Текст книги "Дневник из сейфа"

Автор книги: Андрей Татарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Андрей Татарский
Дневник из сейфа

В сумерках

Еще и сейчас на Новодевичьем кладбище Москвы, в одном из тихих его уголков, где хоронили преимущественно в тридцатые годы, можно найти нарядный по тем временам обелиск. Проросла травой и мохом тяжелая гранитная плита, потемнели от времени звездочка и позолота букв… «Обыкновенная заброшенная могила», – думают люди. Откуда им знать, что в ней никто не был погребен…

Когда он вышел из редакции, город уже окутали сумерки. Близился комендантский час. От фабричных ворот торопливо шагали изможденные женщины и подростки – спешили домой. В кинотеатр, гремящий маршами «Ди дойче вохеншау» [1]  [1] Еженедельные выпуски гитлеровской кинохроники.


[Закрыть], лениво, вразвалочку входили черные и серо-зеленые мундиры. Какой-то младший чин тащил за собою толстоногую девицу в цветастом сарафане, она жеманно отбивалась, показывая на фронтон, где жирной масляной краской было выведено: «Только для немцев!».

Теплый летний вечер был наполнен скрежетом гусениц и гортанными выкриками регулировщиков. По Красному проспекту, переименованному в «Коричневый», конвейерной лентой тянулись «тигры» и «фердинанды».

Ленц уже знал: прибыл танковый корпус «Аттила» и, судя по свежему, необтрепанному виду, – с берегов Нормандии, где так и не состоялось обещанное вторжение союзников. Еще один корпус, а на прошлой неделе – три полностью укомплектованных мотопехотных дивизии, переброшенных с Балкан. Немцы методично укрепляли оборонительный плацдарм.

Скользя взглядом по выплывающим навстречу бронированным махинам, Ленц раздумывал над тем, случайность ли, что главари рейха, имевшие обыкновение громогласно объявлять любой мало-мальски защищенный участок «неприступной крепостью», на сей раз почему-то хранили молчание. Не означает ли это, что в данном случае они действительно не опасаются наших наступательных действий, более того – хотят их?

Он выбил табачные крошки из трубки и, с отвращением вдохнув пропитанный гарью воздух, устало зашагал по тротуару, небрежно козыряя офицерам и мурлыча под нос что-то из Берлиоза.

Сегодня был на редкость пустой день. Трехчасовая болтовня на редакционном совещании («Новая гениальная речь фюрера обязывает нас, сотрудников образцовой фронтовой газеты «НАХ ОСТЕН», с еще большим воодушевлением…»). Договорился было о поездке к саперам на первую оборонительную полосу, но в комендатуре отказались подписать командировку, сославшись на распоряжение службы безопасности ограничить допуск в прифронтовые районы, и чертов редактор тут же усадил за передовицу («Доблестные солдаты великой Германии! Сейчас, когда после двухлетнего победоносного марша на Восток, приближается решающий этап нашей титанической борьбы с большевистско-азиатскими ордами, вы все, как один…»). Потом правка казенно-скучных корреспонденции с передовой, «боевых эпизодов», похожих один на другой, как горошины в стручке («И как только оптический прицел поймал обезьяний лоб Ивана, снайпер Гуго Крамер, который только и ждал этого момента, лежа, не шелохнувшись, несколько часов в своем аккуратно вырытом окопчике…»).

Он едва выбрался в середине дня, чтобы взять интервью у полковника Майнца, только что получившего генеральский чин вместе с переводом из гарнизонных частей на передовую Ленц не раз сиживал с ним за одним столиком в штабном ресторане «Шлиффенгоф» и возлагал немалые надежды на этот визит, на который, впрочем, не имел никаких официальных полномочий. Майнц был польщен, благодарил за поздравления, снисходительно вспоминал о пирушках в «Шлиффенгофе» и, само собой, о том, как они едва остались живы, когда месяц назад в зале ресторана взорвалась адская машина.

