Текст книги "Дневник из сейфа"

Автор книги: Андрей Татарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

…Почему для отца не существует авторитетов, даже в правительстве?…

– Он критиковал, – вяло объяснила девушка, – только в интересах общего дела.

– Стоп – отложил перо Ленц. – И быть может… осуждал самого фюрера?

– Никому! – вздернула она острый, отцовский подбородок. – Даже ему я не позволяю задевать в моем присутствии нашего…

– Не позволяете? – быстро переспросил толстяк. – Похвально, похвально… Иными словами, при вас господин Кляйвист воздерживается от высказываний о рейхсканцлере? – Абверовец прищурился. – Но, возможно, он откровеннее… с дневником?

Грета вздрогнула. Ей вдруг почудилось, что вопросы гостя, ее сбивчивые ответы – все это не имело для него никакого значения, что только с этой минуты начинается то, ради чего он здесь.

– Папа не ведет дневника, – помедлив, сказала она.

– Браво! Ваша осторожность делает вам честь, – улыбнулся Ленц. – Штандартенфюрер вправе рассчитывать на снисхождение, хотя бы потому, что воспитал такую дочь. – Но брови его тут же сдвинулись. – Учтите, если вы сейчас обманываете, то не только меня!

– Понимаете… папа никогда не показывает мне своих записей.

– Однако ж и вряд ли скрывает от вас, где их хранит, не правда ли?

Грета молчала. Лгать было бессмысленно. Он, конечно, заметил на музыкальном вечере, как отец попросил ее запереть дневник в сейф.

– Ну-ка, принесите, – потребовал гость.

– Я убеждена, – неуверенно сказала девушка, – там нет ничего предосудительного.

– Тем более. Это только послужит свидетельством в его пользу.

– Нет… пожалуйста… – боролась она с собой. – Если папа узнает…

– Выбирайте наконец! – вскочил абверовец, взор его пылал негодованием. – Отец или… – палец его подскочил кверху, указывая в потолок, – или фатерлянд!

Грета вытянулась.

…Вот он, час великого испытания духа. Кто я – сентиментальная гусыня или настоящая немка? Какое значение имеют родственные чувства, когда под угрозой родина! Речь идет о партайгеноссе Вернере фон Кляйвисте: наш он человек или нет? Я обязана помочь выявлению истины!… Обязана?…

– Нет! – крикнула она.

– Понимаю, – участливо поморгал толстяк, – понимаю, какая титаническая борьба происходит в вашей душе… – Но словно устыдившись минутной слабости, он сухо добавил: – Фюрер ждет от вас подвига!

…Подвиг! Как мечтала о нем Грета! Но о таком ли?… Вытащить на себе с поля боя раненого генерала. Или, окруженной русскими недочеловеками, бесстрашно подорвать себя гранатой, вознестись на Валгаллу [9]  [9] Мифическое царство погибших героев у древних германцев.


[Закрыть] с последней мыслью о фюрере и отце…

– Подвиг! – звенел в ее ушах голос абверовца.

…Вспомни, Грета, вспомни студенческие диспуты разве нет деяний еще более высоких, чем героическая гибель? Вспомни, как ты завидовала белокурым героиням приключенческих романов, проницательно разоблачавшим козни предателей! Вспомни, как восхищалась ты в кинозале худеньким «юнгфольковцем» [10]  [10] Член детской нацистской организации.


[Закрыть], нашедшим в себе силы донести на родителей, которые подло усомнились в победе немецкого оружия! Вспомни, Грета, вспомни!

«Нет, нет, нет», – твердила она себе.

– Ну, хватит, – холодно отчеканил Ленц. – Это приказ. Выполняйте.

…Приказ?… Приказ! Разве я не солдат? Разве все мы – не солдаты?…

Грета уже не могла ни сомневаться, ни бороться. В ушах звенели какие-то стандартные фразы о долге, о фюрере. Как завороженная, она поднялась и пошла в кабинет отца.

