Текст книги "Цепная реакция"

Автор книги: Андрей Варламов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Варламов Андрей
Цепная реакция

Андрей Молчанов

Цепная реакция

Женщина что-то говорила. Убедительно, с напором, даже с ненавистью...

Куда исчезла та усталая мягкость черт, когда она опустилась перед ним на стул в кухне, спросила, не голоден ли он? С каждой фразой его повинных объяснений лицо ее становилось все более неприступно-отчужденным, презрительным, откровенно враждебным...

А потом последовал ее вопрос, которого он ждал...

Как же пронзительно-точно он все предусмотрел! И этот вопрос, и смену ее настроения, и обличающие, унизительные для него слова...

Она, кажется, даже и не поняла, что случилось, даже не осознала, что в лицо ей наведен пистолет, который он достал из-за пояса...

Патрон от "мелкашки" бабахнул не так уж и громко, зря он боялся, что шум выстрела могут услышать соседи.

Она привалилась к стенке, и тонкая струйка крови из черно-багрового пятнышка на лбу нехотя потянулась к верхней губе.

Скрипнула дверь комнаты: звук выстрела привлек ее дочку – до этого пятилетняя девочка играла с куклами в своей комнате.

Он поднялся со стула. И осознал, что не испытывает ни страха, ни растерянности, ни раскаяния. Он был абсолютно спокоен. Даже окрыленно спокоен... Как ангел смерти.

Мелькнуло в коридоре белое платьице, донесся вопрос:

– Мама, ты чего стреляешь?

– Это кастрюля упала, деточка, – мягко проговорил он, шагая ребенку навстречу. – Пойдем поиграем...

И ствол пистолета уперся в золотистые кудряшки детских нежных волос...

Эксперт Собцова

Сообщество человеческое делится на две категории людей: на тех, кто работает на дядю, и на тех, кто работает на себя. "Дядя" – понятие абстрактное; им может быть тот, кто работает на себя, выплачивая зарплату тем, кто работает на дядю, а может быть и государство как таковое – безликая система, определившая скудный минимум оплаты тем, кто обслуживает ее интересы.

Людмила Собцова, старший эксперт-криминалист районного управления внутренних дел, принадлежала как раз к той категории граждан, которые трудились за полагающуюся им зарплату, соотнося свои потребности и запросы с ее удручающе тесными рамками. Но – ах, как тоскливо сознавать мизерность средств, выделяемых на жизнь скаредной бухгалтерией, необходимость просыпаться по звонку безжалостного будильника, почтительно внимать придиркам начальства и хиреть в однообразии будней, ожидая скоротечного, как чих, отпуска... И нет выхода из этого круга, коли судьба и природа не дали тебе предпринимательской смекалки или же связей среди властей предержащих. А потому – тащись, стиснув зубы, по колее карьеры мелкого милицейского служащего... Карьеры, впрочем, отмеченной некоторой привлекательной спецификой, то бишь чиновной манной социальных льгот. Но что эти льготы типа бесплатного проезда на автобусе, когда видишь за окном кабинета снующие в изобилии заморские лимузины, набитые прилавки с привлекательной продукцией и непривлекательными ценами на эту продукцию и думаешь, что надо в субботу тащиться на оптовый рынок, дабы в очередной раз сэкономить гроши, которые к осени воплотятся в новые полусапожки.

А значит, в субботу надо растолкать самозабвенно храпящее под боком существо, гордо именующееся мужем, вручить ему тележку на колесиках и удовлетвориться хотя бы той мыслью, что толк от существа как переносчика тяжестей все-таки есть.

Да, муж ей попался нерасторопный, лишенный какой-либо сметки лежебока с единственным жизненным интересом: глазеть в телевизор.

Уже двадцать лет он работал фрезеровщиком на оборонном заводе.

С наступлением капиталистической эпохи производство на заводе наглухо застопорилось, специалисты разбежались кто куда, однако десяток ветеранов, не нашедших себе иных стезей, остались, выполняя редкие и нерегулярные заказы и получая зарплату, более похожую на подачку. Таким образом, времени для просмотра телевизионных программ у мужа Людмилы имелось в избытке.