– Помните, зондерфюрер, как засыпало нас битым стеклом и штукатуркой? Вы так поносили подпольщиков, словно они обязаны были предупредить о своих кознях! – Майнц смеялся, шутил, хвастал подвигами, которых не совершал, и был в таком упоении от собственной персоны, что не заметил, как разговор мало-помалу соскользнул с перечисления его прошлых заслуг на обсуждение тех еще более крупных свершений, которые предстоят ему в ближайшие дни при отражении русского наступления. Майнц, безусловно, не пожалел бы красок, чтобы подробно охарактеризовать ту роль, которая отводится его соединению в оборонительной диспозиции командования. Но, к великому разочарованию Ленца, обнаружилось, что новоиспеченный генерал-от-инфантерии [2]  [2] Пехотный генерал.


[Закрыть] имеет более чем смутное представление об этой диспозиции. Неприятно задетый удивлением журналиста, Майнц объяснил: секретности ее придают настолько большое значение, что фельдмаршалу позволено ознакомить с оборонительным планом пока всего несколько военачальников рангом не ниже корпусного командира.

– Идет большая игра, голубчик… – многозначительно поднес палец к губам Майнц.

Да, столь чрезвычайные меры секретности говорили об одном: гитлеровцы, несомненно, готовят какую-то ловушку.

Мимо промчался, обдав Ленца выхлопными газами, громоздкий «ханомаг» и, круто завернув, уткнулся желтыми, положенными лишь высокому начальству, огнями подфарников в подъезд командующего. Здесь стояло уже несколько генеральских машин: длинный приземистый «оппель-адмирал» Хеттля, новенький, сверкающий никелем американский «кадиллак» Фогта, спортивный, с откидным верхом «хорьх» Келлера, чей-то знакомый полубронированный «мерседес»…

– Документы!

– А?… Ах, документы? Прошу.

– «Петер Фридрих Ленц, военный журналист»… Почему разглядывали номера машин у дома фельдмаршала?

– Чтобы сообщить Москве, разумеется. А вот почему вы докладываете каждому встречному, что командующий живет в этом доме? Вы, патрульный офицер?!

– Прошу прощения, зондерфюрер, но я ведь только…

– Вы только забыли, что обстановка требует от каждого из нас бдительности, бдительности и еще раз бди…

– Зондерфюрер, при моих подчиненных… прошу вас…

– Ну, смотрите у меня!… Ладно. Продолжайте нести службу. Стоп! Ку-да? А документы кто за вас досмотрит? Вот та-ак… та-ак, со всей придирчивостью… Ну хорошо, хорошо, довольно. Вы свободны.

– Хайль Гитлер!

– Хайль, хайль!

…Ч-черт! Что за невнимательность! Уже и патруля за спиной не замечаешь… Ну вот, и сердце сразу… Как это резюмировали эскулапы после того приступа? – «Запущенная стенокардия, необходим полный душевный покой и хотя бы месячный постельный режим». Данке шён, почтенные фельдариты [3]  [3] Большое спасибо, почтенные военврачи.


[Закрыть], люблю юмор.

Он положил под язык крупинку нитроглицерина и, пошатываясь, побрел дальше.

– Привет, старый пузан! – окликнул его кто-то и не без восхищения сообщил спутникам: – Первый пьянчуга в гарнизоне. Его всегда шатает.

…А Майнц не преувеличивал, – думал разведчик. – Фельдмаршал действительно совещается лишь с узким кругом приближенных. Кстати, чей там стоял «мерседес» со сдвоенными рунами [4]  [4] Руны – знаки древнегерманской письменности. Служили знаком отличия эсэсовских частей.


[Закрыть] на капоте?… Хотя, какая разница. К таким чинам не подберешься. Да и времени уже нет: судя по тому, как торопит Центр, наступление должно начаться со дня на день. А что я успел?…

Ленц вдруг поймал себя на том, что автоматически подсчитывает количество проносящихся мимо грузовиков, в которых под брезентом угадывались контуры минометов.

…Условный рефлекс. Ни к чему. Ведь ты уже знаешь точную цифру стволов, выделенных для обороны плацдарма…

Что говорить, кое-что ему все-таки удалось сделать: и установить численность резервных войск, и раздобыть схемы минных полей в отдельных укрепрайонах. Похоже, он уже «держал за хвост» генеральную идею оборонительного плана, но она ускользала: то всплывала, то вновь тонула в потоке противоречивых предположений. Любые, даже самые правдоподобные догадки могли оказаться иллюзорными. Необходимо было получить документальное подтверждение. Во что бы то ни стало. Но как?…

Сумерки быстро сгущались, словно в огромный аквариум подливали фиолетовых чернил. Скорей бы уж добраться до постели, отдохнуть, собраться с мыслями.