Разведчик расстегнул ворот: отчаянно сжимало сердце, воздух казался разреженным, как в горах.

Но едва послышались шаги возвращавшейся Греты, он с усилием заставил себя принять небрежно-деловитую позу и застрочил с ленивым видом в блокноте.

– Принесла. – Ее зубы стучали. – Смотреть при мне, вынести не дам.

– Умница, – похвалил Ленц. – Отец не должен ничего знать.

Он взял кожаную тетрадь и с нарочитой медлительностью стал расстегивать металлические застежки на переплете.

Первые страницы были заполнены элегическими воспоминаниями о том, как далекий от политики кабинетный ученый, автор капитального труда «Вырождение человечества» стал сперва теоретиком, а затем и практиком фашизма.

«И тогда я спросил себя, – писал штандартенфюрер, даже в выспренности стиля сохраняя дух своего учителя, великого безумца, Фридриха Ницше, – не потому ли так уродлив и ничтожен человек, что в обществе перестал действовать биологический естественный отбор, столь благодетельный, если верить Дарвину, для эволюции животных?… А если так, довел я свою мысль до логического конца, не единственный ли выход – ввести этот отбор насильственно? Безжалостно уничтожая неполноценных. Не воспитывать человека, а селекционировать!»

– Как домашних кур? – пробормотал Ленц.

«Люди предпочли бы, конечно, иные, более гуманные пути совершенствования. Но довольно либеральной болтовни о правах личности! Пора объединить мир под одной твердой рукой, внедрить новый порядок, законом которого станет высшая, понятная только избранным целесообразность Общество тотальной селекции! Отбор господ, отбор пастухов, отбор стада. У сильных развивать инстинкт власти, у слабых – рефлекс повиновения. Несправедливость? Чепуха! Скот тоже будет доволен своим положением счастье раба – в похвале хозяина».

Ленц пропустил несколько страниц, исписанных неровным, нервным почерком.

«Да, безраздельное господство аристократии, – мечтал штандартенфюрер, – не расовой или финансовой, а духовной элиты, создание божественной касты сверхчеловека, – вот конечная цель, ради которой можно и должно пойти на все, все!»

В середине дневника начали однако проскальзывать нотки разочарования. Кляйвист сетовал на то, что вместо высокоодаренных натур по-прежнему правят денежные тузы и беспринципные приспособленцы. Его возмущало, что нацисты больше кричат об арийских «уберменшах», нежели готовят их появление.

«То-то и оно, – думал Ленц, – не «сильные личности» нужны коричневому рейху, а дисциплинированные автоматы, безвольные и тупые: «Раз-двас, раз-двас, фюрер думает за нас»…

Каждая очередная военная неудача возбуждала в авторе дневника все более острые приступы неудовлетворенности. Кляйвист сокрушался, что «вульгаризаторы губят идею», что «грубые мясники, которым вручили власть потому лишь, что они умеют говорить с толпой на языке ее инстинктов, поверили в свою исключительность и не хотят уступать сцену более умным и дальновидным игрокам».

– Ай-я-яй! – Ленц не без удовольствия прочитал вслух меткие, полные уничтожающего сарказма характеристики Гитлера и его окружения. – Благодарите бога, фрейлейн, если ваш папочка отделается разжалованием.

Он вытащил из полевой сумки цейсовский фотоаппарат и заснял эти страницы, показав их предварительно Грете, дабы она могла удостовериться, что его интересуют лишь записи, «характеризующие политическое лицо партайгеноссе Кляйвиста».

Однако, несмотря на ухудшающееся военное положение, автор дневника не отчаивался.

«Семена дают всходы. И среди иных противников свастики уже зреют ее будущие восприемники… – Кляйвист приводил пространные выдержки из речей политических деятелей разных стран и предсказывал. – Многие из тех, кто рисует сейчас карикатуры на Гитлера, завтра проголосуют за своих фюреров! Проклинают наши концлагеря, но будут бросать свободолюбов в свои тюрьмы!»