Роптать на инертность супруга было бессмысленно: фрезеровщик владел лишь единственной благоприобретенной специальностью, способов зарабатывания денег из воздуха не ведал, в потребностях своих был неприхотлив, как верблюд, столь же невозмутим и умел, подобно данному жвачному животному, обильно плевать – в переносном, конечно, смысле – на все несуразности экономически неблагополучного бытия.

Раздражение на мужа Людмила выплескивала постоянно, грозила разводом, отлично понимая, что развод – дело пустое. Способностью к материнству судьба ее обделила, зато наградила плоским рябоватым лицом, носом-уточкой, редкими рыжими волосами и кривоватыми нижними конечностями.

Роман с фрезеровщиком, начавшийся двадцать лет назад, был, что говорить, единственно успешным как в плане брачной перспективы, так и перспективы вообще. А прошедшие годы внесли дополнительные коррективы в телосложение, черты лица и прическу, скрытую с недавней поры синтетическим париком. Впрочем, какие еще коррективы? Сплошные деформации...

Так что безответный, непьющий и мало смущающийся какими-либо деформациями муж Людмилу в принципе устраивал. Не устраивало отсутствие денег. Но вопрос их добывания, как понимала она, относится исключительно к ее персональной инициативе и сообразительности.

Начальница Людмилы, майор Зинаида Башмакова, заглянула в кабинет подчиненной под вечер. Присела на край письменного стола; болтая ногой, на икре которой сизо просвечивали сквозь колготки узлы уродливо вспученных вен, открыла сумочку, вытащила пачку сигарет. Закурив, спросила:

– Деньги из "обменки" посмотрела?

– Только сегодня принесли, когда же успеть?..

Деньги, в долларовом эквиваленте составлявшие около пятидесяти тысяч, привезли в экспертно-криминалистический отдел для исследования из управления по экономическим преступлениям, изъяв мешок дензнаков в проштрафившемся пункте обмена валюты.

– Есть к тебе дело, Люд, – доверительно промолвила Башмакова. – Можно очень хорошо заработать... На ровном месте.

– Ну...

Начальница поерзала на письменном столе, вытащила, состроив недовольную гримасу, канцелярскую скрепку из-под плотно обтянутой форменной юбкой ягодицы. Настороженно взглянув на дверь, продолжила на полушепоте:

– У меня сестра тоже в пункте обмена... Ну вот. Давай завтра к ней с этим мешком... Курс растет... Понимаешь? Махнем рубли на доллары, протянем месячишко, а потом опять поменяем. Навар – пополам.

– А протянем месячишко? – засомневалась Людмила.

– Протянем! – Зинаида уверенно ткнула сигаретой в щербатое дно алюминиевой пепельницы. – С УЭП договорюсь: завал работы, то-сё...

Людмила задумчиво посмотрела на стальной шкаф-сейф, где хранился мешок. Мелькнуло: "А почему бы действительно..."

– Жулики каждый день по такому тюку загребают, а у меня вон... Зинаида, вывернув ногу, продемонстрировала эксперту серую, с ветхими краями проплешину на подошве босоножки. – На улицу скоро не выйти... Да и у тебя... – Кивнула на старенькие туфельки подчиненной. – В таких уже не хоронят, а ты вот...

– Так ведь одна кручусь... – горестно вздохнула Людмила. – От моего-то какой толк? Ни украсть, ни покараулить... Живет как алоэ в горшке...

– Ну, толк не толк... – произнесла начальница задумчиво. – А все же мужик... Вот я – да, все в одиночку... Да еще с лоботрясом великовозрастным! Вчера из милиции вызволяла...

– Чего натворил?

– Поперся с приятелем на какой-то диспут по изгнанию нечистой силы. Вырядились: приятель Иисусом Христом, а мой – дьяволом! С хвостом и рогами! Ну и задержали придурков! "Иисуса", правда, выпустили, а моего олуха в клетку засунули, и если б не я, то на штраф бы точно устроился. И ладно бы спасибо матери сказал, так нет, всю дорогу орал: почему, мол, дискриминация прав? Ну ладно, опечатывай ящики – и по домам.