Брызнуло светом из хлопающих дверей казино. Если и дальше плестись проспектом, то до дому дойдешь не скоро, а нитроглицерин – горючее неважнецкое…

Ленц свернул на Бундштрассе. Дальше переулками и проходными дворами можно выйти к парку, а там уже рядом. После шума центральных улиц здесь было пугающе пустынно. Только шарканье его подошв о булыжники да поскрипывание двери, повисшей на одной петле в подъезде обшарпанного здания. Как раз на отом месте вчера ночью проломили череп какому-то загулявшему унтеру. Хоть и развесило гестапо по всем заборам торжествующие реляции о «разгроме подпольно-чекистского центра», – темные, молчащие дома упорно продолжали неравную борьбу.

Озираясь на каждый шорох, Ленц то и дело останавливался и шарил вокруг себя лучом фонарика. «Точно сапер с миноискателем», – подумал он и выругался. Хоть бы какой-нибудь патруль! А то, чего доброго, получишь пулю из-за угла, один из парадоксов его профессии своих вынужден опасаться не меньше, чем гитлеровских ищеек.

Постояв в нерешительности перед черной щелью переулка, он махнул рукой и потащился назад, поближе к центру. Он привык беречь себя и никогда не шел на риск, если можно было его избежать. Отчасти потому, что неутомимо любил жизнь. Но еще больше потому, что знал: принадлежит она не только ему…

С площади доносился веселый смех. Плывший над крышами домов месяц заливал покойным серебристым светом виселицы и сгрудившихся под ними солдат. В перехлесте лучей фонариков метался грязный, ободранный щенок. Он жалобно скулил и норовил проскользнуть между сапог, но те незлобиво возвращали его в круг.

– «О, донна Клара, как ты танцуешь!» – пели и улюлюкали бывшие мальчишки в пропахших потом гимнастерках; эта тихая площадь и мирные, зовущие гудки паровозов, и собачий визг так напоминали им родные места и озорные забавы навсегда ушедшего детства.

– Берегись, Тони, он кусается!

– Хой-ла-ла! Возьми его, пес!

– Зза, зза!

– «О, донна Клара…»

Они подпрыгивали от удовольствия и хохотали.

Ленц стиснул зубы и шагнул к автоматчикам. В последнее время с ним все чаще случалось такое: вдруг накатывало, хотелось стрелять, стрелять по этим беспечно растянутым губам, гладким, без единой борозды, лбам. Стрелять, стрелять, стрелять!

Губная гармошка смолкла. Солдаты озадаченно попятились. Остролицый ефрейтор со значком участника рукопашных боев, настороженно вглядываясь в чем-то недовольного незнакомца, положил руку на свой «шмайсер».

…Опять нервы, ч-черт!

Ленц круто повернул, сделал несколько шагов и остановился. На погонах автоматчиков были желто-белые полоски.

…Головорезы из дивизии «Бранденбург»?… Обычно их бросают на самые ответственные участки…

– Вы! Канальи! – набросился он на солдат. Давая выход накипевшей ненависти, он кричал, что это стыд и позор – мучить бессловесную тварь, что сам фюрер обожает собак, и ни один истинный ариец не причинит им зла, что в рейхе, как известно, действует специальный закон, ограждающий животных от негуманного обращения, и что только расовонеполноценные ублюдки…

Автоматчики пристыженно переминались с ноги на ногу.

– Господин офицер совершенно прав, – смущенно согласился ефрейтор и, чмокнув щенка в нос, отпустил на волю.

– А как вы стоите перед старшим по званию! – не унимался Ленц. – Почему расстегнуты воротнички? Налакались? Фамилия? – достал он блокнот.

– Ефрейтор Мартин Шмидт, – нехотя выдавил остролицый и протянул свисающий с шеи медальон с личным номером.

– Часть?

– Дивизия «Бранденбург», полк 800, батальон «Нахтигаль», господин зондерфюрер.

– Врешь! Твой батальон стоит под Воронино!

– Никак нет, – почтительно возразил остролицый. – Мы базируемся в селе Березовском.

– Неважно. Почему болтаетесь в городе? Дезертиры?

