложенные крыльями бабочки или скатанные тонкими трубочками.

Знатоки утверждают: секрет качества Palachinken в том, что на сухой сковороде предварительно прокаливают несколько кристалликов соли и только потом пускают в дело тесто и масло. В муку можно добавить минеральную воду, сметану, растопленное сливочное масло, а то и несколько граммов спиртного. Palachinken, в отличие от своих предпочитающих индивидуализм крупных французских собратьев, всегда подают парами, иногда, как коробку дамских батистовых платков, по нескольку штук сразу. И если crêpes питает добропорядочная сельская традиция, крестьянский уклад выживший и в предместьях мегаполисов, то Palachinken своим появлением на свет обязаны чинной буржуазной цивилизации; не домашнее вино в пыльной бутылке только что из погреба, но исключительно колониальный кофе или заморский чай в посуде тончайшего фарфора; не грубый деревянный стол, а изящный предмет мебели штучной работы.

Культура Palachinken предлагает обступающему ее с севера, юга, запада и востока миру безупречный мещанский стиль и общую точку отсчета. Не зря именно на территории Австро-Венгрии, в нынешней Словакии, ученые вычислили центр Европы, от которого и следует определять стороны света и прочерчивать вектор путешествий. Место жительства и зона профессиональных интересов определили и мою дорожную практику. Вышло так, что ее контурная карта осталась без настоящего севера, а в качестве точки отсчета я получил строгий европейский центр, Прагу. Вообще, если бы только могли, центральноевропейцы наверняка переименовали бы Средиземное море в Южноземное, восстановив заодно с исторической справедливостью и географический баланс. В самом деле, недоумевают в центре, если немцы, норвежцы и датчане живут на североморских берегах, то по каким причинам теплолюбивые греки и италийцы поместили себя в середину европейской цивилизации, а не на крайнем юге, как были бы должны?

Palachinken – благородные родственники варварски набитых фаршем или курагой уродцев-полуфабрикатов, что мерзнут в холодильниках супермаркетов. Palachinken – флажки австро-венгерской империи, через столетие после исчезновения державы очерчивающие гастрономическую зону влияния монархии Габсбургов, дотягивающуюся и до Берлина. Они – константа центральноевропейской истории. В венском кафе «Централь» такие Palachinken заказывал Лев Троцкий, на дунайской набережной Пешта ими лакомился Ференц Лист, а в пражской «Славии» над тарелкой с такими горячими кружевами уныло сиживал Франц Кафка. Глядя на белый порох сладкой пудры, на приторные разливы шоколадных рек, невозможно представить себе, что это ведь о блинах народ сложил пусть и верные, но, увы, напрочь лишенные элегантности пословицы и поговорки типа «блин не клин, брюха не расколет» или «блин животу не порча».

Но мы-то знаем: блин достоин уважения. Непонятый, он превращается в дежурную закуску для случайной компании в безымянной пищеточке на углу у вокзала.

ЗИМА. ЦЕНТР

Маленькая ночная музыка

Allegro

Никто не знает, когда и почему Вольфганг Амадей Моцарт написал свое самое знаменитое и самое популярное произведение. Музыковеды гадают: это случилось предположительно в Вене, менее вероятно – в Праге, скорее всего в 1787 или 1788 году, в пору работы над «Дон Жуаном». Что послужило поводом для вдохновения – и это неизвестно. Может, Моцарт просто раз поутру проснулся в хорошем настроении, чтобы к ночи сотворить шедевр.

Серенада К.525 «Eine Kleine Nachtmusik», «Маленькая ночная музыка», состояла из пяти частей, одна из которых, увы, утеряна безвозвратно. К счастью, не утеряны остальные, и первые такты этой блистательной вещицы, Allegro – пам, пам-пам, па-ра-ра-рам-пам-пам! – и сейчас, двести с лишним лет спустя, уверенно насвистит любой продвинутый школьник. Allegro, Romanze, Menuetto, Rondo – автор снисходительно назвал такую музыку «маленькой». Какая же тогда большая? Так вот в чем, наверное, упрек Антонио Сальери: «Ты, Моцарт, недостоин сам себя…»

Три города связал со своей судьбой великий композитор. Моцарт родился и вырос в Зальцбурге, но всегда стремился в Вену, где и провел лучшие годы, но где, увы, не оценили по достоинству его талант. Как ни странно, крепче всего любили и лучше всего понимали Моцарта в тогдашней провинции, в Праге. Историки находят этому простое объяснение: в Богемии Моцарту легче дышалось. Прагу не сковывал дворцовый церемониал, поэтому художнику здесь позволялась большая творческая свобода и вольные отступления от канонов искусства.