– Я тогда посмотрю быстренько деньги, – засуетилась Людмила. – Чтобы с самого утра поменять... Курс ведь скачет как конь ретивый...

– Ну давай, давай...

Оставшись одна, Людмила механическим жестом вытряхнула из пепельницы в корзину для бумаг начальственный окурок и призадумалась.

Финансовая операция, предложенная ей Башмаковой, с каждой минутой казалась все более простой и привлекательной. Да и вряд ли стоило отказывать Зинаиде даже в том случае, если бы в махинации присутствовал какой-либо элемент риска: начальница была дамой жесткой и злопамятной.

В отдел они пришли работать шесть лет назад, сразу сдружились, но когда Зинаиду повысили – перевели на должность начальника отдела, дружба дала стремительно растущую трещину. Никаких ожидаемых поблажек от подруги Людмиле не перепало; напротив, та неустанно отчитывала ее за опоздания, устраивала выволочки за малейшую небрежность и выражала откровенное возмущение, если подчиненная без предварительного доклада заглядывала в ее кабинет. Неделю назад, подкараулив Людмилу, припоздавшую с обеденного перерыва, высказалась в том духе, что нерадивому эксперту следует поискать другую службу, совместимую с походами по магазинам в рабочее время.

Так что сегодняшнее предложение Зинаиды несло в себе двойную выгоду, ибо общая махинация повяжет их деловыми тайными узами. А там, глядишь, приволокут на экспертизу новый мешок...

Домой Людмила вернулась в прекрасном расположении духа. Тупо покачивающийся в кресле муж, сосредоточенно глазеющий в экран и то и дело щелкающий пультом, привычного раздражения у нее не вызвал – ну таким уродился, что поделать...

А утром следующего дня на машине приятеля Зинаиды она отправилась в нужный пункт обмена валюты.

Обмен произошел без проволочек. Увесистый мешок сомнительных российских купюр преобразовался в пять аккуратных пачек американской достопочтенной валюты, уместившихся в сумочке Людмилы.

А буквально через полчаса она положила эти пять пачек в служебный сейф – ровно пятьдесят тысяч долларов.

Курс в этот день повысился всего лишь на одну копейку, но впереди было еще минимум тридцать дней, и Людмила очень непатриотично и весьма горячо желала отечественным дензнакам самого что ни на есть катастрофического обесценения!

Крученый

Свой первый срок он получил в конце сороковых годов, юнцом, и хотя те, прошлые суд, пересылка и зона ныне помнились уже смутно, никогда не забывалось то опустошающее душу отчаяние, которое охватило его, когда он шел, уже привычно заложив руки за спину, к уготованной ему камере по пустому и гулкому, как тоннель, тюремному коридору, повинуясь отрывистым приказам контролера, корректирующим безрадостный подневольный маршрут.

Тогда казалось – все, кончена жизнь! Кончена непоправимо.

Тусклый коридор, выложенный щербатой плиткой в белесых хлорных разводах, словно тянулся в бесконечность, цокали за спиной подкованные сапоги сержанта, ведущего его в ад, вставали перед глазами улыбчиво-глумливые лица дружков-хулиганов, сподобивших его пуститься на это проклятое ограбление магазина, на котором они так бездарно попались...

И почему он пошел на поводу у этих придурков? Не хотел же, знал, что идет навстречу беде... Но возразить – не смог!

А нет бы продолжать тихо-мирно потрошить кошельки загулявших в вечернем городе хмельных шляп и пугливых дамочек... Сидели бы сейчас в пивной, радостно обсуждая перипетии своих улично-парковых похождений и отстраненно слушая рассказы бывалых ребят, уже оттрубивших свое за решеткой и рассуждавших о жизни в неволе с легкомысленным пренебрежением – мол, где наша не пропадала!

Щелкнул запираемый засов двери, и на него, робко замершего на пороге, уставились тускло и настороженно глаза обитателей тесного, вонючего помещения. И вдруг из сумрака, пропитанного прогорклым, едким запахом запахом тоски, злобы, страдания вперемешку с дешевым куревом, смрадцем параши и горечью чифиря, неизбывным запахом тюрьмы, – донеслось спокойно и миролюбиво:

– О, кремешок нерасколотый подвалил... Знаем такого, наслышаны. Ну, сидай сюда, кремешок, знакомиться будем...