Что говорить, Вернер фон Кляйвист не был узколобым немецким националистом. В сущности, ему было безразлично, какой народ навяжет остальным новый порядок. В данный момент доктор философии делал ставку на Германию. Эта карта не выиграет – что ж, можно ведь возложить аналогичную миссию на другую страну…

«Терпение, терпение! – убеждал себя автор дневника. – Даже если мы и проиграем эту войну, – мы ее выиграем! Ибо победа – необязательно завоевать чужие земли, нет, это сделать людей – себе подобными».

Было тяжело читать мрачные пророчества философа в эсэсовском мундире: Ленц слишком хорошо понимал, что это не пустые угрозы.

Однако было не время и не место вести мысленный спор с автором дневника. Угнетенная Грета перестала следить за тем, какие записи останавливают внимание гостя. Пора было приступать к делу…

Пролистав тетрадь, разведчик стал читать ее с конца. Но теперь он уже пропускал отвлеченные рассуждения штандертенфюрера, сосредоточившись всецело на его конкретных замыслах. Материал этот был столь обильным и впечатляющим, что Ленц едва превозмогал искушение фиксировать все подряд, тем более, что любая деталь могла быть как-то связана и с основной целью его поисков.

Но, увы, даже здесь, в личном своем дневнике, осторожный начальник СД ни единым словом не обмолвился о сущности оборонительного плана.

…Не то… Слишком туманно… Опять не то… Неужели так ничего и не выжму отсюда?… Спокойно. Не спеши. Вдумывайся в каждую запись. Вот эта, например… А, ч-черт! Все не о том, не о том.

…Стоп! Тут что-то о задании «Нахтигалю»… Ну-ка, ну-ка…

«Организовать переброску через линию фронта лжеперебежчиков»… Что такое?

Всего три строки, но из них следовало, что этому специализировавшемуся на провокациях подразделению диверсионно-разведывательной дивизии «Бранденбург» поручалось укрепить у советского командования ложное впечатление, будто немцы ожидают прорыва в направлении Сольск-Березовское, на центральном участке фронта… Так вот для чего послали нахтигальцев в Березовское…

…Так, так. Дальше… Не то… Дальше…

Стоп!

Часы пробили уже второй раз, а он все еще читал, не забывая время от времени громогласно возмущаться – «Критиканство! Позор!»…«Имитация шума моторов»… Та-ак… «Замена передислоцированных артбатарей фанерными муляжами»…

Подтверждались худшие его опасения в «Вольфшанце» [11]  [11] Ставка верховного командования вермахта.


[Закрыть] каким-то образом пронюхали, что удар будет нанесен по флангам, и немецкий генералитет противопоставил этому плану клещевого охвата не менее смелый контрплан. Контуры его все явственней проступали в разбросанных на последних страницах скупых упоминаниях о мерах дезинформации, предпринятых по инициативе Кляйвиста.

Да, да, сомнений больше не было. Сосредоточив на флангах огромные силы, противник готовился потопить наступление в крови и перейти в контрнаступление. Могло произойти то же самое, что прошлым летом, когда наступавшая на Харьков армия наткнулась на гитлеровские резервы и попала в окружение…

Все ясно. Потому и не кричат фашисты о «неприступности» этого плацдарма, ждут – пусть русский медведь ринется очертя голову в капкан.

Грета деревянно стояла у его стула – олицетворение исполненного долга – и только вздрагивала при каждом щелчке фотоаппарата.

– Прошу простить, – нарушил тишину почтительный голос за дверью, – звонил ваш отец. Я сказал, у вас гость. Штандартенфюрер выезжает домой.

…Уже? Пора поднимать паруса…

– Положить дневник, где лежал. И ни слова господину Кляйвисту. – Он собрал в бумажку табачный пепел. – Вы поняли? Ни слова!

– Стойте! – вдруг истерично закричала Грета и преградила ему путь к двери. – Вы досмотрите дневник с папой!