– Никак нет, – обиделся ефрейтор. – Направлены из своей части за провиантом.

– Плевать мне, за чем вы сюда направлены! Доложите своему командиру, чтобы влепил всем наряд вне очереди за безобразный вид и поведение в оккупированном городе! Что? Возражать?!

– Слушаюсь, господин зондерфюрер.

– Я проверю! Марш!

Солдаты поспешно вскинули на плечи ранцы и растаяли в чернильной мгле.

Разведчик проводил их рассеянным взглядом.

…В Березовском?…

В глубокой задумчивости продолжил он свой путь.

Последний шанс

Как хорошо вот так лежать, раскинув на тахте отяжелевшие руки и ноги, и плыть куда-то в шелест листвы и мерное постукивание дятла. И хоть на несколько минут забыться, ни о чем не думать, ни о чем…

– Петер Фридрихович!

– Шуринька…

Он открыл дверь, притянул девушку к себе, ласково дунул в ямочку на круглом, как у ребенка, подбородке. За три месяца их совместной работы – самая удобная «крыша»: хозяйка и жилец, вселенный по ордеру оккупационных властей – он привязался к своей связной. Единственный человек, с которым разрешаешь себе говорить на родном языке.

– Ну, садись, поешь, зяблик. Я тут тебе кой-чего из офицерской столовой…

– Петер Фридрихович! – взволнованно отстранилась она и сунула ему лоскут папиросной бумаги. – Вот! Нашла сегодня в «почтовом ящике». Только-только расшифровала!

Переправленная партизанами радиограмма Центра предупреждала разведчика о том, что женевская резидентура СД [5]  [5] Служба безопасности СС.


[Закрыть] ведет розыск лиц, знавших швейцарского фольксдойче Ленца, эмигрировавшего в 1939 году в Германию.

– Как же так? – испуганно твердила Шура. – Ведь эсдэшники отпустили вас, обещали оставить в покое. Ведь…

– Как видишь, ненадолго, – подавленно пробормотал он, сжигая листок. – Машина…

И вновь, в который уже раз за эти дни, усмехнулись перед ним тонкие, надменные губы Кляйвиста, доктора философии и штандартенфюрера СС. Кляйвист…

Да, в Центре правы, пора уходить. Ареста пока ему удалось избежать, отвел подозрения на другого, но если они ведут розыск…

«Уходим? – спрашивали Шурины глаза. – Значит, уходим?»

…Уйти? Так и не убедившись в правильности своих выводов?

Все эти еженощные передвижения немецких соединений, внезапные и, казалось бы, беспорядочные их переброски на разные участки фронта, когда задуманный маневр намеренно запутывают ложными ходами, – разобрался ли он в сложных зигзагах перегруппировки резервов вермахта, верно ли уловил ее смысл?… Взять хотя бы бранденбуржцев – не означает ли их размещение в Березовском то, что капкан готовится именно в тех районах?… Сколько еще неясностей, противоречий.

– Все равно больше сделанного не сделаешь, – угадала его мысли Шура. – Сами рассказывали, что творится: с каждым днем все больше берегутся. Уж как вы ни старались, чтоб на железнодорожный узел попасть – график движения эшелонов выведать…

…Да, не пропустили. И неплохо сфабрикованное удостоверение со штампами абвера не помогло. «Впредь до особого распоряжения только по спецпропускам»…

– Раньше вы хоть в штаб свободно проходили, а теперь по два раза в сутки пропуска меняют, – оправдывала его беспомощность девушка.

…Ну, допустим, попал я в штаб, а толку? Если суть плана известна только высшим командирам.

Он вспомнил вдруг, чей «мерседес» стоял у подъезда командующего – ну конечно же Кляйвиста! Значит, тот тоже в числе посвященных. Естественно. Где секретность, там и служба безопасности…

– И телефонные переговоры только шифром! – Шура была явно не прочь поскорее выполнить приказ Центра – уйти в лес. – И письменные приказы отменены…

…Отменены. Сколько бумаги сэкономит вермахт! Говорят, любимейшее занятие пруссаков – убивать. Нет, еще больше они любят писать. Приказы, инструкции, параграфы. И еще – дневники, в которых детальнейшим образом фиксируют для потомков каждый свой шаг в наведении «нового порядка». Пишет дневник всесильный Геббельс, пишет бездарный Майнц и мудрец в эсэсовском мундире Кляйвист… Как это выразился штандартенфюрер тогда, на музыкальном вечере? «Историю должны писать те, кто ее делают»… Делают… Должны писать… дневники…

Ленц приподнялся, промычал Шуре что-то невнятное. Девушка поняла, что он о чем-то напряженно думает, вздохнула и вышла на крыльцо послушать, спокойно ли возле дома.