И обреченность ушла. Здесь сидели те, кто знал о нем – не выдавшем организатора ограбления, нашедшем в себе силы промолчать об оставшемся в стороне пахане, что теперь и зачтется... Значит, правильно говорили, что тюрьма – как почтамт.

И он смело подсел на нары к седому угрюмому человеку, протянувшему ему папиросы...

Ныне, когда ему за шестьдесят, а тюремный стаж давно перевалил за четверть века, тот далекий щенок из брехливой стаи нищей послевоенной шпаны вспоминается со снисходительным смешком.

Правда, был щенок злым, умным и неприхотливым, да и с дрессировщиками повезло.

Три первых срока он провел в компании известных на всю страну воров, научивших его ремеслу и "понятиям", давших связи на воле, где не надо было приспосабливаться и юлить, экономя гроши и лебезя перед дешевками из всяких там отделов кадров, а можно было делать свое воровское дело, не ведя счет женщинам, тряпкам и деньгам. А после – и крови.

Зона стала не просто привычной частью жизни – оттуда он черпал силу, уверенность и, наконец, слепо ему подчиненных сообщников; зона дала ему звание вора в законе, кличку Крученый и тайную власть. А в стране, где сидел едва ли не каждый пятый, где за лозунгами о праведности и необходимости ударного труда скрывалось повязанное круговой порукой партийно-хозяйственное благочинное жулье, эта его власть была почитаема – пусть не официально, но как несокрушимая и опасная данность... И с ней мирились. Пускай не все, но категория принципиальных фанатиков составляла, как он полагал, ничтожное меньшинство, ибо кто не воровал и не сидел, тот обязательно приворовывал и от нар не зарекался. А в тех местах, где были нары, он, Крученый, мог миловать и казнить, он был судьбой и роком, судьей и защитником. И любая общественная мораль была для него моралью рабов, а мораль вора почиталась как внутренняя сущность сильного и отважного.

Жизнь земная, считал он, и есть ад, а в аду правит зло. И лепет о торжестве добра – никчемное успокоение для слабаков.

Итак, ему было за шестьдесят, но выглядел он на десяток лет моложе, обладал неукротимой физической силой, целые недели мог проводить в нескончаемых оргиях, забываясь лишь на часок-другой в чутком сне, и в тюремных больничных покоях кантовался лишь из-за ран, ненароком полученных в стычках, либо по необходимому "закосу", не ведая не то что о болезнях, но и об элементарном насморке. Что такое грипп – он попросту не понимал.

Когда общественные деформации начала девяностых годов повергли идола коммунизма и на нем, как на трухлявом пне, стремительно разросся развесистыми поганками властительный куст криминала, он возликовал.

Возликовал от радостного осознания справедливости своего давнего презрения к той послушной массе, что некогда благоговейно внимала родным двуличным вождям, оказавшимся на поверку тем же ворьем в законе, а ныне с той же упоенной убежденностью разоблачала их, одновременно трусливо и безоглядно подчинившись диктату уже откровенно уголовного сброда.

В принципе ничего не поменялось. Как и прежде, наверху оказывался сильнейший и циничный, а внизу копошились безропотные букашки, очарованные всевозможными сказками и посулами.

И он, Крученый, выиграл! Выиграл все блага, ибо вор в законе из враждебной благолепным труженикам касты вторичного теневого мира трансформировался в общественно значимую фигуру управления теми, кто ранее блатовал с гитарой и финкой в подворотне, подметая асфальт штанинами флотских клешей, а ныне с пачками "расстрельных" некогда баксов раскатывал, ничего и никого не боясь, кроме пули конкурентов, на роскошных лимузинах, которые недавним партийным боссам и во снах их номенклатурных даже смутно не виделись.

Да, золотое выпало времечко, неизбывное! Разгромленный КГБ, растерянная, утратившая ориентиры милиция, подменившие закон постановления, противоречащие друг другу...