– Ну что ж, – пожал плечами Ленц и опустился на стул, – значит секретность моей миссии будет нарушена. Но, предупреждаю, соответствующие инстанции узнают, по чьей вине…

Грета закрыла лицо руками и отошла от двери.

Он не спеша поднялся, спрятал фотоаппарат в сумку.

– Благодарю, фрейлейн. – И выходя, бросил с едва уловимым презрением. – Вы достойны своего фатерлянда.

Крикнув часовым, чтобы гостя выпустили, Грета отнесла дневник в отцовский кабинет, вернулась в свою комнату, заперлась на ключ и, не раздеваясь, легла, уткнувшись лицом в подушку. Она не в силах была вернуться в госпиталь – работать, говорить, видеть людей. Но еще тягостней было лежать и прислушиваться, не хрустит ли за окном гравий…

– Девочка, ты спишь? – послышались в коридоре быстрые, легкие шаги отца.

Грета закуталась с головой в простыню, она не могла его видеть, не могла, не могла…

– Кто у тебя сейчас был? – лязгнула ручка двери.

– Так… один поклонник…

– Это он вызывал тебя от моего имени из госпиталя?… Почему ты молчишь?… Гретхен!

Ей хотелось кинуться к нему, кричать, забыв о долге, обо всем: «Папа, беги! Они расстреляют тебя, беги!» Но она молчала. Ведь тот приказал: ни слова.

…Молчать. Во имя фюрера, фатерлянда – молчать.

…Ушел. Я заперла сейф? Кажется. Он ничего не узнает. И завтра его заберут. И она лишится отца, как лишилась уже матери. Боже мой…

Ручка двери с силой задергалась.

– Грета, ты открывала сейф? Почему мой дневник лежит не в том отделении, в котором я его оставил? Грета!

Не выдержав, дочь штандартенфюрера разрыдалась…

Один

– Собственного папашу продала? – Шурин рот смешно округлился. – Ну и ну! Воспитали на свою голову!

– Потом, потом, – прервал Ленц расспросы. – У своих наговоримся. – Он вытащил из фотоаппарата кассету с заснятой пленкой. – Зашей в пальто. Быстро!

– Уходим?! – ее глаза заискрились. – Вместе, да?

Он зачем-то открыл и закрыл дверцу буфета и повернулся к девушке спиной.

– Видишь ли, Шуринька, среди прочего я наткнулся в дневнике на запись о какой-то антифашистской группе, появившейся в войсках гарнизона…

– Ну и что?

– Ищейки Кляйвиста напали на ее след. И руководителя знают – электрик передвижного фронтового театра Франц Зах…

– Но… но, Петер Фридрихович, не можете же вы помчаться искать этого человека ночью! А пока утро, пока найдете, предупредите. А ну как немка тем временем очухается и папуле повинится?

Он с силой вдавил носком сапога подгнившую половицу.

– Вот и я себе говорю…

– Эх, знать бы мне «шпрехензи дойч», – виновато смотрела ему в спину девушка. – Если б и сцапали – хоть не велика потеря.

– Шуринька, я боюсь совершить глупость. Не имею права на рожон переть, все-таки нужен еще… И не могу, понимаешь, не могу я уйти, плюнув на этих бедолаг! – Он обернулся, больно стиснул ее плечи. – Как мне быть? А, зяблик?…

– Надо идти! – сердито воскликнула девушка.

– Ладно, – сдался он. – Собираемся.

Она убежала к себе, отпорола подкладку своего старенького пальтишка, зашила кассету, собрала узелок, рассовала по карманам фотографии матери.