Когда она вернулась, Ленц торопливо натягивал френч.

– Мы уйдем часа через три-четыре, готовься.

Он достал из тайника какой-то документ и, разглядывая его, поделился своим планом.

– Вы… да вы с ума сошли! – она отняла у него фуражку. – В самое логово! Будто не знаете, каких фанатиков из них сделали!

– Знаю, потому и… – Он отвел ее худенькие руки – Последний шанс, Шуринька…

Ленц еще раз проверил свой парабеллум и, сунув его в кобуру, оставил ее расстегнутой. В дверях он оглянулся, лицо его стало жестким и чужим, и девушка поняла, что он уже не с ней…

Достойная дочь фатерлянда

Грета выпрыгнула из санитарного автобуса и, миновав узорные железные воротца, которые предупредительно распахнули перед нею часовые, побежала к прячущемуся в зелени особняку.

– Папа! – позвала она, сбрасывая в прихожей белый в рыжих пятнах йода халат.

Из кабинета никто не отозвался. Не нашла она отца и в гостиной.

– Штандартенфюрер еще не приходил, – выглянула из кухни лоснящаяся физиономия денщика.

– И ничего не просил мне передать? – удивилась девушка.

Она позвонила отцу на службу.

– Говорит Грета фон Кляйвист. Пожалуйста, соедините меня с вашим шефом.

– Его нет, – узнала она скрипучий бесстрастный голос адъютанта. – Что-нибудь случилось, Гретхен?

– Сама не знаю, Цоглих. Вызывает из операционной главврач: «Звонил ваш отец, просил отпустить вас с дежурства». В чем дело? – думаю. Никогда он в госпиталь не звонил. Бросаю все, лечу: вдруг ранили, заболел, ну мало ли что! Приезжаю, а его нет!

– И не скоро освободится, – помолчав, ответила трубка. – Шеф очень занят, опять совещание у командующего.

– Странно… – Она медленно положила трубку.

Ничего не поделаешь, придется ждать.

Хорошо бы приготовить папе какой-нибудь сюрприз. Сыграть его любимую скрипичную сонату Брамса. Или оставить на его заваленном бумагами и книгами столе душистую веточку жасмина. Еще забавней было бы положить жасмин в его домашний сейф. Хотя не стоит, рассердится: ведь отец доверил ей шифр лишь на случай его внезапной смерти. Грета с гордостью подумала о том, что она единственный человек, которому он завещал сохранить для истории его личный архив. Штандартенфюрер знал, что может на нее положиться, – никогда она не подведет его, никогда!

Правда, было время – она заколебалась, почти возненавидела его – это когда он порвал с ее матерью, запретил им переписываться. Теперь, пройдя суровую закалку духа в «Союзе германских девушек», Грета понимала отца: женщина, называвшая фашистское движение «чумой», не заслуживала иной участи. Он заставил себя обойтись с женой так, как поступил бы в отношении всякой предательницы, но только дочь знала, чего это ему стоило: еще и сейчас даже при мимолетном упоминании о ее матери штандартенфюрер бледнел. Бедный папочка…

Грета любила отца, благоговела перед ним; И пусть ее порой коробила его ироническая усмешка, когда она вдохновенно пересказывала ему услышанные на уроках и лекциях откровения по поводу «расы и крови», пусть он все еще не считал ее достаточно зрелой, чтобы посвятить в конечные цели движения, которые, по его словам, были еще глубже и прекрасней, чем даже в официально провозглашенных лозунгах, – но разве они с отцом не были едины в главном? Не только дочь, но и соратница!

Было приятно думать на эту тему, но в гостиную постучал часовой и доложил, что Грету кто-то спрашивает.

Девушка вышла в прихожую.