Вся страна – огромное мутное болото, кишащее золотой рыбкой... И черпай рыбку ведрами, хватай! А попался – откупись. Вот и вся недолга...

Нет, спохватились, дошло, что коли коммунистическая зона обратится в единую государственно-уголовную, то только тем зэкам позволено будет подменять администрацию и конвой, кто сумеет одновременно проникнуться полицейским мировоззрением и уставом, ибо анархия, религия криминала, мать такого порядка, от которого весь мир прочными стенами отгородится – а зона без связей с внешним миром уже не цитадель для удалого вора и не каторга для терпеливого мужика, а территория всеобщей погибели...

Спохватились. Вспомнили о государственности. Создали, в частности, РУБОП. И не какую-нибудь страшилку, а департамент на принципах спецслужбы основательный, с выверенным кадровым составом и с безусловной установкой для каждого сотрудника: шаг в коррупцию – шаг в пропасть.

И накрыли спецы из РУБОПа, составленного из элиты милицейских сыщиков и контрразведчиков, невидимыми колпаками банды, группировки и сообщества, и пошла, как в былине говорится, битва не на жизнь, а на смерть. И понес уголовный мир утраты, как пирующий лагерь кочевников от попадания в его эпицентр многотонной, невесть откуда взявшейся авиабомбы.

Ударом этой взрывной волны вновь отбросило Крученого за колючую проволоку, хотя и по пустяковой статье: за незаконное хранение огнестрельного оружия. А когда освободился он в очередной раз, вольный мир встретил его новой реальностью: группировки действовали по схемам изощренно-профессиональным, прямое вымогательство пресекалось как примитивный дебош, многие из соратников ушли в официальный бизнес, окружив себя разного рода экономистами и компьютерщиками, криминальные капиталы вкладывались в игры политиков, в чью компанию безудержно устремлялись и некоторые из бывших шестерок Крученого, сумевшие откусить куски от бюджетного пирога. а он... Он превосходно понимал, что остался тем, кем был, – вором, и не более того.

Да и не нужно ему иного. Пока есть тюрьмы и зоны, есть в руках у него и власть. А шестерки его бывшие во всяких лакированных кабинетах все равно в просьбе ему не откажут, денег дадут. Ибо в этой стране, за дверь роскошного кабинета выходя, никогда не знаешь, где очутишься: то ли на тротуаре с пулей в голове, то ли напротив прокурора...

А потому, покидая караульное помещение колонии и слыша за спиной лязг металлических штырей, водворяемых в приваренные к решетчатым дверям пазы, он, Крученый, уже твердо знал, что ему уготовано почетное место советника в крупной московской группировке, полновластный контроль над одним из рынков и – полная свобода личной творческой инициативы...

Суть инициативы также была предельно ясна: собрать надежную команду для разбойных нападений.

Многократно проверенные подручные Чума и Весло, омывшиеся кровью с макушек до пят, вышли из зон три месяца назад и чаяли поскорее встретиться с ним – своим давним неразменным паханом и учителем.

Следовало подумать и о вербовке молодой поросли – это его будущее, кормильцы, опора в старости. И он найдет этих молодых, покуда о нем, равно как и о загадочной воровской стезе, не ведающих. Найдет, выкормит, обучит, повяжет смертью и кровью, заставит верить безоглядно и трепетно... Сам это прошел.

А поверят ему эти недоросли – покуда еще сыренький, аморфный матерьяльчик – потому, что не отсиживаться он будет по теплым углам, пересчитывая доллары, полученные с рыночной шушеры, в то время как ребята шкурами рискуют и глотки режут, а сам, в первых рядах класс покажет, как пикой кроликов зажиревших с одного удара валить надо. Личным, как говорится, примером...

Правда, и Чума, и Весло, и другие балбесы думают, что из-за принципов каких он на рисковые дела ходит, поскольку авторитета ему не занимать, и чего бы не сидеть в берлоге, на теплом диване, в объятиях шлюх, раздавая указания и воровские суды учиняя под коньяк с лимончиком?

А, все не так! Есть сокровенное, тайное.