Характер композитора определяет его музыка, нрав города определяет его архитектура. Помпезный венский дворец Хофбург, суровый зальцбургский замок Хохензальцбург на холме Мехенсберг или все-таки Пражский Град и изящное барокко пражских кварталов? Где город Моцарта?

Талант – штука капризная, восприимчивая к посторонним воздействиям. Быть может, Моцарт в предчувствии близкой кончины не написал бы столь впечатляюще мрачный «Реквием», не проведи он юность при суровом дворе князя-архиепископа Сигизмунда Кристофа фон Шраттенбаха (одно имя чего стоит, если еще соединить с лязгом Хохензальцбурга и Мехенсберга!). Роскошь столицы Габсбургов наверняка прибавила парадного блеска «Коронационной мессе» и мощи симфонии «Юпитер», а «Масонская траурная музыка» и «Волшебная флейта» не дышали бы тайнами вольных каменщиков, не вступи Моцарт в ложу «Новая венценосная надежда». А вот это, «скрипка и немножко нервно», оказывается, и про Моцарта, и про чешскую столицу удачно сказано. Совсем не случайно именно в романтической Праге переживавший душевный подъем композитор заканчивал оперу «Дон Жуан», по заслугам определяя наказание севильскому обольстителю.

Так где же город Моцарта? Скажу так: Menuetto Моцарта – это Зальцбург, его Rondo – Вена, а Прага – его Romanze. Поэтому каждый из трех великолепных городов в рождественскую ночь имеет полное право с пылом и гордостью слушать маленькую музыку Вольфганга Амадея.

Зальцбург, Menuetto (Allegretto)

Сижу в кафе «Моцарт» на площади Моцарта и смотрю, как снежные хлопья планируют с небес на бронзовые плечи памятника Моцарту, у памятника разинули рты японские туристы – они прячутся от непогоды под зонтами, разрисованными нотами увертюры к «Женитьбе Фигаро». Экскурсовод машет флажком с красным солнышком за угол: там – дом 9 на улице Гетрейдегассе, где родился Моцарт. А за другим углом – дом на Макартплатц, где Моцарт жил. А в двух кварталах от площади – концертный зал Моцартеум, где каждый год в конце января, к очередному дню рождения маэстро, с помпой открывается фестиваль «Неделя Моцарта».

Рюмку сладкого ликера «Моцартино» я закусываю конфеткой «Моцарткугельн». Официант словоохотлив: историческую конфету зальцбургский кондитер удачно придумал еще сто с лишним лет назад. А всего-то науки: обмакнуть насаженный на палочку шарик марципана в ореховый крем и шоколад! Компания «Мирабель Эхте Зальцбургер Моцарткугельн» выгодно производит миллионы бордово-золотых шоколадных шариков, один «кугельн» стоит пол-евро и продается в Зальцбурге повсюду и вроссыпь, как семечки на колхозном рынке.

Зальцбург сегодня – это и есть Моцарт, и странно даже, что название город получил от расположенных рядом соляных шахт. Диву даешься, с какой изобретательностью горожане эксплуатируют имя и дело славного земляка. Amadeus – и лозунг в газете, и обложка рекламного проспекта, и гипсовый бюст в витрине, и виньетка на парадном подъезде, и музыкальная фраза из репродуктора на площади. Магазин «Мир Моцарта» – два этажа сувениров. Спортивные костюмы и махровые купальные халаты, на спинах которых маленький Моцарт на скрипке играет; керамические ночные горшки и хрустальные бра, парики и кафтаны «под Моцарта»; штопоры и зажигалки; фарфоровые безделушки в стиле «бидермайер» и мраморные статуэтки в стиле «модерн», юный музыкант чарует наивную пастушку. Вольфганг-копилка. Амадей – латунная медаль. Моцарт – коробка ванильного печенья. Можно просунуть голову в прорезь размалеванной под эпоху Просвещения фанерной фигуры, и не отличишь себя от знаменитого композитора.

О, Зальцбург понимает, как ему повезло: ведь моцарты не рождаются повсюду. Этот город прославился не двенадцатью веками своей истории, а одним ее мигом, тем самым мгновением, в которое гений явился свету. В знак благодарности Зальцбург как умеет, расчетливо и с большой для себя пользой, любит Моцарта. А вот Моцарт родной город не любил, в письмах к друзьям часто жаловался на тоску, царившую в этой чопорной провинции. Именно тут четырехлетний чудо-ребенок заиграл на клавесине, как раз здесь он пяти лет от роду принялся сочинять музыку, а в восемь написал первую симфонию. Но местной публике, превыше всего ставившей благовоспитанность и традицию, была непонятна нежность «Волшебной флейты». Повзрослевший Моцарт служил концертмейстером и органистом при дворе князя-архиепископа с железным именем, но из этой духовной обители неизменно уезжал, стоило только появиться деньгам или возможностям: то на гастроли в Париж и Лондон, то на учебу в Рим и Болонью, наконец и навсегда – в столь же чопорную, но зато столичную Вену. И, сколь бы паточным ни был вкус ликера «Моцартино», горькой судьбы не обмануть: время в Зальцбурге остановилось в тот день, когда город покинул Моцарт.