– Готова? – Ленц вошел к ней. – Узел не брать. Почему в резиновых сапогах? Чтобы патрульным было легче догадаться, куда держишь путь?… Так. К дверям приколи записку: «Герр Ленц, их ком цум деревня, муки достать», – что-нибудь в этом роде. Аусвайс при себе? Расположение застав на выходах из города усвоила? Так. Наткнешься на патруль – скажешь: акушерка, вызвали принимать роды. Не бойся, я буду идти сзади, в случае чего – выручу. Ну пошли, пошли…

Через час без особых приключений они добрались до развалин химического завода. Здесь кончался пригородный район, неподалеку за каменоломнями и торфяными полями лежала деревня Яблоневка и сразу за нею начинался огромный, раскинувшийся на десятки километров партизанский лес.

– Отдохнем? – предложила Шура. – Еле дышите…

– Нет! – хрипло отрезал Ленц.

За всю дорогу это было его первое слово.

– Никак не можете забыть про тех антифашистов? – не выдержав, спросила она.

– Ну допустим, допустим, меня даже схватят! – внезапно остановился он, вцепившись в пуговицу на ее пальто. – Вот и чудненько! Сомневаться начнут: успел ли переправить кассету, выиграем время, а?

Девушка почувствовала, с каким волнением ждет он ее ответа…

Поодаль, за холмами, где тянулось шоссе, послышался далекий надсадный шум мотора.

– Я понимаю, – едва слышно ответила Шура. – Ждем вас завтра.

Он благодарно кивнул.

– Где?

– На «спецмаяке». Яблоневка, двенадцать. Там старикан один, я предупрежу, он проведет в лес.

– Запасной вариант?

– Труба не дымит – значит явка завалена. Тогда через общий «маяк». Хутор Ясень. Пароли вы знаете.

Он сел на камень, торопливо, словно боясь передумать набросал донесение – сжато, самое основное. Скатал бумагу в комок.

– Если что – уничтожить.

Светящиеся стрелки его часов показывали уже первый час ночи.

– Ну все. Дальше пойдешь сама. И смотри, чтоб добраться живой – невредимой! Обещаешь?

…Что же ты стоишь? Не надо, не надо так смотреть на меня, девчушка ты моя славная! Ну иди же, иди…

…Нет, погоди. Посидим. Полагается перед дорогой. Вот тут, на щебне.

Только молча. Вот так.

– А теперь шагай. До завтра Я приду, все будет в порядке. А нет, – скажи, пусть там из леса попросят Большую землю, сообщат друзьям, сыну… Впрочем, ни к чему. Да иди же ты, ради бога, иди!

– До свиданья, Петер Фридрихович, – прошептала она, стараясь навсегда унести в память его доброе лицо, выбившуюся из-под фуражки с высокой тульей седую прядь, грузную неуклюжую фигуру в долгополой немецкой шинели. – Так вы и не сказали мне настоящее свое имя…

Он обнял ее.

– Прощайте, если что, – прижалась она щекой к его плечу. – Петер Фридрихович…

– Владимир Иванович. Прощай…

Она пошла. Разведчик остался один.

«Ты сам учил!»

Уже забрезжил рассвет, а Вернер фон Кляйвист все еще сидел в кресле-качалке, уставившись невидящими глазами в гипсовый бюст Шиллера. Сквозь тяжелые бархатные портьеры пробились первые лучи солнца, скользнули по высоким книжным полкам, по небрежно расстеленной на стульях карте, погасли в приоткрытой дверце сейфа и снова вспыхнули, заиграли на застекленной репродукции «Корабля дураков» Босха.

Кляйвист прикрыл глаза ладонью.

Дверь скрипнула.

– Папа, можно к тебе? – На белую медвежью шкуру упала тень, приблизилась, поставила перед ним стакан кефира, робко произнесла: – Ты забыл вчера выпить.

Он не шевельнулся.

Грета с обожанием смотрела на его большую голову с орлиным носом и сократовским лбом. Она жаждала примирения.

Кляйвист молчал, его длинные нервные пальцы мяли отвороты пижамы.

На столе, между бумаг, папок и книг, розовела фотография миловидной девочки в школьной форме: юная медхен упоенно била в пузатый барабан.