Без насилия ему – как без воды рыбе. А без крови – как наркоману без дурева: ломка идет...

И как описать всю сладость, обволакивающую сердце, тот упоительный дурман, когда на тебя выливаются чей-то ужас и смертная боль, покорность и уничижение...

Да что стоят все эти разбойные доллары и золотишко перед окрыленностью своим могуществом над дергающимся в судорогах, вое и хрипе до сей поры самонадеянным, изнеженным существом, думавшим, что мир принадлежит ему...

Нет, не ему, а Крученому. Вместе с человечками. И со всеми трудами их.

Собцова

Уже двадцать дней пачки американской валюты лежали в чреве стального шкафа, однако ни малейшей радости от их нахождения в своем служебном кабинете эксперт-криминалист Собцова не испытывала. Проклятый курс падал на глазах, грозя прямым убытком.

Начальница Зинаида тоже не находила себе места: УЭП каждодневно напоминал о возвращении денег с экспертизы, обменный пункт, где работала ее сестрица, закрылся, и ни о каком льготном обмене долларов на рубли думать уже не приходилось.

– Ну что, подруга? – нервно покуривая, говорила она поникшей Собцовой. – По-моему, пролетели мы со своей коммерцией... Подождем еще недельку, а потом надо делать возврат... Кстати, подумай, где перехватить недостачу...

– А ты?

– Да у меня один долг другим погоняет!

– Но ты же сама все придумала...

– Ага! А ты агнец невинный! – с внезапной злобой гаркнула Зинаида. Нашла крайнюю! Уж если так дело пошло, то за тобой эти денежки числятся!

– Ну ты и стерва! – Лицо Собцовой словно опалило огнем.

– Какая есть! Я справедливо рассуждаю: попали в дерьмо, вместе его и хлебать!

– Ага! А деньги я должна одалживать!

– И я пробовать буду!

– Знаю я эти пробы!

– Лучше бы мне с тобой не связываться!

– Это еще кому лучше!

Когда за разъяренной начальницей захлопнулась дверь, Людмила, присев на стульчик, аккуратно всплакнула, чувствуя себя обманутой и оскорбленной.

К кому идти за деньгами? Все ее знакомые абсолютно нищие люди. Знакомые мужа? Голытьба! Вот, кстати, братец его, житель сельского поселка под Владимиром, сегодня приезжает – опять расходы на водку и ужин... А братец, кстати, при деле: возит товар из Москвы в свой микрополис, приторговывает. Но ведь ни копейки не даст, жлоб! Ему бы только на дармовщинку прокатиться, а попроси чего – шиш!

Она перевела взгляд на шкаф. Там, за серой металлической стенкой, таилось целое состояние... А во втором шкафу – еще пятнадцать тысяч долларов, уже прошедших экспертизу. Да и у Зинки в сейфе около десяти тысяч плюс рубли...

Море денег вокруг! А она – словно в безводной пустыне... И между этим морем и ею – преграда, которая крепче любой сейфовой стали... И называется преграда – страх перед тюрьмой.

Придя домой, еще с порога она расслышала уверенный басок деревенского гостя и звон вилок о тарелки – братья ужинали на кухне.

Хмуро оглядев стоящую на столе литровую бутыль с водкой, она оттолкнула локтем полезшего целоваться к ней деверя Леху – загорелого светловолосого крепыша с простецким мужицким лицом. Обронила недовольно:

– Ты моего не спаивай, понял? Если тебе без водки не жизнь, то других по себе не равняй!

– У-у! – протянул Леха глумливо. – Тебя что, из ментовской в общество трезвости перевели? Экспертом по алкоголю? Тогда возьми внештатником. Работать буду как слон! – загоготал жизнерадостно.

Вяло отмахнувшись от наглого деверя, пронять которого было ей не под силу, Людмила прошла в комнату.

Сняла колготки, переоделась в домашний халат, продолжая размышлять о том, как покрыть недостачу, и вдруг замерла от внезапно пришедшей в голову мысли...

Леха! Этот бесшабашный негодяй, в отличие от своего квелого братца, всегда отличался авантюризмом и практической сметкой...