Прага, Romanze (Andante)

И двести, и сто лет назад, и ныне только в одном городе мира оперы Моцарта исполняют не в одном, не в двух, а сразу в нескольких вариантах. Еще в конце XVIII века «Волшебная флейта» звучала в Праге на трех языках: на оригинальном немецком, на итальянском и на чешском. Отношение к Моцарту в столице Чехии слегка иррационально. Наряженные в кафтаны и парики студенты старательно отлавливают туристов в центральных кварталах, пытаясь соблазнить их каким-нибудь моцартовским камерным или симфоническим концертом. Ежевечерне маленькая и большая ночная музыка великого австрийца звучит в пражских концертных залах и католических храмах, от возвышенно-холодного «Рудольфинума» до какой-нибудь уютной церквушки Святых Петра и Павла, где, впрочем, вдоволь наерзаешься на жесткой деревянной скамье. Моцарт за тридцать лет творчества написал шестьсот произведений, и вряд ли хотя бы одна его соната или кантата выпала из репертуара в невероятном количестве расплодившихся в Праге еще в социалистические времена музыкальных коллективов.

Но в Праге Моцарт не раскрученная торговая марка, а предмет творческого поклонения. О том, что именно в местном Сословном театре состоялась мировая премьера оперы «Наказанный распутник, или Дон Жуан», вы узнаете уже в пражском аэропорту из гигантского рекламного объявления. В Праге не случайно не поставили Моцарту памятник: это было бы слишком просто. Монумент – мертвый камень, а память о Моцарте в душах пражан живет вечно. «Оскар» за кинофильм о Моцарте получил не какой-нибудь другой режиссер, а чех Милош Форман, и снимал он этот фильм не где-нибудь в Зальцбурге или Вене, а именно в Праге.

Моцарт приезжал в Прагу четыре раза, гостевал подолгу, и едва ли не каждый день его пребывания в этом городе восстановлен местными летописцами чуть ли не поминутно. «Знаменитого венского учителя музыки» здесь встречали тепло, пражские импресарио охотно заказывали заезжей знаменитости музыку к спектаклям для местных театров. Заказы эти вечно стесненный в средствах композитор с удовольствием принимал. Провинциальная Прага хотела казаться столицей: уже тогда в городе давали оперные представления на трех сценах. Премьера «Дон Жуана» в конце 1788-го стала для Богемии событием не культурным, а историческим. Моцарт не раз дирижировал в Праге «Женитьбой Фигаро», одна его симфония называется «Пражская», здесь он ставил к коронации императора Леопольда II оперу «Милосердие Тита».

Композитор останавливался то во дворце местного мецената графа Йохана Иозефа Туна (в этом здании теперь располагается британское посольство), то в доме «У Трех львов» на Угольном рынке, то навещал летнюю усадьбу композитора Франтишека Ксавьера Душека, где полвека назад чехословацкие власти в пику австрийцам организовали музей Моцарта.

Хозяйке Бертрамхофа (по-чешски название звучит проще: «Бертрамка»), известной в ту пору певице Йозефине Душковой, Моцарт посвятил не одну музыкальную тему. В том числе – великолепную арию «Bella mia fiamma», в звучании которой биографы уловили «немало аллюзий на бурные эмоциональные отношения». Прекрасная дама, по всей видимости, отвечала взаимностью: «Она дала понять своему другу, что отныне усадьба является его королевством». Рядом, конечно, имелся муж, тоже друг Моцарта, композитор-инструменталист. Но иногда мужья не мешают. «Франтишек Душек в целом работал на высоком профессиональном уровне, но недостаток вдохновения не позволял ему преодолевать композиционные клише».

Сестра Моцарта Мария Анна однажды сказала, что Моцарт давал уроки молодым девушкам, только если бывал в них влюблен. Наблюдения друзей композитора и сохранившиеся письма свидетельствуют об обратном: Моцарт хранил верность супруге Констанце. Но также верно и то, что на Констанце он женился не то чтобы не по своей воле, но скорее благодаря светским козням будущей тещи: муза юных лет Моцарта – старшая сестра Констанцы Алоизина Вебер.

