Текст книги "Дневник из сейфа"

Автор книги: Андрей Татарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Казнь

Послеполуденный зной мало-помалу спадал, но в сарае было по-прежнему нестерпимо душно.

Бородатый стоял на коленях у стены и, упершись широкими, как лопаты, ладонями в трухлявые доски, тоскливо наблюдал в щель за тем, как деревенские полицаи, понукаемые эсэсманом, прилаживают, не торопясь, три петли на широком дубе.

– Да ты поплачь, девонька, не стесняйся, – прошепелявил Шуре старик. Он сидел, подобрав корявые босые ноги, и жевал черный сухарь. – Поплачь, оно чуток и полегшает.

А Шуре никак не удавалось заплакать. Она лежала на земле и старалась не думать ни о чем, смотрела на чахлую травку, проросшую в углу сарая, слушала, как там, на воле, деловито гудят мохнатые шмели.

Но все кружились перед глазами красивая, с серебряной росписью, шкатулка и знакомая, до каждой царапинки знакомая рука, берущая деньги…

– Полверсты до леса, – рассуждал вслух бородач. – Неужто никто не вызовет наших?

Наверно, он пытался успокоить ее, подбодрить. А ей было все равно. Она слышала насмешливый и вежливый голос:

– Надеюсь, госпожа Васильева, вы благополучно доставили сведения?…

Начальник СД говорил по-русски свободно, лишь изредка искажая отдельные слова. Рогге, пока его не посадили, хвастал, что его шеф еще до войны специально выучился русскому, чтобы читать Ленина и Достоевского в подлиннике. Пригодилось. Теперь этот знаток славянской души сидел в той комнате, где Шуру когда-то принимали в пионеры, и не изводил ее чужими, немецкими, фразами, не унижал, не бил, а культурно беседовал с нею на родном ее языке, почти без акцента… Но только после каждой его улыбки все меньше и меньше хотелось жить.

– Ну, ну, мэдхен, не надо так дрожать. Вы оказали рейху настолько гроссе услугу… Не будем анализирт какую, паче тем она была невольной… что я не предпочел поступить с вами как с врагом.

…Невольная услуга… Деньги в руке Ленца… Гроссе услуга…

– И если бы вы согласились оказать нам еще одну… – он пощелкал пальцами, ища слово, – любезность, уже сознательно… ну, скажем, начертайт расположение партизанского лагеря, то мы не только отпустили бы вас, но и… – он с улыбочкой раскрыл шкатулку, – как-то компенсировали муку вашей совести.

Она рванулась, швырнула проклятую шкатулку ему в лицо. Кляйвист едва успел отшатнуться.

– Вы сами приговорили себя! – Поправив очки, он нажал кнопку.

Адъютант явился моментально, словно только и ждал за дверью, когда, наконец, его начальнику надоест с нею возиться.

Кляйвист размашисто подписал заготовленный приказ, вручил его однорукому и прошипел ей в лицо:

– Или вы надеетесь – легкая смерть, пиф-паф? Найн! Публичная казнь! Там, где вас взяли! – Изо рта его приятно пахло какой-то очень душистой пастой. – И пусть это послужит предостережением для прочих романтических фрейлейн, любящих прогулки им вальд [21]  [21] По лесу.


[Закрыть].

И сразу успокоившись, он сел за стол, внес поправку в текст приказа и, прикрыв ладонью веки, раздумчиво сказал адъютанту, но почему-то по-русски, наверно по инерции:

– Да и к тому же публичный экзекуцион снимет у противника возможные подозрения, что пленку доставила в лес наша агентка…

…Ну и пускай я умру, пускай! Зато не подумают, что и мне фрицы деньги платили…

Ее бросили в бронетранспортер, где уже рассаживалась экзекуционная команда, потом притащили избитого бородача – она никак не могла вспомнить его фамилию: не то Ющенко, не то Глущенко, – потом в кабину сел офицер, тот самый, в которого она стреляла да промахнулась утром, – и их сразу повезли на огромной скорости – только свист в ушах – в Яблоневку, и эсэсманы всю дорогу пели вполголоса красивые задушевные песни…