И тут же из-за двери раздался голос деверя:

– Люд, в натуре, ты чего кислая, как ревень? Щи из тебя впору варить! Давай к нам, дерни рюмашку, повеселеет...

Не без труда преодолев острый приступ неприязни к бесцеремонному родственничку, Людмила подсела к краю стола, пригубила рюмку. Спросила отчужденным тоном:

– Леха, денег не одолжишь?

– Х-хе! – Деверь усмешливо дернул щекой. – Вопрос не по адресу!

– Я так знала... – произнесла Людмила с многозначительным презрением в голосе.

– Ты, Люда, зря, – вступился за брата муж. – У человека беда...

– Засада просто! – бодро подтвердил Леха, заправляя в пасть шмат ветчины, предназначенной для семейных завтраков в течение будущей рабочей недели. – На тачке я по пьянке кокнулся. Тачку – в утиль, права отобрали. Теперь с корешем за товаром езжу, арендую телегу. Хотя чего езжу? – Леха недоуменно пожал широкими плечами. – Товар встал, в деревне нищета. Натуральным хозяйством народ пробавляется.

– А, ну теперь пей смело... – сделала вывод Людмила.

– Чего и вам желаю! – Леха налил очередную рюмку.

Поговорить с Лехой Людмиле удалось лишь утром, когда муж ушел на свой разоренный завод точить железяки для подвернувшейся ненароком халтурки. Посвящать супруга в свой план, возникший у нее накануне, ей не хотелось.

Убирая остатки былой трапезы и холодно поглядывая на заспанного, истомленного похмельем Леху, недовольно щурившегося на бьющее в раскрытое окно утреннее солнце, Людмила произнесла:

– Есть возможность заработать двадцать тысяч зеленых. Интересует?

– Излагай... – Деверь раскрыл холодильник, внимательно изучил его содержимое. – Вроде тут пиво было...

– Размечтался! Потерпишь!

Разочарованно закрыв холодильник, Леха откинулся на спинку низенького кухонного диванчика. Проговорил:

– Ну, двадцать тысяч. Продолжай.

– Вот и "ну". Только разговор между нами... Мой благоверный ни при чем, ясно? Все равно толку от него как от кота на пашне... Присоска к телевизору!

– Я понял.

– Значит, так. У меня тоже проблемы. Долг, проценты... В общем, личное. А в нашей конторе у начальницы в сейфе эти самые двадцать тысяч... Для экспертизы. Времени – в обрез...

– То есть?

– Их УЭП прислал, надо возвращать...

– И чего предлагаешь?

– Мы с ней останемся в отделе вдвоем под вечер... Я тебе сигнал дам... Встану у подоконника, закурю... Только не напивайся! Во-от... Вы входите в подъезд, он у нас общий с военкоматом, поднимаетесь на второй этаж...

– Кто это – "вы"?

– Н-не знаю... Ну есть у тебя друг какой-нибудь?.. Надежный только...

– Ладно, давай дальше...

– Ну, связываете нас, вскрываете сейфы...

– Х-хе! Нашла медвежатника!

– Ну вы же ключи заберете... И у меня, и у Зинки...

– Кто такая?

– Шефиня моя. Да и сейфы-то там... – Махнула рукой. – У моего, если приподнять, дверцы с петель сами свалятся...

– Ну ты даешь! – Леха в изумлении покачал кудлатой, нечесанной со сна головой. – Откуда прыть-то взялась?.. Вроде цаца накрахмаленная, вся из себя на идее...

– Ты мне характеристики не расписывай... "Прыть"! Тут запрыгаешь! Людмила шмыгнула носом. Капнула нечаянная слеза на приготовленный деверю бутерброд с заскорузлым дешевым сыром.

– Ну чего... – Взгляд Лехи растерянно прошелся по стенам кухни. – Дело, конечно, живое... А Зинка в курсе? Имею в виду – насчет договоренности?..

– Да ты сам посчитай, – произнесла Людмила с терпеливым укором. – Если будет с ней договоренность, то что получится? Четверо в доле? И не рискнет она... Ей зачем на задницу приключений искать? Она богатая стерва!.. А потом, так даже лучше, она все честь по чести подтвердит: нападение, пострадали совместно, неизвестные мужчины... А?