От Бертрамхофа до Сословного театра – час с небольшим пешей прогулки, и Моцарт все-таки был прав, предпочитая коляску. В ту пору Смихов считался близким пригородом Праги, живописной деревней, а нынешнее Старое Малостранское кладбище, наверное, называлось тогда Самым Новым. Теперь же чуть ли не дверь в дверь с усадьбой Душковых – цивилизация: отель «Мовенпик», гигантский торговый центр, автострада с гремучим тоннелем. Нет, не та музыка… Серенада Моцарта звучит дальше, на берегу еще не схваченной к Рождеству льдом Влтавы, за древней водонапорной вышкой с черепичной крышкой-колпачком, за Стрелецким островом. А оттуда уже видны шпили Пражского Града, видна карамельная Староместская башня и недвижимые фигуры святых королей на Карловом мосту… Вот он, моцартовский Romanze: черная брусчатая мостовая, неверные тени фонарей на снегу. Нежный свет рождественской ночи в большом городе. Вот тут, вот сейчас музыка и впрямь звучит немножко нервно: «Скрипка издергалась, упрашивая, и вдруг разревелась так по-детски…»

Вена, Rondo (Allegro)

Вена столь великолепна и велика, что в своем величии и великолепии утопит любого. Габсбурги заботились о том, чтобы как следует войти в историю. Это им удалось: невероятных размеров трон, на котором сидит монументальная Мария-Терезия, уступает разве что совершенно нелошадиных пропорций бронзовому же крупу жеребца принца-всадника Евгения Савойского. На этом фоне почему-то покрашенный в золото Вольфганг Амадей неподалеку от здания не построенной еще в его времена Оперы выглядит, мягко говоря, скромно. Моцарт как-то кажется недостойным сиятельной Вены, впрочем, в такой же степени, в какой столица империи Габсбургов недостойна Моцарта.

Даже домашнее по духу Рождество в Вене – царский, сверх-торжественный праздник. И это – несмотря на элегантность расцвеченных елочными огнями и дорогущими витринами Грабен и Кернтнерштрассе. Между этими витринами, от кофейных столиков к кондитерским прилавкам, прогуливаются немолодые горожанки, обязательно в туфлях на «шпильках», непременно со свежеуложенной прической и неброской косметикой, очень часто – в самом популярном венском зимнем наряде, норковой шубе до пят. Это шикарный, лощеный, сытый, холодный город.

По большому счету, в окружении считавшего себя покровителем искусств императора Иосифа II Моцарта не приняли и не поняли, хотя в конце концов он и получил место придворного композитора. Но и в этом чудится привкус унижения: композитора не главного, а так называемого «камерного музыканта» с обязанностью всего лишь сочинять танцы для маскарадов. Оперы Моцарта в столице Австрии особым успехом не пользовались (как желчно заметил чешский искусствовед Томислав Волек, «из-за не столь развитого вкуса театральной публики»). Спектакли на музыку Моцарта «на ура» шли только в Венском пригородном театре, где собирался народ попроще, безразличный к светскому глянцу и математическим законам итальянской оперы, которые Моцарт с таким удовольствием нарушал. Но Моцарт-то жаждал успеха, славы, денег, положения не в пригороде, не где-нибудь в милой Праге или скучном Зальцбурге, а непременно на сцене Императорского оперного театра! Как знать, может, как раз в этом и заключается трагедия его жизни, драма маленькой ночной музыки.

…Великого композитора, скончавшегося в нищете, отпевали за три недели до Рождества Христова в боковом приделе огромного мрачного собора Святого Стефана. Благословение священника, как полагают, слушал и Сальери, но от собора до кладбища Святого Марка далеко, и провожать Моцарта в последний путь никто не пошел, да и погода была плохая, дождь со снегом. Моцарта похоронили в общей могиле, надгробный камень не поставили: вдова испытывала финансовые затруднения и посчитала, что о памяти ее мужа должна позаботиться церковь.

Вена спохватилась только через полвека, когда стало понятно, что слава Моцарта пережила его самого. Но никто не поручится, что мраморный монумент венчает теперь именно ту могилу, которую нужно. Вот уж этого Прага никогда не простит: столица империи была так перенаселена талантами и знаменитостями, что после смерти Моцарта осталась к нему еще более безразличной, чем при его жизни. А в Праге на заупокойной мессе по Моцарту в соборе Святого Микулаша собрались сотни друзей композитора и поклонников его творчества… Правда, любой скорби есть утешение. В конце концов, единственное, что осталось этому миру от Моцарта, если не считать его музыки, хранится все-таки в Праге. Это локон, подаренный сыном композитора его первому биографу Франтишеку Немечеку. Как говорят в Бертрамхофе, «волосы бессмертного Вольфганга Амадея».