На диванчике, отдуваясь, сидел пожилой мешковатый зондерфюрер. Увидев хозяйку, он не спеша встал и снял мокрую фуражку, обнажив седеющую шевелюру.

– Фрейлейн припоминает меня?

– О, еще бы. Ведь вы так чудесно играли на нашем музыкальном вечере… – Грета изобразила любезную улыбку, поняв по его острому взгляду, что он старается угадать, поделился ли тогда с ней штандартенфюрер своими подозрениями на его счет.

– Господин Ленц, если не ошибаюсь? – протянула она руку.

– Польщен, что запомнился самой очаровательной амазонке вермахта, – поцеловал он ее узкую кисть.

…Смешно, – подумала она, – как можно было принимать за красного агента этого добродушного толстяка?!. Наверно, опять пришел просить отца позвонить его начальству, что у СД не осталось сомнений в его благонадежности.

– К сожалению, папы нет дома, – мягко высвободила она руку.

– А я не к нему, – гость расстегнул шинель и покосился на долговязого часового.

– Ко мне?!.

На миг Гретой овладело смутное беспокойство. А вдруг он и в самом деле… Ай, что за ерунда! Ведь невиновность его доказана, сам отец занимался его делом. Обыкновенный военный репортеришка, спившееся ничтожество.

…Интересно, что ему нужно от меня? Уж не вздумал ли этот толстячок приударить за мной?

Отпустив часового, Грета провела нежданного гостя к себе.

– Так что вам угодно, зондерфюрер?

– Э! Не будем спешить, прелестная хозяйка. Дойдет очередь и до хвоста, как сказал один еж, пожирая змею.

Он внимательно оглядел скромное убранство ее чистой, в цветах и с милыми девичьими безделушками, комнаты, одобрительно поцокал языком перед прикнопленной к стене виньеткой-напоминанием «Я немецкая девушка» [6]  [6] Начальные слова и рефрен из поэмы немецкого поэта Клопштока.


[Закрыть].

– Скажите, фрейлейн, – задержал он взгляд на портрете Гитлера, – а вы не задавались вопросом, отчего подобное изображение отсутствует в служебном кабинете вашего отца?

– Образ фюрера можно хранить и в сердце, – сухо заметила Грета, задетая не столько вопросом, сколько нагловатым тоном гостя. – Впрочем, спросите об этом у самого отца. Он будет с минуты на минуту.

– Сомневаюсь, – бесцеремонно развалился Ленц на стуле. – Совещания у фельдмаршала продолжаются обычно за полночь.

– Я вижу, журналисты недаром славятся осведомленностью. Особенно в вещах, не имеющих к ним отношения. – Поза его нравилась Грете все меньше. – Но даже вам, надо думать, не известно, что мне скоро возвращаться на дежурство. Так что поторопитесь с вашим делом.

– Почему же неизвестно? – расплылся в улыбке толстяк. – Ведь звонил в госпиталь не штандартенфюрер, а ваш покорный слуга.

– У вас шутки не по возрасту, господин газетчик, – нахмурилась Грета.

– А я не только газетчик… – многозначительно произнес гость, но закончить фразу он не успел.

Девушка метнулась к ночному столику, выхватила из ящика маленький плоский «вальтер».

– Руки!

Изумленно пуча глаза, толстяк поднял руки.

– Но позвольте, фрейлейн…

– Кругом! Руки на затылок!

Быстро и умело, как учили еще в школе, на военных занятиях она обезоружила его.

– Курт! – стукнула она в стенку денщику.

– Именем фюрера! – остановил ее неожиданно властный голос. – Именем нашего фюрера запрещаю звать посторонних!

…Запрещает, он?!

– Молчать, вы! Жалкий русский шпион!

…Где же этот несносный Курт? Ах, да, на кухне, не слышит

Она отодвинула штору, чтобы позвать часовых, но так и не крикнула: жалкий русский шпион… смеялся.

– А знаете, милочка, вы почти угадали, я действительно какое-то время разыгрывал подозрительную личность. Что делать! Иначе ваш почтенный родитель вряд ли удостаивал бы меня своим обществом. – Он повернулся лицом к дулу, живот его наконец перестал колыхаться. – Однако, фрейлейн, если вас интересуют действительные мои негласные функции, потрудитесь запустить ваши божественные пальчики в мой левый нагрудный карман.