И вот их с бородатым втолкнули в этот сарай, где уже сидел по-турецки и жевал сухарь старик, в избе которого – на «спецмаяке» – они ждали утром Ленца. Им сказали, что пока готовят виселицы, у них есть еще время подумать. Кто согласится пойти в проводники к немцам, того пощадят…

И хотя старик даже не повернул головы к офицеру, а Шура отвернулась, а Ющенко или Глущенко показал кукиш, все равно немцы не спешили…

– Часа два прошло! – метался бородач – Неужто наши в лесу не знают? Неужто не отобьют? Много ли фрицев прикатило – десяток. И каратели далеко, в других селах. Неужто сдрейфят партизаны, бросят нас, не выручат?

– «Неужто», – беззлобно передразнил старик, посасывая сухарь, – ты минуты не могешь язык придержать? Только аппетит человеку портишь – Он, кряхтя, поднялся и, нагнувшись над Шурой, тихо произнес: – Не вишь, деушка наша прикорнула…

А она не спала.

И как только громыхнул засов, задрожала всем телом: «Конец».

– Ви обдумаль? – прорычал в дверях офицер. – Соглашайт? Наин? Гут. Пеняйт себя. Аус!

Шура первой вышла из сарая и зажмурилась от низкого, но еще слепящего солнца.

Ветерок гнал по траве зелено-желтые волны. Вкусно пахнуло откуда-то яблоками. Шура проглотила слюну: так захотелось яблока…

Прямо перед глазами висели три веревки.

На улице колыхалась согнанная с поля и из домов толпа. Женщина приложила к глазам кончик платка, худой белоголовый, как одуванчик, мальчишка, утер сопли рукавом, мрачный мужик подергал заскорузлыми пальцами прокопченные махоркой усы… Казнь! Все это Шура видела не раз на городских площадях, только раньше смотрела она, а теперь – на нее…

– Но, господа немцы! – суетился плюгавенький староста. – Сказано же вам, люди из лесу скачут, бандиты! Отложить бы ето дело, ить порушат нас!

Эсэсовцы с тревогой поглядывали по сторонам.

Шофер уже сидел в кабине бронетранспортера.

– Успеем. Лос! – гадливо отстранил от себя старосту эсэсовский командир и, остановив пошедшую к дубу Шуру, толкнул вперед старика, громко пошутив: – Рюсски занг: «Старикам вьезде у нас почьет»!

Солдат учтиво помог дедке, так и не успевшему дожевать свой сухарь, взобраться на бочку. Вокруг кудлатой, нечесаной головы старика, словно в танце, трепетали изумрудные листья. Пока переводчик торопливо читал приговор, старик сосредоточенно крестился, шептал себе что-то под нос. Потом низко поклонился толпе и буднично, словно уезжал погостить к куме, попросил:

– Внучонка поберегите. Кашель у его, не давайте покуда босиком бегать. Ладно?

Офицер кивнул солдату.

Шура закрыла глаза. Только услышала, как простонала, прогибаясь, ветвь и глухим эхом отозвалась толпа.

Бородач пошел вторым. Сам надел на шею петлю, выгнул грудь и зычно, как на митинге, провозгласил:

– Да здравствует любимая отчизна! Слава нашему…

Эсэсовцы выбили у него из-под ног табурет. Могучее тело дернулось, забилось и, оборвав веревку, обрушилось на траву.

Офицер обругал солдат, потребовал у старосты еще одну петлю, покрепче. Староста убежал в дом. Не успевшие еще ретироваться полицаи тоже отправились «искать веревку».

И вовремя. Уже забухали на околице выстрелы, прострочили автоматные очереди, ахнула граната, другая.

Толпа подалась вперед, назад, рассыпалась по избам и садам.

Прижав ладошки к горящим щекам, Шура вглядывалась застланными пеленой глазами туда, откуда все ближе и ближе доносились цокот копыт, гиканье и конский храп. Все это было как чудо, только очень знакомое и просто неизбежное – словно она смотрела старый фильм о гражданской войне.

– Девка, беги!… – услышала она крик. Расшвыряв немцев, бородач с обрывком веревки на шее несся по пыльной улочке, петляя и сбивая ковыляющих прочь старух.