– Тэк-с, – произнес Леха задумчиво. – А если крик-шум? Мне ее чего, мочить, что ли?

– Какой шум? Молчать она будет, как рыба в пироге! Ножик ей покажи уписается!

– Не, стрёмно...

– Эх, Леха! – промолвила Людмила разочарованно. – Дел-то... Бабу припугнуть... Я-то думала...

– Чего ты думала? – Леха встал из-за стола, тяжело дыша, прошелся по тесной кухне. – Что заклею тебе хлебало, приклепаю к батарее, полежишь чуток, а там ваши мусора тебя и освободят? А мне потом...

– Во-первых, попрошу не выражаться!

– А чего я?..

– Это у тебя хлебало! И прежде чем его раскрыть, рассуди: накроют тебя – значит, и мне несдобровать.

– Двадцать штук... – Вытянув подбородок, Леха остервенело поскреб пятерней заросшее суточной щетиной горло.

– И оружие, – добавила Людмила.

– Какое еще оружие?

– У нас же экспертно-криминалистический отдел, – назидательно пояснила милицейская дама. – И по уголовным делам на экспертизу поступает оружие: холодное и огнестрельное. Ясно? С целью квалификации его пригодности для боевого употребления, так сказать... Этот пистолет, к примеру, стрелять не может, а этот – еще как! Этот кинжал – сувенирный, хотя, кажется, быка надвое развалить может...

– И много у вас пушек? – полюбопытствовал гость, как всякий нормальный мужчина, тяготевший к оружию.

– Хватает. Вчера один вещдок принесли... Вальтер наградной. Времен войны. В позолоте, с надписью готической... Я уж на что к этим стрелялкам равнодушна, но себе бы взяла...

– И на какую сумму этого железа?

– Почем мне знать? Это как продашь... Только, – поправилась, продавать кому ни попадя – сгоришь... Но оружие взять надо. Причем обязательно надо. И знаешь, почему? Потому что думать будут, что за ним вы и явились... А попутно и деньги взяли. Оружие закопаем. До лучших времен. Пусть будет как капитал...

– Подумать надо...

– Если есть чем – думай!

Ирина Ганичева

Жизнь одинокой деловой женщины, имеющей собственный бизнес, неизменно связана с принятием не просто самостоятельных, но и тщательно спрогнозированных решений, поскольку скоропалительность или же всякого рода "авось" чреваты катастрофическим крахом всех предыдущих, удачно завершенных начинаний. А если под крылом у тебя двое детей, еще в младенчестве оставленных ушедшим из семьи муженьком, не пожелавшим мириться с главенством пробивной и энергичной супруги, то ежечасно и глубоко надо ей, одинокой волчице, сознавать: будущее ребят только в твоих руках, ослабей эти руки, выскользнет из них и твое будущее...

Себя Ирина считала человеком жестким, практичным и абсолютно логичным; упорно шла к намеченной цели, мгновенно разделяла знакомства на необходимые и пустые; позволяла себе, конечно, ветреные романчики, но голову не теряла, используя любовников как по назначению прямому, так и косвенному – то бишь требуя подарков и помощи в решении бытовых и коммерческих проблем.

"Деньги решают все" – эта формула как основополагающее руководство довлела над ее устремлениями к накоплению такого капитала, который надежно обезопасит ее от внезапного, как смерч, черного дня. Болезнь, авария, одинокая старость... Перечисление дурных вероятий бесконечно, но противоядие от них одно – капитал. Амортизатор. Щит. А в случае определенного рода нужды – меч.

Родилась и выросла Ирина в крупном сибирском мегаполисе, здесь же вышла замуж, окончила институт, аспирантуру, занимала руководящую должность на нефтеперерабатывающем комбинате; после развода с мужем сблизилась с директором предприятия – властолюбивым старичком, а когда грянула приватизация, оказалась в узком кругу допущенных к местному нефтяному пирогу лиц, получив собственные акции и главенство над частной компанией, обеспечивающей необходимое руководству комбината посредничество между производителем и разбросанными по всей стране клиентами.