Поколебавшись, Грета осторожно приблизилась к нему и приставила пистолет к его лбу.

– Не двигаться!

Свободной рукой она извлекла из его кармана маленькую серую книжку с тисненым орлом, держащим в клюве свастику, раскрыла удостоверение и увидела гриф и печати абвера.

– Как?!

Дуло ее «вальтера» опустилось.

…Тайный сотрудник армейской контрразведки?!

– Ну? – нетерпеливо мотнул головой Ленц. – Долго мне придется держать руки в столь непристойном положении? Да еще перед дамой. – Он помахал в воздухе кистями и опустил их. – Извините, затекли.

– Минутку… – Грета поднесла документ ближе к свету, но не успела она вглядеться, как легкий, как бы шутливый удар по запястью выбил из ее руки пистолет.

Грета в страхе попятилась.

– Дорогая медсестричка, – Ленц укоризненно поцокал языком, – когда вам действительно представится случай взять на мушку врага, не забудьте снять курок с предохранителя.

И он вернул ей оружие. Девушка неуверенно протянула ему парабеллум, спросила, веря и не веря Ленцу:

– Но чем я могу быть полезной абверу?

– Не догадываетесь? – Он вытащил длинную экзотическую трубку и стал набивать ее табаком. – Весьма сожалею, фрейлейн, но мне поручено расследовать образ мыслей вашего отца.

– Но как вы смеете!

– На то, золотце мое, и существуют в рейхе разные осведомительские службы, – Ленц взял у нее свое удостоверение и небрежно сунул в карман, – дабы постоянно проверять друг друга.

– Если есть основания!

– О, их столько, что напрашивается вывод… – он выпустил синее кольцо дыма, дал ему растаять и тогда только закончил, – об измене.

– Слушайте, вы! – возмутилась девушка. – Если вы скажете еще что-нибудь в этом роде о моем отце, еще два слова – и я… я…

– Мне достаточно одного, – спокойно произнес он. – Рогге!

Грета отпрянула.

– Да, да, Эрих Рогге, один из лучших диверсантов СД, доблестный солдат Германии, брошенный своим начальником за решетку!

Горячая волна крови прилила к ее щекам, слабость подкосила колени. То, с чем пришел абверовец, было до дикости нелепо, но… Но, в самом деле, за что отец вдруг арестовал Эриха, героя войны, ее жениха, наконец. Как он мог?…

– Значит, Рогге в чем-то провинился, – прошептала она. И добавила еще тише. – Или папа ошибся…

– Ошибка? – ухмыльнулся абверовец. – А если преступление? А если под видом бдительности начальник СД устраняет преданных рейху людей?

…Боже, что он говорит!

– Что вы говорите! Вы не знаете моего отца! Штандартенфюрер всегда был…

– Был! Пока верил в победу. Но, кто знает, может быть, теперь, когда положение на фронте…

– Нет! Клянусь вам! Ведь я знаю его лучше всех, и потому…

– И потому, – толстяк вынул трубку изо рта и встал, – потому меня и прислали к вам. К вам! – повторил он многозначительно, давая понять, что ей оказывают особое доверие. – Ибо мы убеждены: функционерка «Союза германских девушек» не может уклониться от веления долга!

У некоторых фраз – особая сила. Еще не подумав над тем, что произнес Ленц, Грета одернула жакет, застегнула верхнюю пуговицу, больно защемив кожу на шее, вытянулась, словно ей скомандовали – «смирно!».

Толстяк отер платком взмокший лоб, плотно задернул штору и достал затрепанный блокнот.

– Вам надо ответить на мои вопросы. Садитесь…

Грета примостилась на краешке стула, тоскливо следя за короткими пальцами гостя, отвинчивающими колпачок авторучки.

Она начинала понимать: ее отказ лишь усугубит подозрения.

…Ну? Спрашивайте! Я докажу, я докажу, что папа ни в чем…

– Итак, – Ленц уселся напротив и приготовился записывать.

С торопливой горячностью девушка принялась рассказывать об отце, о его блистательной карьере ученого, от которой он отказался ради тяжкой, неприметной службы разведчика, о его замечательных, хотя и мало кому известных, заслугах на посту личного консультанта Гейдриха [7]  [7] Шеф имперского управления безопасности, казненный в 1942 г. чешскими патриотами.