Шура бросилась к плетню, попыталась перелезть, оглянулась, увидела тщательно, как в тире, целящегося в нее офицера, метнулась в другую сторону…

Сильный толчок ожег ее плечо, вдавил в изгородь.

В опрокинувшемся на нее небе пронеслись сапоги эсэсовцев, прыгавших, отстреливаясь, в бронетранспортер, взлетели к резной листве босые ноги повешенного старика и опустилось, пряча ее лицо, мучное облако пыли…

Молочный фургон

Над остывшей за ночь землей висел сизовато-белесый туман.

Ленц сидел в ночной сорочке у окна и, посасывая трубку, отстукивал на своей «Олимпии» очерк об исконной гуманности прусского солдата. Фразы шли туго, пальцы били мимо нужных литер.

Трещала голова. Всю ночь ему снилась женщина на городской площади, у нее были Шурины веснушки, и под стоптанными ее туфлями играл со щенком веселый ефрейтор с лицом Кляйвиста.

– «Вперед, вперед! Гремят геройские фанфары»… – кричало с улицы радио.

И жалобно, вот уже третьи сутки, мяукал под Шуриным окном кот Кузьма Федосеич.

…Ну что ты все воешь, подлый? Объяснил же тебе, как человеку: не придет больше твоя хозяйка. Никогда. Нет больше Шуриньки…

А я вот, старая калоша, почему-то живу, дышу, свободен…

Хотя какая это, к чертям, свобода! Вон погляди, Кузьма Федосеич… да не туда, – за калитку. Видишь, два перпендикуляра в пилотках просвечивают? И третий есть, только нам с тобой отсюда не видать: у черного хода стережет. Вот так и шляются за мною, не таясь, с утра до вечера. А зачем? Стерегут, не понесу ли я в абвер фотоснимки – доносить на их шефа? Глупо: от доноса никакой слежкой не спасешься.

…Нет, подозрительно все-таки, чтобы Кляйвист, с его интуицией и умом, поверил, будто я работаю на Канариса… чтобы Кляйвист, с его «духовным аристократизмом», так унизительно покупал мое молчание!. Нет, нет, за всем этим – деньги на глазах у Шуры, постоянный эскорт шпионов – кроется какой-то расчет. Но какой? Ты не знаешь, усатый? Я тоже…

«…И нашего сентиментального Михеля [22]  [22] Михель – нарицательное имя немецкого обывателя.


[Закрыть], почтительного сына, заботливого отца, нежного мужа, враги называют вандалом, взбесившейся мясорубкой, двуногим зверем! За что?!»…

Ленц вытащил лист из пишущей машинки, скомкал. Не годится, слишком проступает сарказм, цензура прицепится. А если и пропустит, в СД и абвере головы поумнее, уловят. Нет уж, лучше расхаживать в сопровождении трех вежливых молодчиков по улицам, нежели одному, но в тюремной камере…

Однако же престранно ведет себя его свита. Рассказывают ему по дороге анекдоты, одалживают дефицитный болгарский табачок, угощают пивом… Вчера вечером, возвращаясь вчетвером с очередного митинга, встретили у его дома хромого маляра. Заметив немцев, он нехотя посторонился и пошел дальше, громко, но как-то неумело выкликая: «Кому белить? Кр-расить кому?»

– Господа германцы, а, господа германцы, – прошамкала из ухоженного соседнего палисадничка благообразная старушенция с лейкой. – Вон тот прошел, хроменький… Знаю я его, лекции против Иисуса читал. Активист!

Шпики оборвали смех и, раздувая ноздри, сделали стойку вслед уходившему маляру. Но, переглянувшись, отмахнулись от старухи и нахально потащились в дом за своим подопечным, уговаривая его составить им компанию в покер…

– Алло, Петер! – показалась в окне птичья головка старшего группы. – Ты не забыл, что пора на службу?

– А безопасность обеспечили? – хмуро пошутил Ленц…

Когда он вышел из дома, шпик номер два с насмешливой почтительностью распахнул перед ним калитку

– Будьте спокойны, мы на страже…

Из-за угла появился вчерашний маляр.