…Тот же чистый лобик… любящие глаза… Я баюкал ее…

– Но он приказывал, – пролепетала Грета. – Именем фюрера…

Школьница на фотографии самозабвенно била в барабан.

…Девочка считала, что совершает великий подвиг…

Не дождавшись ответа, дочь встала.

– Я готова к любой каре за то, что дала себя провести, но… – По загорелым щекам ее катились крупные слезы. – Но ничего позорного я не совершила! – крикнула она. – Ты сам учил!

– Вон! – сдавленно простонал штандартенфюрер. – Вон!

Грета вздернула подбородок.

– Постарайся все-таки заснуть… папа, – громко сказала она и, поцеловав его, вышла твердой мужской походкой.

Радиограмма из леса

Кляйвист прилег на тахту, попытался заснуть, но, не пролежав и минуты, вскочил и позвонил дежурному офицеру.

– Как идет розыск? Есть новости?

– Шеф, дома его нет, – проурчал аппарат. – В редакции и публичном заведении – тоже.

– Обыск ничего не дал?

– Обшарили все комнаты, чердак, сарай. Никаких записей и фотопленок.

– А где хозяйка?

– Оставила квартиранту записку, что ушла в деревню, за мукой.

– За мукой! – швырнул трубку Кляйвист. – Кретины!

Надежд оставалось все меньше. Если их не найдут, значит…

Полоснула телефонная трель.

Оперативный отдел докладывал, что в районе пакгаузов, только что подвергшемся русской бомбежке, в одной из воронок обнаружены останки человека в мундире зондерфюрера, рядом найден разбитый фотоаппарат с выгравированной фамилией владельца: «П.Ленц».

– Ленц?!. Убит?

Кляйвист отпил несколько глотков кефира, подавил вспышку радости.

…Это было бы слишком удачно…

– Труп, вероятно, неузнаваем? – поджал он бескровные губы.

– Какой уж там труп – месиво. Ведь его угораздило оказаться в самом эпицентре взрыва. Какая обидная случайность, шеф! – сокрушался Кюнцель. – Как раз человек, которым вы интересовались.

– Вам бы следовало помнить, оберштурмфюрер, что ваш шеф не верит в случайности, – процедил Кляйвист. – Ленцу выгодно, чтобы я счел его погибшим. Продолжать розыск!

В восемь утра штандартенфюрер был уже в служебном кабинете. Тотчас вызвал к себе дежурного по радиоотделу.

– Какие новости от «Бритого»?

Некоторое время назад в партизанский отряд удалось заслать преданного и предприимчивого агента. Он сумел завоевать доверие в отряде и теперь регулярно предупреждал о намерениях партизан с помощью портативной рации, которую прятал в надежном лесном тайнике где-то неподалеку от лагеря. Карательные части получили уже разработку операции. Уничтожение отряда было вопросом нескольких ближайших дней. Впрочем, война с лесом была в компетенции ГФП [12]  [12] Тайная полевая полиция.


[Закрыть] и Кляйвиста сейчас меньше всего волновала судьба какой-то мелкой карательной экспедиции.

Офицер протянул полученную три часа назад шифровку.

Осведомитель доносил, что ночью в лагерь пришла девушка из города, принесла какие-то важные сведения. Руководство отряда сразу передало эти сведения дальше.

– Все! – искривились в гримасе губы Кляйвиста. – Проклятье!…

В кабинет вошел адъютант, тоже невыспавшийся, подавленный.

Он поднял выпавшую из руки шефа радиограмму, прочитал последние строки: «Мне приказано встретить вместе с нею крупную птицу из города. Адрес маяка: Яблоневка, двенадцать. Уходим туда утром. Предлагаю их взять там. Бритый».

– О, так Ленц еще в городе? – удивился Цоглих.

– В городе… – машинально повторил начальник СД – Что это меняет?… В городе?! – вдруг встрепенулся он. – Так что же вы стоите, Цоглих? Немедленно послать в Яблоневку команду! Теперь мне нужен не только Ленц, но и та девчонка…