[Закрыть] в психологической подготовке победоносных маршей по Европе, о его непримиримости ко всяческим проповедникам равенства и тем более к коммунистам, о его…

– Непримиримость? – остановил ее Ленц. – Но почему тогда штандартенфюрер распространяется при подчиненных насчет «идейной твердости и мужества большевиков»? Или это клевета? Вам-то приходилось слышать от него подобные суждения?

– Приходилось. – Грета старалась глядеть ему прямо в глаза. – Отец всегда считал, что недооценка силы противника…

– Значит, вы подтверждаете, – подхватил абверовец, – что господин Кляйвист оспаривает основной тезис нашей пропаганды, гласящий – ну-ка?…

– Что «Россия – колосс на глиняных ногах», – упавшим голосом процитировала девушка.

…Действительно, папе недостает должной уверенности, что Советы обречены. Правда, это нисколько не ослабило его энергии, напротив, удесятерило ее… И все же…

Ленц сделал пометку в блокноте и, пососав трубку, продолжил:

– Партайгеноссе Кляйвист справедливо находит расовую теорию полезной для воспитания ненависти к врагам рейха. Но у меня не сложилось впечатление, что он верит в нее сам…

– Видите ли, – замялась Грета, – папа и в самом деле недооценивает важности таких анатомических признаков расового превосходства, как длина черепа, цвет волос, форма носа. Но это ведь не означает…

– Позвольте нам судить, что это означает! – оборвал Ленц.

…Ах, папа, сколько раз мы спорили с тобой по этому поводу. Но эта твоя старомодная интеллигентность… Ты мог иронизировать по поводу того, что в иных областях Германии, согласно какой-то гнусной статистике, меньше арийских черепов, чем среди англосаксов и даже славян. А с какой издевкой ты напомнил профессору Ленарду, основателю истинно-германской физики, что теорию относительности создали не мы, а еврей Эйнштейн… Удивительно ли, что тебя проверяют? Ведь человек, лишенный биологической антипатии к врагу, гораздо легче идет с ним на сделки… Нет, нет, к отцу это не относится, но…

Грета прижала пальцы к гудящим вискам. В голове все смешалось. Факт проверки отца, столь возмутивший ее вначале, казался уже в чем-то оправданным.

А вопросы сыпались один за другим, не оставляя ни минуты для размышлений. И то, что раньше в поведении штандартенфюрера воспринималось как проявления сложной, далеко заглядывающей вперед личности, более того – как недосягаемый пример самоотверженного служения фашистской идее, поворачивалось теперь неожиданно сомнительными гранями. И все громче, все настойчивее стучало в висках: «Рогге, Рогге, Рогге…»

…Боже, когда кончится этот кошмар? Если отец окажется виновным, я покончу с собой!

…Виновным? Я сказала виновным? Неужели я согласилась, что это не исключено? Перед глазами плыла готическая вязь учебников национал-социалистической истории. Грета была старательной, очень старательной ученицей, она навсегда запомнила урок бдительности, преподанный фюрером немецкому народу в «ночь длинных ножей» [8]  [8] 30 июня 1934 года эсэсовцы вероломно истребили сотни своих товарищей, обвинив их в измене.


[Закрыть].

Измены, все время измены. Предавали даже такие вожди партии, как Эрнст Рем и Грегор Штрассер.

…Но отец? Нет, это невозможно… нет! Я верю ему!

…Веришь? Да какое право ты имеешь верить? Не он ли сам постоянно повторяет, что мудрость нашего времени – не верить до конца никому, даже единомышленникам!… Я думала, это – итог его наблюдений. А может быть, и самонаблюдений? Судит по себе? Чувствует, что и сам способен на… Конечно, не ради себя, он выше этого. Но если такой человек решит, что спасение рейха – в немедленном прекращении войны, он не побрезгует объединиться с врагами фюрера. Разве не доказывал он в своих трудах: «Совесть – предрассудок, проявление слабости»…

А Ленц задавал все новые вопросы.

– Фрейлейн, а критиковал ли штандартенфюрер действия каких либо государственных лиц?

…Да кто, кто не ворчит на вышестоящих? – могла бы она ответить. Но каждая фраза абверовца все глубже погружала Грету в топь сомнений.