– На страже? А это что? – показал Ленц на продовольственный автофургон, угодивший колесами в канаву. – Поч-чему под моими окнами тарахтит какая-то поганая машина?

…Что тут опять носит этого богоборца! На улице ни души, шпики заметят, вспомнят…

– Германия, не пособишь? – крикнули по-русски из машины. Из кабины вылезли невысокий скуластый полицай и кряжистый шофер.

– Млеко для вашего вермахта привозили, – подошел полицай к старшему шпику и показал в подтверждение пропуск. – Второй рейс надо делать – и нате, застряли!

– Туман, – объяснил шофер и тоже стал совать бумаги второму агенту.

– Молочко? – вынырнул из-за ограды третий шпик. Он заглянул внутрь фургона, постучал по бидонам: – А что же вы сюда заехали? Продовольственные склады, помнится, совсем в другой части города…

– Ахтунг! – отскочил старший. Но не успел выстрелить.

Мгновенный, акробатический прыжок полицая, удар…

Шофер выбросил вперед пудовый кулак. Второй шпик успевает пригнуться. Обманное движение, захват. С хрустом ломает руку шоферу. И тут же бессильно повисает на ней с торчащей между лопатками финкой набежавшего маляра. В руке третьего шпика – браунинг. Сверху, из фургона, разбрасывая бидоны, прыгает на шпика парень в матросских клешах. Подминает под себя.

Вся эта молчаливая и яростная схватка началась и кончилась так быстро, что Ленц не успел даже принять в ней участие.

– Товарищи! – бросился он к избавителям.

Но те неожиданно опрокинули его на землю, забили рот кляпом, стянули кисти рук и ноги ремнями, раскачали и швырнули в кузов машины.

«…Сомкнув ряды, подняв высоко знамя…» – продолжал надрываться репродуктор.

Парень в матросских клешах притиснул разведчика к передней стенке фургона и гаркнул товарищам:

– Порядок! Давай!

Их завалили горой пустых бидонов.

Взревел мотор, тяжело вздымая автоколымагу из канавы. Кто-то там, за рулем, заменил шофера. Быстро и мастерски повел машину. На повороте Ленца шваркнуло затылком о скользкое днище кузова

Морячок с удовлетворением констатировал.

– Зато, папаша, не дует!

Очная ставка

За грубо сколоченным столом в блиндаже сидели трое.

Ленц с улыбкой приложил пальцы к козырьку. На это из-за стола последовали неопределенные жесты, которые лишь с большой натяжкой можно было расценить как ответные приветствия.

– Располагайтесь, – показал на сучковатый пень посреди блиндажа пожилой узбек в украинской косоворотке.

Разведчик сел.

– С кем имею честь?

– Комиссар Урузбаев, – не представился, а скорее поставил в известность узбек. Оглядел помятого гостя и неприязненно прищурился: должно быть, разделяя общие романтические заблуждения относительно внешности профессионалов разведки, он ожидал увидеть человека помоложе и уж во всяком случае более бравой наружности.

– Бурков, – еще неохотнее назвал себя его костлявый сосед, на застиранной солдатской гимнастерке которого криво висел орден Ленина. Впрочем, Ленц и так узнал уже Деда: по всей области были расклеены фотографии, сулившие немалую мзду за партизанского вожака.

– А это, – наклонил голову комиссар в сторону ясноглазого розовощекого майора в тщательно отутюженной, с иголочки, форме, – а это наш…

– Я думаю, – остановил его тот и посмотрел на все еще стоящего за спиной Ленца «полицая», – товарищ может отдыхать…

– Благодарствуй, Митя, – по-старинному поблагодарил Дед молодого партизана. – Скажи своим ребятам: всех представлю к награде.

Митя вышел из блиндажа.

– Лихой у вас народ, – кивнул ему вслед Ленц. – Только к чему было рот мне затыкать?

Вспомнился парень в клешах: каждый раз, когда машину останавливали и проверяли документы, тот угрожающе стискивал ему шею: «Папаша, чтоб было – ш-ш-ш-ша!» Просто чудо, что немецкие постовые не слышали этих громоподобных «ша» – от них лязгали бидоны и закладывало уши.

Ленц вспомнил это и рассмеялся.

Трое за столом и не улыбнулись. Ленц почувствовал, что его смех их раздражает, но ничего не мог с собой поделать и хохотал все громче: это была разрядка. Так чудесно было сидеть здесь, на неудобном пне, среди незнакомых, но родных людей, и говорить, наконец-то никого не боясь, громко говорить по-русски.

– Или Центр запретил вам вдаваться в объяснения, кто сей важный фриц, которого нужно выкрасть. Так, что ли?

Трое за столом молчали.

– Лихо, лихо вызволили, спасибо! – бодро повторял он, но радости, бурной, пьянящей – ведь он у своих! – радости почему-то не было, и он внезапно понял, что не испытывает, а изображает ее, быть может, не столько перед партизанами, сколько перед самим собой. Да, да, просто изображает, привычно скрывая за безмятежной маской гнетущее напряжение, словно он до сих пор еще там, среди врагов. – А то влип, понимаете, в предурацкое положение: вроде бы и свободен, а никуда – шпики стерегут.

– Или телохранители? – буркнул Дед.

– Спокойно, – сказал командиру комиссар.

Дышалось все трудней: в воздухе стоял густой, кисло-винный запах гниющих в торфяной земле растений.

– Ну, детали потом, – встал разведчик. – Где у вас рация? Мне нужно срочно связаться с Центром.

– А может… – облизал налитые, как у женщины, губы розовощекий майор, – начнем все-таки с деталей?… – Он извлек из планшетки несколько тетрадных листочков, макнул перо в школьную чернильницу и с приветливой деловитостью, словно заполнял листок по учету кадров, осведомился: – Фамилия, имя, отчество?

– Что здесь происходит? – взорвался Ленц. – Объяснят мне в конце концов, что происходит?

В блиндаж ворвалось облако света, заиграло зелеными бликами на бревенчатых стенах, увешанных газетными вырезками с Большой земли. Из тамбура осторожно спустились по шатким ступенькам фельдшер и санитарка, бережно поставили на землю, устланную хвойными ветками, самодельные носилки.

– Только недолго, товарищи начальники, – недовольно потребовал фельдшер. – Слаба еще, крови много потеряла.

С носилок на Ленца пристально, не отрываясь, смотрела Шура. В глазах ее была боль.

– Ты?!… – его качнуло, спазма сжала горло. – Ты? – рванулся он к носилкам.

Он едва не разревелся, – это было как тогда, в Маньчжурии, десять лет назад, когда ему переслали фотографию, на которой сосредоточенно расправлялся с манной кашей незнакомый лобастенький малыш, его сын, и снимок расплывался из-за дурацких счастливых слез, – с ним редко, но случалось такое: ручьилось из глаз, неудержимо, как у бабы.

– Ты!…

– Идите, – быстро приказал майор фельдшеру и санитарке.

Те вышли, оглядываясь на всхлипывающего человека в немецкой форме.

– Отпустили? Бежала? – ловил разведчик ускользавшие Шурины пальцы. – Как вышло, что ты здесь, жива? Шуринька?

– Не ждали? – с трудом, дрожащим голосом выговорила она и отняла восковую руку.

Дед отодвинул Ленца.

– Дура… тряпка… – кусала губы девушка. – Хотела в глаза ему плюнуть… бесстыжие… И не могу…

– Ну так как? – постучал розовощекий пером-уточкой по бумаге. – Будем и дальше Ваньку валять? Или начнем говорить правду?

– Правду?… – повернулся к нему Ленц. – Какую правду?

– Учтите, – глядя в пространство, предупредил майор, – только чистосердечное признание может облегчить вашу участь.

– Признание? В чем?

– В чем? – взревел Дед. – А кто деньги брал в СД?

…Деньги… Шкатулка, опущенная на кнопку вызова… Шура в дверях, застывший ужас в ее глазах… Так вот откуда давящее предчувствие беды, не отпускавшее его ни на минуту все эти дни…

– Пока вас ни в чем не обвиняют, – комиссар попытался смягчить резкость командира. – Мы только хотим разобраться… Поймите же! – тоже повысил он голос. – Одно из двух: либо неправду говорит ваша связная, либо вы…

…Факты, разобраться… С чего все началось? Восстановить последовательность… Арест, томительное ожидание допроса… Нет, не случайно продержали его так долго в приемной, – Кляйвист ждал, пока привезут схваченную на «маяке» Шуру…

Судорожными толчками – в такт с бешено колотившимся сердцем – пульсировала мысль.

…Штандартенфюрер, конечно, сразу же разгадал цель его визита к Грете, понял, что он искал в дневнике отнюдь не крамольные выпады против берлинского руководства… И если начальник СД предпочел сделать вид, что принял русского разведчика за соглядатая из абвера, разыграл комедию со «взяткой за молчание», то, как ясно теперь, лишь для того, чтобы…

– Так девушка сказала нам правду? – просто, напрямик спросил комиссар. – Брали деньги?

– Да.

Желтое, цвета промасленной бумаги лицо узбека потемнело.

Дед отвернулся. Шура простонала.

– Брали? – повеселел ясноглазый и застрочил в протоколе. – И давно они вас перевербовали?

– Скажи, чтоб унесли ее, – глухо попросил Дед комиссара.

– Спасибо за показания, товарищ Васильева, – оторвал на миг перо от бумаги майор и с нескрываемой уже ненавистью покосился на Ленца. – Думали, в землю унесет? Ан не вышло, палачи подвели: плохо метили.

– Плохо? – печально качнул головой Ленц, глядя на забинтованное Шурино плечо. – Ну что вы! Кто, кто, а палачи у них свое дело знают. Метили точно. Чтоб… жива осталась.

– Жи-ва?! – наморщил лоб узбек.

От неожиданности розовощекий поставил на протоколе кляксу.

– Вы хотите сказать, что служба безопасности… инсценировала казнь?!

– Но для чего? – Дед исподлобья внимательно глядел на Ленца, стараясь понять ход его мыслей.

– Для того, чтобы «спасшаяся чудом» рассказала здесь, как я получаю наградные из рук начальника СД.

Девушка приподнялась на носилках, опершись на раненую руку и не чувствуя боли…

Дед выскочил из-за стола, круто остановился перед Ленцем.

– Но мы проверяли ее сообщение!

– А! «Маляр»! – вспомнил разведчик. – Видел я, как он блуждал вокруг моего дома. Но ведь не я один его приметил: мои телохранители, как вы изволили выразиться, – тоже. Однако, заметьте, не задержали… Зачем? Пусть подтвердит в лесу, что «Хомо» на свободе, преспокойно разгуливает под защитой эсэсманов…

Комиссар взглянул на Деда, в волнении расстегнул косоворотку.

– Итак, вы хотите нас уверить… – майор обводил кляксу аккуратной рамочкой, – будто немцы шли на все это лишь затем, чтобы, так сказать, опорочить честного патриота?

Было невыносимо видеть эти упитанные, самодовольные щеки, непрошибаемый лоб… Невыносимо! Ленц выхватил у майора из рук перо, вонзил в чернильницу. Сдержался. Терпеливо, сквозь стиснутые зубы объяснил:

– К сожалению, намерения их идут дальше. Подорвать доверие к собранной мной информации.

Старые ходики на гвозде с подвязанной к гирьке обоймой равнодушно разрезали остановившееся время на тягучие дольки тишины.

– Ну вот… – дернулись пересохшие губы девушки, – так и ждала, когда у него черное станет белым… Выкручиваться – это он умеет… Так и ждала…

Но на повзрослевшем, с поблекшими веснушками лице ее Ленц прочел такое облегчение, такую готовность верить ему снова, что вздохнулось полегче, и разведчик взял, наконец, себя в руки.

– Потом, потом! – предупредил он очередной вопрос дотошного майора. – А сейчас прошу вызвать Большую землю. Пусть срочно высылают самолет. – И, совсем уже успокоившись, подмигнул с добродушной укоризной все еще хмурому Деду: – А гостей-то у вас кормят? С утра во рту ничего не было. Если не считать, конечно, партизанского кляпа!